Мой абортарий18+

библиотечные и специально присланные из дома (того же Энгельса, в частности) по полкам стенного шкафа и приступил к умственным занятиям.
Гегель не давал мне покоя ещё со школы. Теперь была возможность не спеша освоить этот обязательный, как я полагал, базис. (Ведь и проповедники Великой Истины постоянно на него ссылались, не слишком сердито журя за историческую ограниченность). Я взял в библиотеке «Науку логики»! Все три тома! А также «Философские тетради» Ленина, где он как раз Гегеля и конспектирует. А ещё – комментарии современного философа. (Естественно, сверхмарксистского, другого не могло оказаться в училищной библиотеке). Его фамилии не помню, но это и неважно, потому что почти сразу увидел, что он именно просто дурак. «Ну и что? – думал я. – Он мне хоть термины будет растолковывать»…
Я вёл двойной конспект: Гегель в параллель с Лениным. Я продирался вслед за великим практиком революции сквозь тезисы и антитезисы, модусы и дефиниции, от тождества к противоречию, от Ничто к Нечто… «Темно, темно», - помечал частенько в своих конспектах Ильич, и я был с ним согласен (правда, он-то, трудяга, читал в оригинале, по-немецки). Штудировал я классика, между прочим, уже не только ради самообразования. К тому времени у меня вызрела идея, которой сначала я сам испугался. (На сохранившейся тетрадке с её кратким изложением мной было нацарапано – уничижение паки гордости! – «В порядке бреда»)…
Коротко говоря, я, упоённый трубным гласом единственной философии, которая бралась не просто объяснить, но изменить мир, начал, в меру сил, анализировать не что иное, как социализм. Тогда его называли «развитой»; термин «реальный» появился, кажется, попозже… Немедленно выяснилось, что никто (никто!) из философов-марсистов не смог сформулировать основное противоречие социализма так же коротко и ясно, как в случае с капитализмом: между Трудом и Капиталом. Жалкие потуги, отразившиеся в тягомотной журнальной дискуссии (я и журналы философские стал почитывать; библиотека в училище была по тогдашним  меркам очень неплохая), эти потуги только подчёркивали научную немощь. У социализма никому не удавалось обнаружить основного, движущего развитие, противоречия. Гегель уже проник ко мне в кровь, и я твёрдо мог сказать: явление без внутреннего противоречия мертво, оно вообще не существует. Значит, следовал безупречный по логике вывод, никакого социализма у нас нет. А есть что-то вроде государственного капитализма, который ешё только предстоит трансформировать в социализм. Я для этого будущего строя и формулировку основного противоречия придумал. Дескать, когда действительно будет снято противоречие между Трудом и Капиталом, выявится противоречие внутри самого Труда: между деятельностью приспособительской, ради потребления, и деятельностью творческой, ради развития…
Всё это – вкратце, я тогда много наформулировал. И – что интересно! – в основе всех моих рассуждений лежали очень ограниченные знания. Две-три схоластические книжонки, десяток пустопорожних статеек – и всё. Ну, конечно, ещё и вышеупомянутый Георг Вильгельм Фридрих. Великий – без дураков. Это теперь я понимаю, что его учение лживо в корне: «мудрость века сего» выдается им за мудрость Божественную (потому-то он так и пришёлся марксистам). Это теперь я согласен с Честертоном, что Гегель, по большому счёту, просто безумен. Согласен! Но в этом безумии была своя система, вернее, как я уже и написал ранее, – Система. Другое дело, что её можно было применять по-разному и в принципе – в строгом соответствии с дисциплиной мышления – додуматься до чего угодно. Хоть, как показывает история, до «трудовых армий», заложников по родству и т.п. Я, юный марксист конца двадцатого века, скрупулезно следуя гегелевской логике, довольно быстро додумался до прямой по тем временам уголовщины, ибо антисоветчины. Причём я-то искренно считал себя именно правоверным коммунистом – в отличие от тех циников или узколобых придурков, которые, так сказать, определяли политику партии. Ясное дело, им это вряд ли могло бы понравиться. Большая, что и говорить, была мудрость в том, что Библия для католиков когда-то существовала только на латыни, доступной избранным. Перевели – и получили Реформацию…
 А выводы-то были сделаны в целом, ей-Богу, правильные. Я и сейчас от них не откажусь. Если человечество не вымрет самопроизвольно, непременно придёт время, когда именно в сфере отношения к Труду разгорятся подлинные страсти. Но это, как походя заметил очень и очень, кстати, непростой и сейчас, по-моему, незаслуженно совсем уж отодвинутый Маркс, будет возможно только тогда, «когда человек перестанет быть непосредственным агентом производства». Сами понимаете, как нескоро это случится, если случится вообще… Я перечитываю сейчас тогдашние свои рефераты и умиляюсь почти до слёз. Какой же я был умный! Формулировал, ёлки-палки, как чеканил…
В скором времени я все эти измышления забросил (сейчас расскажу почему), но вот какой вопрос досаждает мне теперь. Читаю я, к примеру, великого Лосева и думаю: а смог ли бы я, при благоприятных условиях, развиться в философа такого же или хотя бы близкого масштаба? И категорически вынужден ответить: маловероятно-с. Фундамент не тот. Мозги были засраны основательно и «с младых ногтей». Ну и культурки философской изначально не хватало, и взять ее было негде, потому что, Господи, даже несчастного Ницше советскому человеку не полагалось. Я уж не говорю, скажем, о Бердяеве, Флоренском, Сергее Булгакове… Хотя Горький, оказывается, изрекал, что Лосев (а отнюдь не Гегель) «явно безумен» и «очевидно, малограмотен». Ну, тут уж ясно (мне, по крайней мере), кто на самом деле дурак… (Хотя, опять подсказывает сегодняшняя  умудрённость, – может быть, ярлыком безумца Горький Лосева спасал от худшего; тоже ведь не простой был старик…) 
Стало быть, далее я опять-таки абсолютно логично и совершенно в традиции марксизма пришел к выводу о необходимости общественных рычагов для скорейшего практического выявления подлинного противоречия социализма. Некоторое время подумывал о комсомоле (на реальную компартию у меня и тогда уже надежд не было. Однако – опять-таки совершенно логично -  я ещё больше укрепился в спокойном отношении к «Софье Власьевне». Я ведь всё уже объяснил в рефератах, чего там!)… Но и комсомол, конечно, вонял, даже с моих низов, без глубокого внедрения. Значит, снова неумолимо диктовала логика, нужна новая организация. И начинать её надо с просветительских кружков. В общем, всё точно по истории партии…
Я стал рассылать свои рефераты на «гражданку». В основном, бывшим однокурсникам и однокурсницам. Одна из них, между прочим, благодаря этому так упрочилась в своих чувствах ко мне, что через четыре месяца после дембиля (я настаиваю на таком именно правописании, ибо усечение от «демобилизации», а дембель – это от филологической глухоты; за это «и» я ещё в армии боролся с однополчанами и буду бороться, пока жив) – так вот, через четыре месяца после дембиля она мягким, но непреклонным моральным нажимом завлекла меня в ЗАГС. Брак был неудачен, но это уже другая история… Я не боялся перлюстраций, потому что (вот ведь наивность всё-таки!), как писарь штаба, лично штемпелевал треугольной печатью все наши бесплатные конверты и лично засовывал их в ящик почтового отделения за пределами училища. (Этот ежедневный служебно-необходимый поход давал мне прелестную возможность выпить кружку пива из бочки за углом. Подобное отступление от тогдашнего аскетизма – я не ходил в увольнение, не смотрел кино в училищном клубе по четвергам, субботам и воскресеньям – я оправдывал тем, что вроде бы и Маркс, и даже Ленин отнюдь не чурались этого прекрасного напитка). Рефераты я посылал, естественно, заказными бандеролями, но я ведь вёл и обычную, причем весьма активную, переписку… Мне могут не поверить, но в этом сугубо режимном училище всем было, кажется, наплевать на режим. Ну, может, принципиальные чертежи и хранились соответствующим образом. А остальное было всем до лампочки. Наши реальные учебные железки были, наверное, столько раз сфотографированы из космоса, что никому уже были неинтересны. Начальство, очевидно, сознавало, что отдельно взятый солдатик даже и при желании не сможет выдать никакой такой значимой военной тайны. Даже если (это уж я бросаю взгляд из настоящего в прошедшее) за него возьмется такой специалист, как Руслан. Как в старом анекдоте говорит наш лётчик, попавший американцам в плен во Вьетнаме и вернувшийся: «Учите матчасть, ребята! Там так пиздят за это!»…
Попался я совсем не из-за режима. К нам в УТБ пришёл дослуживать отчисленный из училища курсант. Это частенько бывало и раньше. Отчисленные за неуспеваемость, аморалку или за что-нибудь этакое должны были какое-то время послужить «в войсках». Потом их отпускали с Богом восвояси. Подлая хитрость заключалась в том, что срок дослуживания определялся исключительно командованием части. По идее все они должны были служить полных два года. На практике – кого отпускали через год, кого даже и через полгода, засчитывая училище как службу. Это зависело прежде всего от готовности, мягко говоря, сотрудничать с командованием. (Проще говоря – стучать). Наиболее порядочные ребята, естественно, трубили «от звонка до звонка». Хомяков (вот же говорящая фамилия!) был отчислен с четвёртого, последнего курса так называемого политфака (там готовили, как понятно из названия, будущих политработников специально для ракетных войск стратегического назначения; морально-политические качества требовались, естественно, повышенные). Уж за что Хомякова попёрли из курсантов за полгода до выпуска, никто не знал. Это должно было быть что-то особенное, экстраординарное. Он должен был очень стараться заслужить прощение. Ходящий в сапогах уже четвёртый год, Хомяков в принципе мог рассчитывать на минимальный срок дослуживания. Но, естественно, при условии… И это условие он начал выполнять – усердно и даже бесшабашно, особо не скрываясь.
Мы обсуждали, конечно, меры воздействия. Однако к тому времени нам оставалось до дембиля меньше ста дней. Мараться было, честно говоря, неохота. Так дело и оставили и, как оказалось, зря. Ему, при всей нашей осторожности, удалось выследить, где мы по воскресеньям расписываем пульку (я тогда уже позволял себе и это отвлечение от Дела). Выследить и заложить. В результате – губа.
Ну, губа у нас была своя, родная, войсковая, а не гарнизонная. То есть она находилась на территории училища и сторожили её нашими же силами – прежде всего рота охраны, реже УТБ, в соответствие с учебными планами – курсанты. Так что никаких ужасов, вроде тех, что описывает Суворов в «Освободителе», там не было и в помине. (Впрочем, мне всегда казалось, что в любом случае он слегка загибает. Стращает доверчивый Запад. Но это к слову, Бог его знает. В нашей необъятной армии может происходить вообще-то говоря что угодно. А теперь уж, как ясно даже из телевизионных новостей, и происходит. Но мы всё-таки служили в другой армии, и даже неизбежная – хоть ты тресни! – в любом замкнутом молодёжном коллективе