Деревня...

рывками как лягушки, оставляя проплешины непропаханой земли, и тем самым уничтожали последнюю надежду на приличный урожай. Поэтому и нередкими были деревянные бороны. Огороды копались вручную, а получить лошадь для личного пользования на пару часов было большой проблемой. Много таких парадоксов стало повседневной обыденностью и не вызывало у жителей не удивления, ни протеста. Бесконечная тайга раскидывалась на тысячу километров вокруг, а за произвольно, без разрешения колхозного правления срубленное на дрова дерево, могли отправить валить лес в лагерь. Густая трава неисчислимыми гектарами росла в тайге по ложбинам и логам, а за без разрешения скошенную охапку травы могли посадить в тюрьму. «Социализм – это учёт и контроль» - кривыми белыми буквами было выведено на длинном кумаче, висящем на избе-читальне. Казалось, что всё было устроено так, чтобы максимально затруднить и так нелёгкую жизнь поселян. Показать, что они ничего в этом мире не стоят и их жизнь ничего не значит. И они должны быть просто благодатны за то, что ещё могут дышать этим воздухом и трудиться во благо государства на этой земле.

     Каким-то загадочным способом поломанный трактор всегда чинился. Порой через три дня, но чаще через неделю. Его конструкция была настолько проста, что сломать окончательно его было почти нереально. И тогда среди бела дня на колхозном дворе раздавался громкий треск, трактор дрожал как малярийный больной в приступе лихорадки, из его трубы вылетало полуметровое красное пламя и подтекая чёрным маслом по чёрной матовой копоти корпуса, он, бросая назад вырванные зубьями колёс комки земли, отправлялся в путь на ближайшее поле для продолжения работы.
     Казалось, что каждый из жителей этой деревни живёт в своём замкнутом мире размерами не превышающем объём избы. Но при этом не является автономной и самостоятельной человеческой единицей. Словно с усилием замкнув свою душу, чувства, главные извилины и отделы мозга на огромный замок, он совершенно добровольно отдал гнутые и ржавые ключи абсолютно постороннему человеку. И добавил при этом, - я ведь себя подлеца знаю, мне только дай свободу, я снова такого здесь натворю, так что ты будь всегда со мной построже. Мы ведь какие люди? Нам чем толще кнут, тем прямее спина! Да и лень мне самому много думать, не приучены мы к этому, пусть этим занимается тот, кто назначен моим начальником. 
     Гунька, которого при рождении словно в злую насмешку назвали Виктором, то есть победителем, был наглядным тому примером. Словно творец, заранее, навечно и безвылазно ему определил местом проживания эту далёкую деревушку, в которой его кроме сельчан никто не увидит. И в которой его внешний вид совершенно не был уникальным, будто вынул из небесного мусорного ведра и сбросал в одно тело все остатки чахлых мышц, кожи, костей, и внутренних органов которые не подошли людям нормальным. 

     Он был маленького роста и к тому же сутулый в узких плечиках и с впавшей грудью. С редкими клочковатыми волосами неопределённого цвета на голове и красноватой морщинистой кожей тела, словно постоянно воспалённой от какого-то непроходящего раздражения. Кривые тонкие ноги, тяжело тащились по просёлочным пыльным дорогам, и с первого его шага создавалось впечатление, что, ещё не начав ничего делать, он уже смертельно устал. Своё прозвище Гунька, он получил не столько из-за фамилии, столько из-за высокого и гнусавого голоса бывшего таким ещё в самом раннем детстве. Он вызывал непонятное отторжение, едва начав говорить, потому что таким голосом нельзя рассказать ни о чём умном и красивом. 
     Им нельзя спеть весёлую песню, а тем более грустную. Вечные болезни, простуды и инфекции, одолевавшие его в младенчестве и которые по всем признакам должны были свести его в могилу несчётное число раз, только усугубили его и так неказистый образ. У него никогда не было друзей и просто приятелей. Даже его братья, выглядевшие лишь немногим лучше его, относились к нему с нескрываемой насмешкой и презрением. Когда настало время жениться, то он выбрал себе в жёны такую же, как и он сам неказистую девицу. Да и вряд ли бы он нашёл какую другую, желающую быть постоянным предметом насмешек. Таких, кроме неё в деревне и не оказалось. Такую же маленькую, сутулую, нескладную, совершенно безгрудую и не умную, как и он сам. Да и она пошла за него от безысходности, с её репутацией выбирать не приходилось. Лет с тринадцати, деревенские переростки, достигшие возраста требующего выхода мужской силы и желания, изредка затаскивали её то на сеновал, то под соломенную крышу избы, то просто в высокие заросли серой полыни. Задирали на ней ветхую юбку до самого затылка и совершали свои дела, совершенно не заботясь о том, что она будет сопротивляться или посмеет отказать. Но выйдя замуж и повзрослев, она сразу же захватила власть в семье и на равных с другими так же помыкала и издевалась над своим теперь уже мужем. Потомство у них получилось соответственно исходным данным. Как говорится – от мокрицы орёл не родится! Она сумела выносить двоих пацанов, по всем параметрам повторивших отца. 
     С этой поры Гунька попал в ещё большее рабство. Мало того что на работе он изматывался, так как тяжёлые вилы и лопаты были для него и сами по себе инструментом малоподходящим, так теперь ещё и придя домой он не мог найти себе покоя. Его жена Лидка, вызрев и оправившись, оказалась бабой очень крикливой и драчливой. Маленький домишко в котором они жили, был очень старым и дряхлым, и сколько не латай его, привести в приличное состояние было невозможно. И ежедневные заботы по дому и по хозяйству всего лишь удерживали это жилище от дальнейшего полного развала. Худая коровка производила столько навоза, что целый Монблан его высился за кое-как залатанным плетнём. Судя по такому количеству отходов, в день она должна была давать не меньше сотни крынок молока. Но на удивление, молока не хватало даже детям, и они ходили по грязному двору вечно голодные, разутые и раздетые. Другой бы, на его месте от безысходности спился, но даже такого метода избавления у него не было. Средства на то чтобы купить самогонку у него отсутствовали, а в компании его почти никогда не приглашали, брезговали пить с ним из одного ковшика или кружки. Так как его редкие прокуренные махоркой зубы и воспалённые десна обнажавшиеся под тонкими губами вызывали неприятие даже у самых стойких. 

     Но однажды ему повезло. Приехавший из района лектор выступал с рассказом о международном положении. Лекция называлась напряженно и тревожно – «Социалистическое отечество в кольце заклятых врагов». Согнанные чуть ли не под конвоем бригадира крестьяне, молча слушали непонятные им фразы и предложения, дымили самосадом и с досадой пытались угадать, сколько продлится эта непонятная им «лехцыя». Как вдруг после самой заключительной фразы раздался глухой стук, и обернувшись на звук, деревенские увидели что на полу недвижимо лежит Гунька. 
     Раздались смешки и издёвки. Сначала подумали, что он просто уснул и сейчас поднимется и будет повод назавтра поточить языки о шершавый камень происшествия. Но он не поднимался, мало того, из носа и рта у него потекла тонкая струйка крови, которая пузырилась от его прерывистого дыхания. Лектор, который как оказалось, в молодости был уездным лекарем, быстро определил «обморок от истощения организма». А так как он был человеком с ещё не окончательно выбитыми старорежимными взглядами, то предложил увезти больного в городскую больницу на осмотр специалиста, тем более что толку от больного колхозу не было никакого. Виктора-Гуньку положили в тряскую телегу на охапку прелой соломы и под присмотром лектора отправили в неблизкий путь. То, что он может умереть по дороге никого не волновало. Так он первый раз оказался в большом городе. 

     Добрый работник отдела коммунистической пропаганды краевого комитета парии с лёгкой душой сдал его на руки пожилой медсестре, в приёмный покой больницы. Поддерживая его хлипкое тельце под руку, помог ему дойти до потрёпанного диванчика в больничном коридоре и быстро уехал. Так как дальше возиться желания никакого уже не испытывал, за время пути сто раз пожалев о своей доброте. Потому что больной всю дорогу выпрашивал закурить, и был  непредсказуем своей мелкой суете, грозивший вываливанием с узкой телеги. Беседу с ним вести не имело никакого смысла, потому что из-за ограниченности кругозора, беседу поддерживать не мог и отвечал односложно и однообразно.

     Пожилой доктор Сауленко пригласил Гуньку в кабинет и добрый час бился, выясняя у того полное имя, фамилию и отчество и ещё столько же устанавливал точную дату рождения и место жительства. Больной, который и в хорошее время не блистал острым умом и сообразительностью в незнакомой ему обстановке и вовсе растерялся и отвечал не к месту и невпопад. Доктор злился, нервничал, покрикивал на Гуньку, чем ещё больше приводил того в замешательство.
     Наконец осмотрев его, выдал непонятную формулировку, записанную в учетном листке как – «врожденная дистрофия мышц плечевого пояса и икроножных мышц голеностопов, осложнённая длительным истощением и частичной атрофией внутренних органов». В устной рекомендации посоветовал больному получше питаться, потребляя побольше жирной и молочной пищи, особенно сметаны и рыбьего жира и постельный режим как минимум на ближайшие три недели. Выдал ему клочок бумаги, с рецептом рекомендуемых препаратов заверенный фиолетовой печатью и выпроводил из кабинета, легонько подтолкнув в плечо. Но когда через час он снова выглянул из кабинета, то с удивлением обнаружил пациента всё так-же сидящего на коридорном диванчике в состоянии полудрёмы. Как оказалось, идти Гуньке было просто некуда. Никого из знакомых у него в городке никогда не было, да и город он совсем не знал. А так как наступал вечер, то доктору пришлось договариваться, чтобы Виктору-Гуньке разрешили до утра хотя-бы переночевать на скамейке в крошечном коридорчике запасного выхода, где больничный истопник хранил свой нехитрый инвентарь и запасы смолистой лучины для быстрой растопки печей «голландок» связанные в небольшие пучки. Скамейка, крашенная уже облетающей белой маслянной краской была узкой и неудобной, но ему и этого было достаточно. Он даже ощутил себя достаточно комфортно. Потому что в больнице было тепло, и это при том, что были открыты форточки, и свежий воздух свободно циркулировал по коридорам. В отличии от избы, где воздух был густым, спёртым и насыщенным