Деревня...

трепыхались в их головах в такт совершаемому. Закончив дело и вытерев своё хозяйство подолом женской юбки, мужик обычно быстро удалялся с места совершения непотребства, на всякий случай, припугнув и так испуганную бабу ещё и словестно. А она, поседев на траве и завершив небольшой цикл горестных размышлений, поднималась, чтобы продолжить начатое дело. И почти никогда не было такого, чтобы кто-то из женщин кому либо пожаловался на содеянное насильником. 
     Это считалось несмываемым позором для женщины. И поэтому если об этом узнает муж, то будет она избита до полусмерти, чем только попадётся ему под руку, поленом, кочергой или черенком вил, и не будет ей потом жизни до самого конца от издевательств и попрёков. И если об этом узнает её отец или её хмурые братья, то тоже в первую очередь обвинят её саму, вспоминая издевательскую присказку – «сучка не захочет – кобель не заскочит». Позор женщины – позор всей семьи и всей обширной деревенской родни! Значит, самое лучшее дело в таком случае – полное молчание. Насильник тоже будет молчать, разве в пьяном виде криво ухмыльнётся презрительно вслед, но вслух говорить поостерегается, потому что мужик совершивший надругательство над слабой женщиной обычно сам подл и очень труслив. 
     
     Потому что хоть и очень редко, но бывали кровавые драки по поводу таких обид, и не одна тяжелая берёзовая оглобля была сломана в подозрениях о голову заподозренного. Оттого-то, в каждой семье среди русых детских головок обязательно есть хоть один цыганистый, а среди темноволосых непременно найдётся огненно рыжий или светловолосый. - «В бабку пошёл», - скажет баба, горестно вздохнув и с трудом вспоминая лицо насильника. - «В деда уродился», - заключит её муж, потому что так ведь бывает и на самом деле. И все согласятся, что действительно, чем-то напоминает кого-то из прадедов. Казалось бы, простор и воля здоровый воздух и физические упражнения с ранних лет должны были рожать в деревне богатырей и писаных красавиц. Но вопреки всему, богатыри в деревне никогда не рожались. В общей массе своей дети выглядели не очень здоровыми. Изнурительный труд с раннего детства не давал нагулять тело и наполнить силой мышцы, все богом данные силы уходили на явную или неявную добычу пропитания. И поэтому выглядели деревенские детишки несколько бледно, словно цветы, выросшие в тени камней, словно им недоставало солнца для роста и эмоций и красок для раскраски лица.

     Ранним утром проносились бабы и девки, как призраки в тумане, весной, летом и осенью босиком, зимой в растоптанных валенках на босу ногу с «заступицами» в руках. Почёсывая на ходу ноги и руки, искусанные вездесущими злыми клопами и бегучими тараканами. Клопов порой было так много, что они сыпались из одежды как чечевица из дырявого кармана. И как их не травили керосином и китайским порошком, они всегда через некоторое время возрождались в ещё большем количестве, пережив тяжёлые времена в трещинах брёвен и в глубоких складках редко стираемой верхней одежды. Потому что единственной стиркой для почти бесформенных поддёвок небрежно накидываемых круглогодично на плечи являлся проливной ливень. Кричали неугомонные на расшатанных плетнях не в унисон настроенные петухи, со злым вызовом пробуждая к жизни новый день, один в один похожий на каждый из уже прошедших. 
     Непричёсанные, неумытые и неприбранные бегали бабы  друг к дружке, чтобы «занять жара» для растопки холодной к утру печи. Неопытные и нерадивые бабы не умели сохранять огонь до утра, вот и занимались побегушками по соседям и знакомым. Чтобы угольки не гасли до самой утренней зори, нужен был опыт и сноровка. Как засыпать угольки в печи золой так, чтобы они сохранили жар до самого утра? Если засыпать рано, то можно было угореть, а если засыпать слишком поздно и тонко, то они непременно погаснут. И тогда за помощью к соседям, или долго мучать трут и кресало. Спички в деревне были большой редкостью, и считалось нерациональным тратить их каждый раз на растопку печи. Всякую опрятную и домовитую бабу в деревне презрительно называли «барыней» и даже будучи в родстве с ней, высказывали открытое пренебрежение. Считалось, что если женщина поутру тщательно причёсана и умыта, значит больше утром ей делать нечего и она занимается «дурью». 

     Эта казалось-бы благодатная для всего живого, но на самом деле очень холодная для людей земля высасывает из них все жизненные соки, крепко держа за штанины затрапезных штанов и за подолы обтрёпанных юбок, нашептывая в самую душу – ты мой навеки, я никуда тебя от себя не отпущу…!
     Их смерть была ещё более незаметной, чем вся их жизнь. Умерев - они не оставляли после себя ничего кроме недолговечных берёзовых крестов. Не оставляли даже жалких обтрёпанных нательных пожитков, потому что обычно донашивали старые никчёмные обноски, в которых их и хоронили. Разве что только иногда от щедрот душевных выделяли дети покойнику чистую белую рубашку, да тратили гривенник на ломкие восковые свечки. Через год их забывали соседи по улице. Через пять лет их смутно вспоминали малолетние внуки, и через десять лет они терялись в памяти своих детей. Полное растворение во времени и пространстве было их уделом….

     И даже в самих сказочных мечтаниях невозможно представить например такое, что если начать копать эту погребальную землю, эту неглубокую предназначенную тебе для могилы всё глубже и глубже, всё настойчивей и настойчивей, если проникнуть совсем глубоко в её твёрдую астрономическую суть, преодолев километровые слои базальта и гранита, пронзив подземные океаны кипящей лавы, обогнув пылающее маленьким солнцем твёрдое ядро, то через некоторое время можно вынырнуть с её обратной стороны. Где плещет о песчаный берег великий тёплый океан, омывая ласковыми волнами подножия высоких пальм. Где раскинулись огромные города с высокими домами, где по улицам ездят, чадя бензином юркие автомобили. 
     Где в ночных кинотеатрах в тёмных залах любовь пылает не с меньшим напряжением, чем на светлых экранах. Где жизнь не угасает с закатом небесного светила. А по ночам большие стеклянные витрины полыхают ярким электрическим светом, где в кафе и ресторанах играет огненный джаз. И белозубые гибкие негритянки, вращая своими необъёмными, живущими своей жизнью бёдрами, танцуют невиданные танцы от которых начинает гулко стучать сердце и кровь быстрее течёт по промытым красным вином венам. Там проголодавшись, можно зайти в любое придорожное заведение. И всего за одну небольшую серебряную монету с гордым орлом на реверсе заказать себе большую кружку пенного пива, огромный стейк, размером с подошву генеральского ботинка и порцию картошки на фарфоровом блюде. Всё это вместе со сдачей принесёт тебе официантка, и, сверкнув ослепительной улыбкой, пожелает тебе приятного аппетита, будь ты даже самым обыкновенным бродягой в старой дырявой шляпе и стоптанных до дыр кожаных ботинках. Древние саксонцы, живущие на тысячу километров дальше, и на тысячу лет раньше, вывели одну незыблемую истину – город делает человека свободным, а поле обращает в рабство…! 

     Человеку, умеющему мыслить логически, мог бы прийти простой до странности вопрос. Но он почему-то никогда не приходил. Он просто невидимо витал в воздухе, уже созревший, наполненный смыслом, но всё ещё не прозвучавший. Почему в деревне, которую со всех сторон окружает тайга, в домах почти везде земляные полы изредка для чистоты посыпаемые соломой и соломенной трухой? Почему никто не торопиться заменить прогнившие доски крыши и совсем негодные нижние гнилые венцы избы нормальными, здоровыми брёвнами? Предпочтут заткнуть дыры прошлогодней соломой, ненужной гнилой тряпкой и решат, что и так сойдёт. Почему во всей деревни нет ни одного целого и нормального забора или плетня? Те, которые ещё как-то держаться, преградой не для кого служить не могут. Поэтому и бегают ежедневно крестьянские отпрыски по огородам, нещадно лупя худых коров и телят по потертым спинам выгоняя их из не прополотых огородов, но чтобы поставить новый забор, такая мысль даже не приходит их отцам в голову. Кажется, что заборы там строят только вместе с самими избами. Как только строительство избы закончено, огород кое-как огорожен, то можно с полной уверенностью сказать, что теперь всё так и останется до той поры пока это «хозяйство» не исчезнет с лица земли. Ни усовершенствовать, ни перестраивать, ни даже заниматься его ремонтом никто не станет. Подопрут кривые ворота старым ненужным уже в хозяйстве столбиком, подвяжут калитку старой верёвочкой, заткнут дыру в сенях куском гнилого сушёного когда-то давно мха и всё останется на своих местах. А может быть так потому, что нет ни в одной избе нужного для починки двора инструмента? Если и заваляется в сенях или в сарае какой ни-будь топор, то он окажется обязательно плохо и криво насаженным, со сколотым топорищем, зазубренным и уже давно лишенным возможности наточить его изначально острое жало. Если найдутся во дворе деревянные трёхрожковые вилы, то они обязательно будут со сколотыми рожками и кривым неудобным черенком. Если валяется в углу двора заступ, то он обязательно будет в таком состоянии, что в другом месте обязательно бы оказался вместо полена в печи, но тут он будет использоваться до самого предельного момента, пока  окончательно не развалиться на три части или не обломится у самого основания. Но и тогда ещё будет служить как подпорка для падающего плетня или как устрашающий и указывающий скипетр для худой скотины.

     Почему в каждой избе только по одному маленькому оконцу? У кого их два, а то не приведи господь и три, сразу становится «богатеем» и «кулаком»? Вроде как со времён правления Николашки кровавого прошло уже почти двадцать лет, а наследие проклятого царского режима не изжито? Поэтому до сих пор в деревнях можно было встретить бычьи пузыри вместо стёкол, а бань в лучшем случае на всю деревню приходится не больше десятка, потому что до сих пор старики и старухи моются в печи. Выметут печной под, на котором пекутся тяжелые хлеба и варится в горшках картошка потрёпанным веником. Подадут им в чугунке тёплой воды и парят они свои старые кости, с трудом ворочаясь в тесной клетке из самодельных сырцовых кирпичей обожжённых неистовым жаром берёзовых дров и покрытых смолёвой копотью сосновых поленьев. Поэтому, в деревне обычно на десять дворов всего одна баня топящаяся «по чёрному» и вряд ли их станет больше. 

[font=Times New Roman Cyr", "Times