ЛИЗАВЕТА СИНИЧКИНА

один ответ: беременна. Закружится голова - беременна. Устала больше обычного - беременна. Рассеянна – беременна. По каждой мелочи у Ирины сжималось сердце, и она не знала, куда во время свадьбы прятать глаза, чтобы кто-нибудь не догадался о ее подозрениях. И  в воображении девушки все ее знакомые и даже те, кого она никогда не знала,  обратились в беспощадных судий. Представлялось Ирине, что если все так и есть, и она правда в положении.… Да что только не передумала Ирина, но даже в самых страшных прогнозах молоденькое сердце рисовало образ Рафика-соблазнителя, отца возможного ребенка, а, значит, как полагала  Ирина, и будущего мужа. Как солнце каждый раз, хотим мы этого или нет, приходит в нашу жизнь, так и мысли о Рафике стучались в сердце Ирины, без ее на то воли, как только она начинала мучить себя мыслью о ребенке. И каждый такой раз в сердце девушки бились надежда и вера, что когда на нее все обрушатся, Рафик ее спасет и как обрадуется, что у них будет ребенок. 
Всю ночь перед Галиной свадьбой Ирина промучилась одной и той же мыслью как можно скорей и точней проверить подозрения. Прежде, не заостряя внимание, что старший брат жениха – доктор, Ирина после случившегося разом поняла, как это теперь значительно, и на протяжении всей свадьбы не спускала глаз с дружка. Так что Мусте даже делалось неловко. Ирина не знала, как ему рассказать о своем секрете, боялась, что дружок может кому-нибудь проговориться, и тогда все пропало.  И так и эдак Ирина билась над подходами к разговору с врачом, проходили часы, а она все никак не могла начать о главном.
Самым верным способом Ирине представлялось подружиться с серьезным, неулыбчивым дружком. И Ирина то предлагала Мусте яблоко, то подкладывала салата, и, когда вот наконец-то представился случай (дружок с дружкой должны были танцевать), Ирина вместо того, чтобы заговорить, хотя бы о чем-нибудь таком намекнуть, или договориться о встрече, покраснела, как спелая рябина, и только беспощадно наступала на ноги сконфуженному дружку.
Проскурина толкала в бок мать Ирины и смеялась:
-Смотри, смотри твоя совсем уже невеста! Когда замуж выдавать станем?!
-Да типун тебе на язык,- отмахивалась Зина. Девчонка еще она у нас. Вон пусть сначала выучится, училище закончит.
А сама смотрела на зрелую высокую грудь дочери и думала, что и вправду дочь невестой стала, и оглянуться не успели. И радовалось и тревожилось сердце матери.
Это была красивая женщина, такая была у нее и дочь, стройная, высокая, с румянами на щеках. Посмотришь на Ирину, и, само собой, родятся в голове мысли о славянской красоте, той, что не только пленяет взор, но и от которой вдруг так светло станет на сердце. Ничего нестрашно с такой красотой, никогда она не придаст и не обманет,  чувствуешь себя с такой красотой, словно у матери под крылом. Но сама такая красота беззащитна, потому что доверчива, доверчива, как ребенок. Вот и мать Ирины смотрела на дочь и начинала бояться, чтобы никто не обманул.
Мысленно Ирина все уже рассказала, а на деле все никак не выходило. Вот уже и за окном темнело, и жениха с невестой стали провожать, а она, Ирина, как сонная тетеря, продолжала сидеть за столом, ничего не видела и не слышала вокруг.
-Да что с тобой, доченька?- спрашивала перепуганная мать.
-Влюбилась, девка,- смеялась выпившая Проскурина и подливала масла в огонь.
-Что?- спрашивала Ирина и недоуменно смотрела на мать, словно так, как будто та не стояла над дочерью долгую минуту, а только подошла.
Мать не знала, что и думать, а Проскурина смеялась:
-Куда сватов засылать?!
И после свадьбы мать полночи допытывалась у Ирины  причину ее странного поведения.
-Устала я, мама, - оговаривалась Ирина. - Много задают. Потом вот еще свадьба.
Мать не находила себе места и, когда Ирина уснула, не давала покоя мужу.
-Не нравится она мне,- тревожно говорила Зина. На сердце у нее что-то.
Ломов сердился.
-Мы спать сегодня будем?!
Вставать Ломову было рано. На свадьбе все люди как люди - наливали, закусывали, а он – комбайнер, и значит во время уборки все одно, что проклятый - ни грамма в рот.  Да тут еще август- бес. Земля была все одно, что раскаленная сковорода. Горело зерно, не до гулянок.
-Ты мать, тебе видней!- сурово и без участия отвечал комбайнер.
Зина обижалась и не приставала, сжимая в сердце обиду и тревогу о дочери. Но всегда, когда доходило до просьб и споров, прибегала к испытанному средству.
-А что ты потом людям скажешь? Отец!- говорила жена и знала, что теперь мужу было не уснуть.
-Ну что, что хочешь, чтобы я сделал?- спрашивал Ломов.
-Поговори с ней.
-Так она мне и открылась, гляди.
-А ты испытай, испытай, хуже не будет.
Ломов обещал и получал несколько часов права на отдых.
Поднялся Ломов еще до петухов, не выспавшийся, злой. Это был худой, жилистый, сделанный, словно из стального прута человек. Одна единственная вещь на свете заставляла Ломова гнуться, так сказать, уступить, и этой вещью было общественное мнение. Это было удивительно, но так, если наедине Ломов мог обложить председателя,  но а если же рядом были знакомые, становился словно шелковый. Что скажут люди, что люди о нем подумают, играло самую значимую для Ломова роль, и он мог поступиться многим, если не всем, лишь бы только чего не сказали и не подумали.
Он вошел на кухню и застал там дочь. Ирина в ночной рубашке, босиком сидела с книгой за столом и пыталась забыться. И во сне девушке не было покоя. Снилось Ирине, как она идет по деревне, а людей вокруг видимо-невидимо, и никто не шелохнется и не проронит ни слова, только смотрят, так что Ирине стыдно. Как будто все всем известно, и теперь Ирине не скрыться, тысячи глаз, как какая-то кровожадная, падкая до чужого несчастья стая зверей преследует Ирину по пятам и тяжело дышит ей в спину. Ирина проснулась и пришла с книгой на кухню, чтобы только не заснуть и снова не увидеть страшный сон, где толпа перемывает ей косточки, улюлюкает и веселится, приходит в экстаз от ее паденья.
Увидев отца, Ирина отложила книгу и стала собирать завтрак. 
-Занимаешься?- спросил Ломов.
-Много задают,- отвечала, сжавшись, Ирина и только думала, чтобы отец не посмотрел на книгу и не увидел, что это не какой ни учебник, а сборник стихов.
Отец не посмотрел и не заподозрил обман, мучаясь вариантами, как вывести дочь на откровенный разговор, но так и не смог себе изменить.
-Мать говорит, беспокойная ты!
Ирина отрезала хлеб, и была причина, чтобы не смотреть отцу в глаза, и она готова была нарезать на миллион голодных ртов, лишь бы только не поднимать глаз, только чтобы не догадался.
-Ты вот что, Ирина, - сурово сказал Ломов. Ты знаешь меня, если что, скажи сразу, все равно же выйдет, а  начнут болтать. Ты знаешь, хуже будет!
Ирина молчала, и в самом деле хорошо зная отца.
-Так есть что?
-Ничего, папа, нет, пустяки, из-за оценок, - отвечала Ирина, изо всех сил стараясь казаться естественней. И не было, наверное, в тот день такого человека, кто, так же как и Ирина ждал празднования второго дня свадьбы. Все надежды Ирины были связаны с «веселым воскресеньем». Откладывать уже было некуда, и она обещала самой себе, что бы ни стало, заговорить наконец-таки с дружком.
Приготовления развлекли Ирину и даже смогли ненадолго отвлечь от мыслей, истязающих девичье сердце.
Ирину обрядили в жениха, а в невесту взяли первого попавшегося мужичка, в числе первых пришедших на опохмел. Сколько не отговаривалась «невеста», уговорили, и потом все видели, что не зря. Не невеста- мечта вышла из невзрачного мужичка. Бюст только чуть не упирается в небо, такой, что и носа невесты было не разглядеть из-за двух воздушных шаров, спрятанных под безразмерной кофтой. Соломенная шляпа и зеленая фата из москитной сетки. «Невесту» подкрепили водкою на дорожку и пустили под руку с «женихом» и веселой свитой по деревне. 
Под звуки гармошки, со смехом, выкриками и звоном пустой консервной банки, привязанной на веревке к ноге «жениха», «молодые», словно необыкновенная передвижная ярмарка,  даром раздававшая веселья и радость, на своих двоих катили по деревне.
В алых шароварах, кирзовых сапогах и с подрисованными закрученными усами Ирина вела под руку «суженную» к дому Проскуриной, где все уже было готово, и собирались гости. Опоздавших бесплатно не пускали и просили за вход по целому рублю, но договаривались и сходились на десяти копейках. За столом не у всех оказывались ложки, и с невезучих под дружный смех просили по медному пятаку.
Ряженые жених и невеста уселись на место настоящих  молодых и за лапшой ждали выкупа. Проходило время, но жених с невестой, как и родные жениха, так и не появлялись.
Гаврила Прокопьевич, сгорбившись, повесил голову в тарелку, и никто не решался его затронуть. Много знал Гаврила Прокопьевич в жизни трудных минут, но никогда не думал, что может быть так тяжело на душе. Нет, не было ему стыдно, сказали бы ему: сейчас перед тобой будет стоять твоя дочь, прогони всех. И Гаврила Прокопьевич отказался от всего белого света. А потому было так тяжело, что ничего не мог поделать. Нет ничего страшней и невыносимей, когда вот и руки и ноги целы, и жизнь готов отдать, а ничего поделать не можешь. Была теперь у Гали другая семья, муж, а кто он, Гаврила Прокопьевич. И так было больно принять естественное, что у отца накатывались слезы.
Молодые так и не приехали. Загрустила, потускнела свадьба без своих главных героев и стала походить больше на поминки, чем на свадьбу. И бедная Ирина, не дождавшаяся дружка, с новой силой ушла в себя.
До утра она промучилась в своей комнате, боясь попадаться отцу на глаза и вместо того, чтобы отправиться на занятия, пришла под окна зерноградской районной больницы.  От Мичетки до Зернограда было пятнадцать минут езды на автобусе. Каждый день Ирина ездила на занятия в Зерноград, а после учебы  возвращалась обратно в деревню.
Сразу вот так взять и отправиться на поиски Мусты Ирина так и не смогла, и весь день ждала на лавочке у входа в больницу. Здоровая сильная деревенская девушка, она и в больнице последний раз была еще маленькой девочкой. Ирина пыталась читать, но уже спустя минуту, как бралась за книгу, строчки сначала начинали куда-то плыть перед глазами, а потом и вовсе исчезали, и воображение  яркими красками на страницах раскрытой книги только, видимо, для сердца Ирины рисовало ей ее незавидную участь. Ирина не могла сосредоточиться, воскресный утренний разговор с отцом так и всплывал в голове у девушки, и ей было негде скрыться от мыслей. И  она с новой силой начинала следить за входом в больницу. Проходили часы. И не знаю, было ли когда еще так неспокойно Ирине, как ей было тогда, на той лавочке.
Муста вышел из больницы в пятом часу. Операций  сегодня не было, когда он мечтал с головой уйти в работу, чтобы хоть на минуту, хоть на миг заглушить боль, что судьба так безжалостно преподнесла ему страшный дар. Он был на грани душевного срыва, с воспаленными красными глазами, так, словно не спал последних двое суток. Судьба, словно ножом полоснула по сердцу и навсегда забрала покой.
Во всем, что случилось, Муста всю жизнь станет винить себя одного, и всю жизнь будет стараться исправить. От переживаний и от борьбы за счастье своих близких и просто людей с каждым днем станет