Произведение «А берег дуновенный и пустой.» автора Геннадий Хлобустин - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 8)

ерег дуновенный и пустой... Главы 7, 8
Геннадий Хлобустин
Глава седьмая

К Писателю я собирался, как первоклассник в школу. Основательно.
Отчего-то чувствовал: мужчина серьёзный, не балабол; вещи шьёт крепко. Опять же, незнакомый вовсе: чай с бисквитами мы с ним не пили, слайд-фильмы тоже не смотрели, да и слабо я себе представлял, чтобы он занимался подобными пустяками.
Телефон его мне дал Юра. Однажды, помыкавшись больше часа по Калининскому проспекту в поисках цветной плёнки, да так её и не найдя, он спросил напоследок:
- Ты толстые журналы читаешь? Периодику?
- Не особо, - признался я, - тут хотя бы по программе успеть…
- Напрасно, - сказал он и полез в боковой карман. – «Новый мир» только что закончил печатать один роман, в четырёх книжках шёл. Писатель – мой приятель, если хочешь, можешь взять у него интервью. – Он посмотрел пристально: - Тебе же надо руку набивать?
- Да, - пробормотал я.
- Тебе надо зацепиться за них, - добавил Юра сочувственно. – Пока они тебя не забыли.
- А он согласится?
- Ты не бойся, он нормальный мужик. Без звёздной болезни и писатель – настоящий. На, вот его телефон запиши… Я тоже ему позвоню…
Я замялся, отщёлкивая молнию на сумке.
- Я и не слышал про такого…
- Понимаю, о чём ты. Ничего страшного. Его книжки есть в любой библиотеке. Перечитай всё, а потом звони. Мы с тобой фактически приятели, а там другой подход нужен.
Я нацарапал в блокноте телефон, пожал Юре руку на прощание и пошагал без задних ног к норке метро: находились мы изрядно в тот день.
Писатель написал не мало. В нашей библиотеке на стойку мне выложили пять книг. Да журналы. И критику на его прозу тоже кое-где удалось отыскать. Критика оказалась не елейной: не так хвалили, как удивлялись. Плохой знак.
На всё про всё ушёл месяц: я прочитал, - не по диагонали, - четыре его романа и «Аптекарь» в журнале. Готовил вопросы тоже мучительно. К Юре отношение было к моменту интервью уже свойским, близким, а тут… чужой незнакомый совсем человек. Писатель.
Я невольно подстраивался под формат «МК»: наковырял там из разных интервью вопросов тридцать. Сличил и пришёл в ужас: спрашивали журналисты одно и то же, озарения были редки. «Это не годится, - решил я, - мелковаты вопросы для автора «Альтиста», мелковаты…»
На уроках французского, который за шесть почти лет уже настрял в зубах, как раз заканчивали творчество Француазы Саган и роздали нам, как-то однажды, её книжку «Reponces», - обзор биографии подготовить. Я прямо на уроке книжку ту полистал и аж причмокнул от фарта: это оно. Тут и придумывать ничего не надо. 20 лет у мадам брали интервью журналисты настоящие, со всего света, - за такие вопросы стыдно не будет.
Идя уже к Писателю, я сверхзадачи не ставил. Набиваю руку. Ничего особенного.
У порога квартиры застыл столбиком надолго, с невольным почтением и страхом, долго не решался дотянуться рукой до сонетки звонка. Писатели – особенные люди, считал я. Как примет? Заладится ли беседа, кто знает? Старинный дом красного кирпича был ветх, штукатурка наружная сколупана, сыра, но близость к Арбату извиняла и щербатые ступени неровных высоких маршей, и обыкновенную филёнчатую дверь ядовито-коричневого цвета с обтёрханным половичком у порога.
Я, наконец, позвонил.
Прислушался. В прихожей за дверью, послышались чьи-то грузные шаги. Открыли сразу, в замке даже не щёлкнуло.
На пороге, немного и конфузясь как будто, стоял мужчина невысокий и плотный, лет 50-ти.
- Проходите, - запросто пригласил он меня, будто старого знакомого. – А разуваться не надо, - прибавил он, видя, что я приставил дипломат к стене. – Проходите.
Удивлённый, я прошёл из тамбура сразу в гостиную, осматриваться по сторонам даже не пришлось – всюду только книги. Битком. От пола до потолка. Бросались в глаза целые ряды золочёных обрезов, таких же, как и в закутке моего ПТУ.
Мужчина деловито указал на свободный мягкий стул у журнального столика и я оробело присел, достал в замешательстве диктофон. Собеседник приудобился напротив, на самом краешке стула. Зашуршала кассета, застрекотала.
Говорил Писатель просто, ясно. Чуть картавя.
- Я москвич, коренной. 36-го года рождения. Вырос, - в Москве много, так сказать, внутренних стран, - я вырос около Рижского вокзала в Мещанских улицах. Мещанские, Трифоновские, Переяславка, это уже вот… в соседней школе там учился Высоцкий, он моложе, естественно, я с ним не был знаком, Переяславка, по ту сторону уже – это было другое «государство», мы с ними враждовали.
- В то время тоже это было, да? – я наклонился и ближе пододвинул к нему диктофон.
- Несколько школ как раз на Переяславку выходило, но я всё равно считался мещанский, Евтушенко из 4-ой Мещанской вышел, это значит мы – мещанские. А вот уже Екатерининские, где этот Дворец Спорта, там всё снесено, уничтожено, те были тоже совсем другое. И Марьина Роща… Уже родители мои жили в Москве, хотя сами подмосковные, деревенские. Мать в душе так и осталась крестьянкой из Яхромы. Была версия, что это название дала Екатерина, мол, «Я хрома», это сказала Екатерина. Где-то там…
- Речку переходила…
- Поэтому они пытались после войны переменить название города на Победино. А когда я спрашивал этих… - он крепко поскрёб себе висок, - ну, матерными словами употребить можно – людей, правомерно ли так поступать, они говорили: «Ну, а как же, мы же в Энциклопедии на последней странице – Яхрома»… А на самом деле угро-финское слово.
- Ну, вот как раз совсем недавно создано Общество, что ли, по переименованию…
- А, это?! – он махнул рукой. – Этим я занимался в 60-ые годы, когда особенно Никита Сергеевич с Аджубеем старались. Тогда я в «Комсомолке» работал, мне было 20 лет и, слава Богу, что тогда мы создали Общество охраны памятников. Тогда это было всё рискованно, не было нам фонда на это дело, и тогда у меня большое количество статей было и… а сейчас мне просто даже как-то неудобно в этих делах участвовать, потому что это модно стало… Но это как раз, может быть, с нашей подачи… Потому что однажды я тут попытался какую статью мне заказали («Советская культура»), я взял, прочитал свою статью, опубликованную в 1965 году, и понял, что ничего нового не добавлю…
- А в то время вам приходилось что-нибудь самому… спасать?
- Ну, это в заслугу что себе ставить… Ну, приходилось. Это когда Никита Сергеевич кулаком по столу в 61-ом году стукнул, после того как в пьяной беседе оскорбили Аджубея по поводу Тракайского замка, сразу началась кампания… Сейчас припоминают цифру, что было тогда действующих храмов разного вероисповедания порядка одиннадцати или четырнадцати тысяч. После этого «мероприятия», Пленума по сельскому хозяйству в конце 61-го года осталось семь тысяч. Ломать тогда начали всё… Это жуткое дело было… Было приказано мне (а я в «Комсомолке» всё время занимался этим делом) , - Воровский монастырь уничтожить, письмо было оттуда из училища, там трактористам мешали учиться… слава Богу, я доказал тогда секретарю райкома партии, что это национальная гордость, что со временем всё изменится, и это осталось… Да… приходилось много, но это… это не заслуга, про это и писать ни к чему, просто сейчас очень многие люди, которые тогда палец о палец не ударили, тот же Володя Чивилихин который и Солоухин тот же, они ничего не делали. Наоборот, когда Вася Песков ещё кое-как помогал, ему тогда Ленинскую премию дали, я его пригласил в одной статье участвовать, мы две статьи написали, а эти вот ребята… ну про это я тоже не хочу писать, потому что это у каждого… Потом, когда всё это создалось уже, общественный момент, тогда уже все они стали большими патриотами…
Под моими ногами медлительно, с нахальным спокойствием проплыл мохнатый сибирский кот.
- Тимофей, отойди, - деликатно попросил Писатель. Кот поиграл шнурками моих ботинок, затем ловко вспрыгнул мне на колено.
- Тимофей, - чуть иным тоном повторил Писатель. Тот посмотрел на него снизу вверх, заурчал и спрыгнул неохотно. Пошёл на кухню. Не спеша.
- Ну, а вы сами, - продолжил я, немного очумевший от такого кота, - может, на вас именно Москва так повлияла, что вы здесь родились, не каждый москвич и даже писатель знают так хорошо город, как вы. И тем более что-то пытаются для него сделать…
Ответили с краешка стула сразу, без паузы:
- Ну, во-первых, вообще-то, конечно, очень мало кто – из московских писателей – пишет про Москву. Самый лучший московский писатель – это киевлянин Булгаков. За это столетие. Ну, ещё Трифонов, Нагибин, в какой-то степени Бондарев. А остальные все самые знаменитые московские писатели другие темы как раз разрабатывали. Тут… да нет, я-то начинал сначала не про Москву писать, первые романы у меня про Сибирь были. Наоборот, казалось, что в Москве ничего такого занимательного, интересного нет. У меня был «Солёный арбуз» про Сибирь, потом «После дождичка в четверг», его сейчас вполне можно переиздать, я тогда его очень крепко сдавил… И вот через пригород в Москву, у меня вот «Происшествие в Никольском», это такое промежуточное состояние.
- А вот увлечение архитектурой, московскими улицами к вам пришло…
- Ну, это естественно. Вот как вчера у меня – баба… - он замялся на миг, - интервью брали и спросили: «Почему вы… (Тимофей – коту, – отойди!)
Кот уже наяривал моими шнурками, ухом не ведя.
- Хороший кот, - сказал я, на фиг сбиваясь с мысли. – Уж не родич ли тому попугаю у Бредбери, который Хэмингуэя подслушивал?
- Не знаю, - засмеялся Писатель впервые и виновато развёл руками.
- У меня такое ощущение, - сказал я, улыбнувшись, что он не только слушает, но и понимает.
- Кот хороший, - согласился Писатель., - только уже старый, остриженный, жуткий драчун… пришлось остричь, потому что летом он просто изнемогал… Отойди, Тимофей!
- Весёлый товарищ, - сказал я, смахивая жирного кота на пол.
Писатель вздохнул, нагнулся и, проворно подцепив Тимофея под брюхо, отнёс на кухню и запер.
Я, удовлетворённый, откинулся, наконец, на спинку стула.
- Вот меня вчера спрашивает, значит, этот самый человек, почему вы в фантастику ударились, домовые там, всё прочее. А меня в 17 лет напечатали один рассказ, первый, ещё до «Альтиста» написан, его опубликовала «Сельская молодёжь», - он встал, порылся на полке и принёс журнал, - и в сборнике он вышел. Про останкинских домовых.
- Почему, кстати, у вас в основном Останкино фигурирует?
- А я 11 лет там жил просто. Останкино – это же продолжение того, что… Тимофей, иди отсюда, я тебе говорю! Ну, вот. Сестра моя двоюродная, из Яхромы, прочитала этот рассказ и говорит: - Слушай, говорит… а я не знал, мать мне не рассказывала ничего, - у нас, говорит, вчера дед, он был сначала старостой в деревне, а потом председателем этого самого сельсовета, погиб... Отойди, Тимофей. Он с бахромой играет… Да… и каждую ночь, каждый раз, когда ложились спать, то на столе оставляли кусок хлеба для домового. И даже её отец, мой дядя, воевал в войну на подводных лодках, всё равно тоже… и после войны в доме обязательно кусок хлеба для домового оставался. Я об