Материальные аспекты всегда лезут вперёд, намекая, что «бытие», как таковое, это, прежде всего, «реально существующая действительность». Фокусируясь на отождествлении вещей не смотря на их очевидную однополярность, а иногда на столь же очевидную схоластику, философы веками, закрывая нос рукавом, проносились мимо вчерашних исторических событий, и, сев за стол, принимались писать о добродетели. Но коль скоро стали встречаться намерения вновь говорить об этом, появлялась иная «необходимость».
Помнится, ректор, худощавый и крикливый старик, в мешковатом костюме и держа под мышкой латынь, пробегал по рекреации института аллюром, был беден и, в сущности, душой чист, но уже тогда видно было догадывался об истинных масштабах сего надувательства. Много в истории белых пятен – много. И когда человеку, не привыкшему к таким резким оборотам мировоззрения, приходится вдруг останавливаться посреди своих убеждений и разводить руками, его рассудку ничего не остаётся, как распространить свое влияние на другие предметы даже тогда, когда предметы стали «совершенно другие». Годы студенчества покажутся тогда пустой тратой времени.
Профессорская жена давно унесла блюдо с крошками пирожного, и басовитый голос, сопровождавшийся росчерком «жирного» карандаша (старческая мстительность за свои молодые муки), говорил об устарелости «госта». Черт возьми! Приходилось всё переделывать. Причём переделывать приходилось именно «всё». Сестра, распекала за редкость отпусков, ругала дороговизну дров, и накидывала на плечи теплый оренбургский платок. В тихом, будто нежилом доме, мерзла не только она. От сильного ветра большие окна, делающими дом проходным, совсем темнели. Но становилось только уютнее от сумерек – люстры начинали светить томно, камин трещать по-другому. И кто-то настойчиво звонил в дверь, затем, должно быть, искал, куда повесить пальто, и слышны были незнакомые голоса. (Надо не забыть все это, все, что она просила привезти, но куда-то задевался листок и найти его вряд ли удастся). Все это он представил теперь с такой ясностью (посыпанная листвой дорожка, вялые, скрипучие ворота, темная глубина низких окон), что казалось сейчас можно услышать этот дом, втянуть его валкую и подозрительную внешность в сегодняшний вечер. Он, казалось, давно отошел в сторону от таких переживаний, забыл все прочно, иронически, быть может, забыл. Затем в дверь протиснулась вялая, на щеках с веснушками девица до того сконфуженная, что линкор Scharnhorst висевший на стене рядом с портретом бабки, стал заволакиваться туманом. Очень много прошло времени с тех пор. Очень много. Поставив чемодан он оказался тогда посреди большой залы и в гуще незнакомых ему людей. Затем они разбрелись куда-то, расселись по углам, громоздкий рояль, похожий на гроб, тускло поблескивал из глубины залы. После, как ему показалось, в окружении этих призраков, звеня чашками и сморкаясь в платок, заговорили о человеке, «как о феномене бытия», намекая на то, что он «не отсюда». Причем, утверждая и всё настойчивей приводя в резон новые постулаты, вовсе не это хотели сказать.
Мы должны помнить – в путанице слов и неясности взгляда, как это бывает в старости и младенчестве, кроется какая-то нелепая, но притягательная власть. Именно с таких минут и появляется в человеке убеждение что с «тем» миром покончено. Выходит на свет другое чувство, сначала принимающее, а после отвергающее чарующий смысл слова «детство». Но о чём же ещё вспоминать? Вот и всё.
А по утру, точно в подтверждении «смешного» этих слов, когда он просидел в гостиной до самого утра, а сестра и не думала звать его идти отдохнуть с дороги, в дом забежал незнакомый человек в тренировочном костюме, и, не сбавляя ходу, обогнул стол, кивнул приветливо и куда-то исчез. «Это, Роман Павлович, - пояснила сестрица, – делает утреннюю пробежку». Задребезжала стеклянная дверь и вошла молоденькая девушка в пижаме, за ней проследовал молодой человек. И уже на веранде послышались нечленораздельные вопли: «Это Семен Яковлевич, – последовали разъяснения, – у него простуда».
И стало ясно – никто ничего не собирается менять в своих привычках, и сестрица по-прежнему устраивает вечера, как в петербургской квартире..
В далеком, далеком уже времени (и теперь нельзя уличить себя в том, что такового вообще не могло быть) отец выходил из дверей перевозчичьей конторы, поправлял шляпу, вытирал ему щеку платком, и говорил, что «на стекле всякая дрянь», и что «погулять сегодня в парке получится», и что, «стало быть, зайдём к дяде Серёже», и было упомянуто о недавней поездке в Москву, и что «хорошо бы не забыть о Пресне», и что «если пройти вон по тому переулку, переулок приведет на старую квартиру», и что какой-то Стеклов порядочная сволочь». И при всем при этом никто никогда не думает, что привыкая к таянью знакомых форм в своем неуёмном влечении к подобным формам, затем таянью перспективы этих форм, погрязших уже в сомнениях, и таянью собственной мысли, привыкшей сопоставлять необходимость этих форм с тем, что глаз никак не может отвыкнуть от прошлой обыденности этих форм, вряд ли когда-нибудь что-то может получиться из вавилонского, можно сказать, пепелища. Никто не сможет сложить теперь эти фразы в одну строку (где изумительный вид из окна, и чувство, которое никогда больше не повторится!)
По дороге, когда ехал из гостиницы в загородный дом, рассматривал вывески магазинов, старался рассмотреть номера домов, был слышен голос экскурсовода с пристани, но уже рядом с ним по направлению к новому адресу волочился по улице другой человек с хозяйственной тачкой, шел не торопясь, пожелав добраться до своего пошлого пешком.
Невероятно, по каким стечениям обстоятельств, бросив на полдороги размышления о годах юности, перед глазами всплывают разновидности самых простых домашних неурядиц. То стряхивая с себя пух, будто сам хотел казаться легким, чётким шагом идя, и засунув нотную тетрадь в сумку с продуктами, поворачивал в залу благообразный педант, обучавшей музыке; то появлялся за стойкой бара сослуживец отца, в синем из под костюма джемпере, или очень похожий на него человек; за ним семенила по паркету портниха с иголками в губах. И он как будто разом устал от этих сумерек, что-то в душе его накатилось тяжкое, неудобоносное. Зачем все это помнить? Зачем дано человеку весь свой век прожившему совершенно спокойно, под старость такое чудачество*
Тогда, в жарком блеске полуденных очертаний улицы станут зыбки и не решительны в своем движении; людская река потечет мутно и долго, и неизвестно будет, откуда начинается движение – с узких ли переулков, откуда по краям тротуара сбегают ручьи и куда вышина домов, походя, сливается в одну сакральную точку, или с далекой, шириной в проспект улицы, освежеванной туманом. Но, если рассмотреть привычные постулаты иначе, и не применять к своему окружению заранее подобранных пейзажей, то при желании много на себя не беря, можно вывести совершенно другие закономерности, совершенно другого пошиба.
«Salus populi suprema lex est» (Общественное благо – высший закон (лат.)) – скажет вон тот солидный петербуржец, застегивая массивный портфель и умно кивая на привычное отсутствие возражений. «К сожалению» – скажет другой, пропуская его вперед. Прокатится в трамвае – тоже никогда не входило в привычку свидания с родным городом. Но при шапочном разборе, когда придется надевать на голову старческий колпак и полностью полагаться на новости в вечерней газете, оба будут посмеиваться над эквилибристикой пальцев, и показывать с помощью них пещеру и льва.
И настоящее, мало-помалу, вытеснит и самую суть возражений – и далее уже видно до самой Норвегии вереницу одинаковых трамваев, как в страшном сне бывают невыносимы повторения. И что тогда – время? Часы с самого детства поражают своим спокойствием, они идут, невзирая на низкочастотный звук самоего сердца, невзирая на мускатный запах прижизненных связей. И вместе со строениями города, будто вышедшими из бани, сиро расставивших руки, и никуда не идущих, пролетят мимо не стены, не дома, а целые поколения.
Вот он выходит из дверей аудитории, где только что профессор, одобрительно кивнув, отдал ему зачетку; вот пролетает вскачь по Невскому кавалькада долгих лет от того самого угла до той самой набережной, и вот уже с седой головой он стоит у терминала аэропорта, а под ногами его большой увесистый чемодан. «Сашеньке мокротно будет в кузове – говорила бабка накануне переезда, но не та – в туфле – другая.
Говорите после, что ничего не значат для нас пошарпанные временем стены и эти кресты, и эти склепы. На этот счёт единства мнений не существует. Одни говорят – нет смерти, другие говорят – есть смерть, третьи ничего не говорят, но в любом случае, потому, как каждый из спорящих вкладывает свой особый смысл в эти слова, трудно добиться единства.
Человеческие руки мало что могут при этом, человеческая речь и того меньше. Как человек ни старается высказаться прямолинейно, смысл его слов часто ускользает от слишком пристального взгляда на те вопросы, где нужна общность, и слишком общего понимания тех вопросов, где необходимы подробности. И вот совсем уже нельзя точно сказать что больше – заботливая, жующая в губах бабка, пекшая пироги по праздникам, или та коротко остриженная шансонетка, сошедшая с ума на почве голландского архитектурного классицизма?
Люди. Но люди это валкое, плохо подвигаемое существо, рекой движущееся по проспекту.
5
Есть такая погода, когда дождь начинает капать медленно, будто выбирая место, куда попасть, потом прекращается, затем снова заводит свою музыку, не умея ни пролиться, как следует, ни остановиться. И в этой то солнечной, то на редкость серой парной, со множеством нерасторопных шагов и сорванных шляп, промелькнет что-нибудь важное, неслыханное доселе, какая-нибудь значимая нота, на обрыве которой нельзя устоять. И тогда самая близость тающего мгновенья напомнит о чём? О беглой суете посторонних звуков, в которых еще предстоит разбираться, об утреннем появлении знакомых глаз, когда сквозь веки донесется дыхание, которое скоро уйдёт, откажет в своем присутствии.
[justify]И в церкви в тот раз никого не оказалось – мирно светила только лампада, освещая мрачный, подернутый огнем притвор. Профессор, конечно, не исчез вовсе. Его жена, которую он при людях называл Глафира Сергеевна, так же потчевала студентов сладеньким, и сам старик под грудой ватманских листов казался