А берег дуновенный и пустой.

этом как раз не успел подумать. Времени уже не было.
- Сейчас ты как? – спросила она.
  Я посмотрел на часы.
- Ты видишь… в дельфинарий уже не попадаем.
- Какой дельфинарий… - она обняла меня молча за талию, затем отстранилась и пригладила мокрые волосы. – Пошли.
  Коньяк поверх кахетинского ближе к автостанции дал ошеломительный результат: протягивая деньги в окошечко кассы, я сказал серьёзной дебелой тётке-кассирше:
- Два билета до Батуми.
- А вы где находитесь? – уставилась та перепугано.
- До Кобулети, - подсказала из-за спины великолепная Таня. И толкнула больно в плечо.
  … По верхушкам лип ударило ветром, на наши лица, кружась, слетали снежинки.
- Да, - Таня улыбнулась медленно-медленно. – Сейчас в Батуми уже, наверное, весна. Миндаль цветёт. 
- Не то, что тут, в Подмосковье, ты хочешь сказать? Отчаянно-весёлое было время… и так недавно… Но тут хорошо.  Средняя Россия – это сказка. Я даже Украину так не люблю. Особенно зимой.
  Назад доехали быстро; заснеженная электричка тарахтела как чайник, но народу было немного.
  У Савёловского вокзала, возле самого входа, какие-то шустрые люди продавали цветы, в хрустящих от мороза сверкающих целлофанах.
- Я сейчас,- выпалил я, рванул к ведру с цветами и быстро вернулся.
Таня посмотрела внимательно. 
- Ты всегда меня ругала, что я покупаю цветы только те, что люблю сам. Как будто себе. – Я протянул ей пунцовый букет.
- Другое дело, - повисла на мне она, кокетливо согнув в колене правую ногу. – Хризантем, наверное, не было?
- Были. Но я купил тюльпаны.
Таня втиснула носик в хрустящий целлофан и втянула холодный воздух.
- Они не пахнут, - сказал я.
  Она вздохнула:
- Это, наверное, те, что на 8 Марта не продали?
- Не хами, - попросил я. - Они свежие.
- А почему ты так любишь хризантемы? – вдруг спросила она, всё ещё нюхая. – Это же знак печали.
- А чему особенно радоваться? – вразумительно спросил я самого себя, но как будто её.
- Вот день, вот мы. Разве мало?
- Не мало. Но печаль, одиночество, по-моему, естественное состояние всякого проницательного человека… В каком-то смысле ты всегда один. Как ни крути.
- Нет, ты хорошо устроился, - сказала она, уже заметно раздражаясь. - Съездили, подарил чудесные цветы – правда, без запаха, - я рядом, а теперь, когда едем ко мне, ты мне тут про одиночество… вякаешь.
 - Ну, извини, - смутился примирительно я. – Что-то действительно со мной не то. Знаешь, после пустынного Марфино в снегах через край вернуться сюда снова, в шумный город…
  Она посмотрела на меня, пробирая взглядом до кишок, и сказала спокойно, очень тихо:
- А для меня одиночество – когда я выхожу после последней пары, из института, и еду домой. Одна. Без тебя. В нашу спальню… И попробуй мне сейчас что-нибудь возрази! – повысила она голос. – Ты хоть понимаешь, как это – без тебя?
  Я вздохнул виновато и молча пожал плечами
Чего она хочет? И что тут вообще можно сделать? Она учится, четвёртый курс, сама говорила, у них самый тяжёлый, театральная студия по четвергам… Я вообще дипломник, а не решил ещё толком, что защищать и у кого. Всё не так плохо, подумал я, встречаемся, когда можем… какой тут выход? Других вариантов как будто нет.
  Я снова пожал плечами, взглянул на неё: во влажных её глазах сверкнуло удовольствие.
- Ты на меня не сердишься? – виноватым голосом спросила Таня. – Я подошёл к ней вплотную, прижался всем телом, к её искрящейся на солнце буржуйской шубе, сначала погладил ладонью по спине, а затем взъерошил пальцами тёплые пушистые волосы.
- Я просто хотела, - говорила она, целуя в губы, - чтобы ты во мне не сомневался. Никогда. Мне никто больше не нужен.
- Я и не сомневаюсь, - выдавил я. – Успокойся.
  Она повела плечами и немного смущённая, сказала мне:
- Ты боишься идти до конца. И я не пойму почему… А знаешь, как мама в тебя влюбилась… даже неприлично. Беспрецедентный случай, - рассмеялась она.
- Как это? – я испуганно посмотрел на неё.
- Ты влюбил в себя мою маму, - повторила она. – Как тебе это удаётся? – восхищённо спросила Таня. - Кто у меня раньше был… ну, несколько было, она говорила – это ничтожества.
- А я…
- Она… с таким вкусом… её трудно…   
- Ну не тяни ты, что она?
- Мама сказала: «Он жутко провинциален. Но жутко мил. И добавила потом – он умнее тебя».
- Так правильно, ты моложе.
- Я так поняла, она другое что-то имела в виду.
- Привет тогда передай своей маме. – Я невольно поскрёб висок. - Железная женщина.
  На щеках её снова заиграл румянец удовольствия. Я смотрел и любовался. Затем не выдержал, поцеловал в нижние завитки волос и снова ощутил нежный запах фиалок, исходивший от неё.
- Но я всё-таки уже замёрзла после тёплой электрички. Поехали ко мне. Нашей экскурсии нужна достойная точка. Вчера как раз мне принесли секс-музыку… у-мо-помрачительную. Узнаешь хотя бы что это такое. Там так сопят… Такие стоны, - добавила она, заводя за ухо локон.
- Мне завтра на нулевую пару.
- Подумаешь. Завтра и поедешь, - сказала Таня, втягивая носиком воздух из кулька, и ища, вероятно, тюльпановый запах. И добавила, зазывно улыбаясь: - Рано утром. Там так сопят…
  Я усмехнулся,незаметно.
- То ты себя со стороны не слыхала.
- И я? Тоже? – мешаясь, воскликнула великолепная Таня.
- Ещё как… особенно когда…
- Хватит порнографии… Кто бы подумал... Надо же… С тобой всего можно ожидать. – И неожиданно добавила, с вызовом: - Мне всё равно ни за что не стыдно. Вот так.
- Ну что, - улыбнулся я как-то натянуто. – Тюльпаны на морозе это, в самом деле, не хризантемы. Поехали… скалярий гонять… Цветы жалко.
  Она посмотрела на меня так, как будто хотела ещё сказать кое-что, но раздумала, взяла за руку и проговорила, хитро щурясь: «Поехали!»


                                                  Глава десятая

          Поэт Ли Бо проснулся, открыл дверь и велел принести себе вина. Служанка, тоже ранняя пташка, была тут как тут. 
- Вам подогреть сильно? – спросила она, преданно поводя глаза, шаловливые и чуть ироничные; Ли Бо наладился было к колодцу умываться.
- Подогрей хорошенько, - через плечо почесал себе спину Ли Бо. – Эта ночь… я промёрз так, что икры свело. Лежанка тёплая вроде, видно, наснилось зимнего – да, не греют старые кости. Кровь не греет.
Служанка кивнула понимающе и пошла на кухню за чайником. Ли Бо сел на край лежанки, откинул одеяло, положил горячую ладонь на постель. Как будто прислушался: тепло его тела поднималось от простыни, заструилось сквозь пальцы. «Надо же, - улыбнулся он, и принялся сосредоточенно растирать озябшие икры. – Такого не было и зимой».
Служанка, молодая девчушка, смешливая и не по летам степенная, откинув с медной крышки полотенце, поставила чайник у изголовья, а рядом  - серебряный кубок.
Поэт шумно выдохнул через нос, потёр обеими руками виски.
Взглянул весело, с озорством на служанку и спросил:
- Ви Мэй. А тебе замуж хочется?
- Что вы, господин, - смутилась та, застыв на месте. – Мне нет ещё и пятнадцати, я не спешу распустить свои косы.
- Да? – в том же духе продолжал старик, - а говорят, замужняя женщина прелесть.
- Если муж прелесть, - ответила девушка, повернулась и вышла.
«Ну, мне-то чего уже… - про себя засмеялся Ли Бо. – Мне и думать про это уже не с руки».
Он протащил по столешнице чайник, обхватил чуткими пальцами ручку и плеснул в кубок. Лёгкий дымок закурился над вином. Ли Бо нашарил взглядом шёлковый платочек, пододвинул поближе. Затем развернул, положил горячую ладонь на цветы; хризантемы источали едва слышный аромат. Он кашлянул, подушечками пальцев постучал слабо по самым приметным соцветиям, у шва платочка, и взял в щепоть три лепестка. Зачем-то понюхал, улыбнулся. Раздумчиво бросил в кубок.
Умывшись студёной водой, обтёрся, фыркая, полотенцем. Вернулся. Снова сел.
Старик приноравливал наклон души к великому дню. Он чувствовал ясно: сегодня, ещё до третьей стражи, этот стих он наконец завершит. А написалось ещё по весне, в простудной немочи и тужи; теперь он не помнил, где это написал:

                                           Солнце встаёт
из восточных змеиных тенет,
                           Словно восходит
       с самого дна земного.
               Небо измерит – и снова
       просит приюта у западных вод.
               Где ж, наконец, стены крова, 
   где шестёрка драконов ночлег обретёт?
              Солнцу дано,
раз возникнув, не прекращаться.
              А человек – не эфир изначальный, 
где уж ему уходить – возвращаться!
              Ветру весны за свой рост
не благодарна трава.
              За листопад на небеса
не станут роптать дерева.
              Кто подстегнёт
четыре времени года бичом?
               Для тысяч вещей
положен приход и уход.
                     Си Хэ!
                     Си Хэ!

Тогда он почуял, скорее, нежели понял – конец написать не в силах. Что-то оборвалось внезапно в душе. Треснуло, надломилось. И он, не задумываясь, отложил тогда кисть, - сказал себе – до первого снега. Снег упадёт, первой только искоркой на речную воду – и он допишет. Это должны быть его лучшие стихи, самые настоящие…
Куда же он подевал этот свиток? Надо бы поискать, Ви Мэй он бумаги свои никогда не доверял, да и сам, если вправду, не берёг их ничуть. Что слова? Только большое отчаяние.
Ли Бо влез в разбитые тапочки, снова лёг и свернулся клубочком. Недурно. Пульсации в висках, безмятежная истома. Поворочался, не оправляя подушку, заложил руки за голову. Всё здорово. Где этот Императорский дворец, эти незадачливые паяцы? Их нет. Они так далеко, что их нет. А он тут. Никому не ведомый. Никем не узнанный. На берегу великой реки, в горнем пустынном селении. С людьми. Его здесь любят, и он всех любит. Что человеку ещё надобно? Это всё на одиноком пути, больше и желать грех.
Ладно, хлопнул себя старик по сухощавым бёдрам. Пора на прогулку. Сегодня редкое утро. Чистота везде. И свежестью такой от реки тянет… как ледок на лице. И бороду отчего-то щекочет. Пора!
Он ласково посмотрел на чайник: вино, что ни говори, никогда не предавало. Вот люди…
На берегу он присел на корму своей утлой, давно не крашенной лодки, шершавой ладонью поскрёб доску. Дрянную, надо сказать, лодку приобрёл он у продавца соевого отвара. Не конопачена, под рулём протекает. Не беда, всегда под скамейкой ковш, бросил весло, вычерпал. Ничего, на его век лодочки хватит. Вещи тоже не вечные, когда-то и им на покой. Новую заказать у Ли Вэя – а зачем? От добра добра не ищут; так крепче постигаешь сущность воды.
- Дедушка! – окликнули его вдруг из-за спины нежным теноровым голосом.
Ли Бо обернулся, отложил весло. Рядом стоял знакомый малыш, деревенский, с соседней улицы.
- Ты плаваешь сам? – спросил мальчуган, разглядывая старую лодку.
Ли Бо развёл руками, засмеялся.
- И тебе там не страшно? Если из воды вынырнет дракон и утащит тебя на дно?
- На что я ему? – всё так же весело отвечал Ли Бо, снова разводя руками. – Я старый человек, без вреда. И лодка моя не промысловая…
Малыш ковырнул в носу, как будто не соглашаясь. Посмотрел снизу вверх.
- А зачем тогда на реку выходить? – спросил он с сомнением в голосе.
- Ну, ты же сюда пришёл? – отчего-то вдруг посерьёзнел Ли Бо. – Значит, что-то тут тебе нравится?
- Так ведь я не плыву, - ответил малыш. – Стою, смотрю из берега. Мне нравится этот густой дым над водой…
- Ну, вот, - улыбнулся добродушно Ли Бо. – А мне