Странен рассвет этого начала, – на загороженном темнотой окне отражается обстановка комнаты, – оптический бред воспоминаний, не совсем ещё свободная от предрассудков область чистого и непредвзятого, но от этого нисколько не враждебная область, напротив: тихий ход часов и молчаливые сумерки высоких комнат будто говорят нам, что в доме никого нет или, что одно и то же, все спят, тем на удивление крепким, обломовским, по-настоящему первозданным сном. Следовательно, можно не думать, что разбудишь кого-то, потому, как понимаешь, – ничего подобного произойти не может, – и открываемая сама по себе дверца шкафа томительно завоет и покажет старомодный галстук. Время неминуемо приближает эту минуту к назначенному часу, – как-то по особенному зычно начинают стучать старые ходики, уже покрытые многолетним слоем пыли; лень спросить и всегдашняя проза по поводу недостаточно разработанной проведеньем сюжетной линии сна, остаются в удел скептику. И тогда мир начинает заполняться значимостью, обрастать ею, и, указывая на вещи достойные внимания, останавливает на них свой взгляд.
«А Паше можно поросенка с чесноком, у него гастрит»; или: « А, Машеньке можно сливочный торт, ведь она, кажется, на диете». Эти слова уже слышны на лестничной площадке, когда забывают закрыть входную дверь, и вылетают они на просторный двор, окруженный высокими домами. Комнаты впитывают эти слова с присущей им терпеливостью, стараясь, быть может, побыстрее привыкнуть к ним. Но прежде чем дойти до нужного тона откуда-то сбоку, накатывает, поначалу, треск расходящихся швов непрочной материи, (вот сейчас отлетит пуговица и покажется живот); затем слышится глухое покашливание, всего вероятнее в кулак, – мнительная улыбка закроет лицо почти полностью – не видно морщинистых глаз, носа, – и, оправив рукой не то воротник, не то такую же длинную интонацию голоса, опустится на стул. Стул начнёт поскрипывать под тучным мужским телом, усевшимся прочно и видно надолго, рядом послышится такой же трескучий, но уже женский голос, сбивающийся на скороговорку, – и всё это, и треск и скороговорка, говорят о том, что ужин сегодня будет не удачным и очень скоро превратится в полную тарелку молчания.
Марья Борисовна (по фамилии Штольц) поставит вещевую сумку на стул, снимет перчатки, шляпку, плащ и, осматривая прихожую, снимет ботинки. Растекаясь в полуденных, но уже осенних очертаниях своего возраста, мельком заметив в клочке зеркала сбившуюся с ноги утомительную застёжку улыбочек, зависти, желчи, которые всегда расстегиваются и нет никакого желания нагибаться, она, морщась, повесит плащ, устало скажет о дальней дороге, о том, как долго не была, как много изменилось вокруг – «дом, что ли, покрасили?» Дядя Паша застыв у двери, сделает вид, будто не туда зашел, а вялая его мина в зеркале прихожей, покажет себя анфас. Слушая эмоциональные всплески и не совсем веря в их искренность, подумав сказать «я, на недельку», он посчитает эти слова преждевременными. А пока будет думать, сказать ли их вслух или нет, и пока будет стоять неподвижно, гостья, оставляя за собой раскрытыми все двери, пройдёт по комнатам, оглядит стены, потолки, заглянет в чулан, где на неё посмотрит свесившееся со стены старое пальто, и, наконец, добравшись до гостиной, бухнется в кресла. Все её слова, которые она скажет с видом сначала таинственным, а после с усталой ленцой, давно всем знакомы, – она всегда так говорит, и ещё посматривает, слушают ли её; легкое не по сезону платье, которое она наденет к столу, непременно будет сочетаться либо со скатертью, либо с желтым абажуром, – она всегда внимательно смотрит за такими сочетаниями, обычно расставляет мизинцы, поправляя в зеркале сбившуюся причёску. «Ох, уж эти поезда!» – скажет она вздыхая. И пока будет ждать, снимая плащ и держа его на локтях, что дядя Паша, стоявший рядом, поможет ей его снять, дядя Паша снять плащ не поможет, а будет стоять неподвижно и улыбаться.
В стороне наших привязанностей, не смотря на силу утопических, церемониальных возвращений к прошлому, им неуютно и скучно. В каждом классе обязательно находился такой вот умный, толстенький, нахмуренный тип в очках, за десять лет, вымолвивший не большое количество слов, и в каждом классе сидела вот такая девочка, когда у всех белый фартук, а у неё чёрный. На покатых плечах чувствуется у них большого веса тяжесть, облокотившись на эти плечи, ладони тонут как в затхлом шерстяном коконе паука шелкопряда, и тут же вылавливается запашок бабушкиных, не очень свежих, недельных, должно быть, пирожков с инжиром. «Скверно на улице, – говорит один, увидев за окном грязную стену. Скверно». «Ох, уж эти поезда», – соглашается другая, – говорит об этом много и долго, что она «крайне несчастна», «во многом потеряла смысл», и хотя, по её словам «вечно утомлена», ездит по городам с таким ожесточением, что уже нельзя точно определить, где её настоящее место жительства.
И в самом деле, дорога в этот раз показалась «проблематичной» «утомительной», «муторной». «На недельку?»– услышит дядя Паша опять вопрос, но уже у самого уха. Подумав, что «да, вполне возможно, на недельку» он, как всегда, ничего не ответит, а только повесит плащ на вешалку. Еще неделю назад он сам не знал, ехать ему или нет. Жена его, открыв дверь и со страхом увидав почтальоншу, сказала только, чтобы не открывал окон в поезде, а почтальонша побежала тогда по лестнице с таким интересным видом, что стало видно – осталось еще в людях этой профессии мысль, что когда-то за плохие новости могли посадить на кол, – а уже после он долго глядел, как жена укладывает вещи в чемодан, что-то ворчит, о чем-то просит. Он не любит шума и не умеет сосредоточиться, когда вокруг такая суета. Сняв плащ и повесив его на указанный крючок, он, как бы, не участвуя в общей сутолоке, побредёт по темному коридору. Неподвижный его взгляд, и та вязанная, сиреневого цвета жилетка, которую он надевает только по утру, их общая, не совсем понятная мохнатость, часто остаются там, куда не заходят люди посторонние, и прекрасно себе покоятся либо на придвинутом навечно к окну стуле, где сверху стоит или кактус или горшок с геранью, либо на той, давно потемневшей и не интересующей никого картине в темном коридоре. «Устал, поди?» – зададут ему вопрос, открывая перед ним дверь комнаты. А после, когда уже все усядутся за стол и будут спрашивать «куда запропастился дядя Паша?», окажется, что он все стоит на том же месте, кивает головой или спит.
И вот теперь они сидят за столом, оглядывают друг друга, и не много говорят между собой. Яблочный сироп медленно тянется из ложечки на блюдце, и дядя Паша многозначительно причмокивает ртом. Сидит он посередине стола, и его толстая, не занятая рука блуждает по воздуху. Затем они медленно подвигнут свои взгляды то на один предмет, то на другой; весьма устойчивы в их понимании станут и сами минуты, как бы положившие тянуть время немногим дольше, чем полагается ему тянуться в их присутствии, – и вот гость, заложив салфетку за воротник, легко покачнётся на стуле, и не подумает, что можно, например, упасть, и расшибить себе голову или вазу. «Ничего страшного, Пашенька , – говорят ему, когда за разговором, послышится знакомый звон. – На счастье».
Глиняные чашки, как известно, не бьются вдребезги. Человек стоит, как бы прислушиваясь к словам, потом, уяснив, как бы говорит: «Успокойтесь, пожалуйста, … всё будет хорошо», и осторожно переступая через осколки, ретируется. И внимательно выслушав некоторые замечания насчёт швов, и удивлённо поведя бровью на то, «что надо немного подержать, а только затем прижать», он долго стоит, как бы не понимая содеянного, чешет щеку рукой, склоняет голову на грудь. Много происходит в его уме важного и непростого, что должно было вызывать удивление, но удивлённым он никогда не бывает. «Много непонятного происходит, на самом деле, и в этом мире, – думает он, стоя над разбитой вазой. И всё, должно быть, от большой рассеянности, от этой вот неумелой попытки жить сообща, – не одалживать запросто нужные вещи, чтобы, когда надо, пожертвовать ими. Глядишь, и образуется сама в голове какая-нибудь вычеркнутая заповедь. А может быть происходит такое битьё совсем по другим причинам, совсем неизвестным нам, от многих, бесконечно многих вещей, которые…. которые не всегда нужны». На самом деле он очень переживает за вазу. «Случайно, понимаешь, … хотел было достать … как его … с верхнего яруса … с полки, … а она упала». Один и тот же галстук, который помнит его студенческие годы, крепко стягивает его шею. Но отдышки нет, вздох, да и голос его, один раз выбрав положенную октаву, никогда не разменивается ни на свист, ни на шепот. Одна и та же интонация, если дело касаемо вещей даже не совсем обыденных, привычна и узнаваема в нём всегда, – и если осенний шелест деревьев за окном слышится весной и подразумевает близкое ненастье или когда розовый, пропитанный сахаром пудинг, качаясь, ставится на стол, а после оказывается слишком приторным, то это значит, что приехал дядя Паша.
Гостья совсем другая: голосок тонкий, походка с легкостью балерины, и быв, вообще, от природы проста, смотрит на вещи подобно опереттой актрисы. Как философы семнадцатого на восемнадцатый век, а за ними писатели, очень любили говорить о добродетели, о нравственности, об истине, и зачастую не замечая самого, что ни на есть, насущного противоречия своим выводам, она вовсе не говорит об этом. Понятие о «воспитании», об «образованности», общая классическая их форма, не заходит у неё дальше чувства, которое, быть может, одолевает москвича при виде университета с высоты Воробьевых гор. «Вы такой умный, такой умный, – говорит она, оборачивая головой по сторонам, – что я боюсь с вами спорить». «А мы, например, ещё только недавно узнали, что Куинджи совсем не итальянец, а Архип Иванович – думает при этом дядя Паша. О какой тогда «потере смысла» идёт речь. Какая это «потеря?». Разбив чашку за столом, он подумает и об этом, и лицо его вдруг преобразится, станет на минуту детским, привлекательным. «Какие это сомнения? – спросит он себя. Потому как потери, это, прежде всего, – сомнения. В чем они проявляются? Сомнения в том, что мы, извините, без царя в голове, и хотим того, чего греческие нимфы не хотели, – лишены всякого основания «сомневаться». Но наши собственные незавидные формы и желание надеть на себя побольше кружев, дабы скрыть их, вынуждают, свернув всяческие недомолвки в бумажную трубу, поглядеть в неё, и говорить затем, что они, эти сомнения, так называемая, «женская доля»». И не находя нужным объяснять себе какие он нашел основания совокупить Штольц с греческими нимфами, нацелится на салатницу. « Это так смешно, так смешно!» – рассуждает Марья Борисовна, но совсем уже по другому поводу. Но ничего этого, конечно, он не скажет, медленно жуя и слушая о том, как рассказывают ему о какой-то утвари, о какой-то дорогой вещице, о какой-то «посуде». К столу подносят тот самый пудинг, и ставят на стол. Как Людовик X любил грызть драже, так наклоняясь над сладким и принимая к себе блюдо, контур большой головы дяди Паши – вырезан на фоне окна.
Будущий день
|