Прогулки с аристократом, или Нелепые параллели

    Мы познакомились с ним ровно две недели назад.
      Июнь выдался в этом году на редкость умеренным:  без внезапных похолоданий со студёными дождями,  без  потеющего вёдро с расплавленным асфальтом.  Солнце, плюс 25, периодические кучерявые облака.
      Я, благодаря такой климатической аномалии, повадился ходить на работу и обратно пешком, наискосок через городской парк имени Александра Сергеевича. Заодно попутно здоровался и  с чугунным изваянием великого, сидящего на витой  скамье, а порой даже набирался наглости,  присаживался рядом. Но…  Давайте, так сказать, ближе  к теме нашего повествования.
      Мы столкнулись с ним при входе в парк. Расшаркались, пропуская друг друга через турникет, да так и пошли не спеша рядышком по аллее. Разговорились. Вернее, говорил в основном я, хотя, честно говоря, первоначально он мне не глянулся. Было что-то бомжеватое в нём. Исхудавший,  давно не стриженный, с усами, торчащими седоватой  щеткой. Да ещё и этот, нелепый в такую погоду грязноватый комбинезон…  Нет, не понравился он мне тогда.  Ко всему прочему,  от него исходил запах немытого тела… Я всегда считал, что молодёжь должна  пахнуть чистотой и здоровьем, а от этого несло, как от дворовой собаки.
      Но собеседником он оказался отменным. Видимо, и ему было интересно со мной, поскольку все вечерние променады мы совершали вместе. У нас даже выработался своеобразный ритуал: садились на лавочку к Пушкину, ели мороженое, беседовали, перекуривали и шли дальше. И постепенно для меня всё больше и больше проявлялась аристократичность моего собеседника.
       Во-первых: бросалась в глаза «аристократичность его ног…». Я понимаю, что эта фраза может кого угодно покоробить, но сразу же отвожу от себя возгласы возмущения: фраза сия сказана Ириной Одоевцевой. И не в отношении моего собеседника, а в адрес Ивана Алексеевича Бунина. ( Один мой дружок-графоман попробовал было при мне  продолжить логическую цепочку – «и тазобедренный сустав, и поясница…»,  но был подвергнут обструкции.  Я посчитал это кощунством по отношению к Нобелевскому лауреату и  слова дружка  в данное повествование не вставил).
      Вообще-то, к признакам и симптомам  аристократичности я сызмальства обычно   причислял длину и толщину пальцев («рук», примеч. автора), цвет кровушки (повторяю: «кровушки»!), нервный тик,  гордо вскинутую ма-аленькую головку, чахотку, мигрень и слегка оттопыренный зад. 
      Я посмотрел на своего собеседника. Не всё, конечно, сходилось, но… «Ещё не вечер». Может, и цвет кровушки увижу, и до нервного тика своими разглагольствованиями доведу… Но ноги-то, ноги сходились!  И зад – тоже!
      Во-вторых: он, не смотря на нелепый костюм и изможденный вид,  пользовался огромным успехом у встречных и поперечных дам всех возрастов. Они с любопытством косились на него, украдкой оборачивались, улыбались мягкими  накрашенными и не накрашенными  губами. Многие  отваживались даже первыми заговаривать  с нами, с незнакомцами!
      Он производил (непонятно для меня: почему?) фурор, будто был поэтом Серебряного века! Причем,  из огромной плеяды самых обожаемых,  изысканных, талантливых, куртуазных, от которых, к счастью,  остались в истории имена! И так мало читаемых ныне строчек. Тоже, наверное, к счастью.
      Мне же он больше напоминал своей неухоженностью и тоской в глазах Велемира Хлебникова. Скиталец, да и только. Ну, это всё из-за моей неграмотности… 
      Но поверг он меня окончательно третьим: своим  Высоким (именно так, с большой буквы!) отношением к особям противоположного пола! Он неуклонно следовал строгому правилу девятнадцатого века: поцеловал – женись! Так и он: обнюхался – женись! Что он и пробовал немедленно продемонстрировать. Жаль, что его размеры – размеры  йокширского терьера - часто мешали достижению положительного результата. Дамы порой попадались дородные, кустодиевские, и результаты были плачевные. Но никаких обид или язвительных усмешек не было ни с чьей стороны! Ни-ни! Ведь всё было по любви! По большой любви!
       Я попытался дома на досуге выписать непорочные связи творческой интеллигенции ушедшей эпохи, сбился, запутался во множестве пересекающихся стрелок от одних объектов к другим (да ещё с двойными и тройными повторами) и перевел взгляд на родословные древа царствующих европейских особ. Меня поразила  схожая картина переопыления одного и того же вида (или рода, как кому будет угодно) внутри себя! Поневоле поверишь в изменение цвета крови!
      Порочные же связи я даже трогать не стал. Чуть ли не сплошная штриховка получалась.
      Та же тенденция прослеживалась и относительно текущего времени. Но, что меня позабавило, всему было найдено научное и житейское объяснение и оправдание. Так сказать, «подшито и подколото». Да и не мне же, в конце концов, судить об этом. Другое коробило.  То, что нынешние,  «заштрихованные»,  активно вещали с экрана и проч.  о незыблемости и святости семейных ценностей и домашнего очага. Смешило. И тошнило одновременно.  Сплошная  «милоновщина» какая то. 
      Попутчик мой и собеседник выгодно отличался от них.  Он не оправдывался.  Он не стыдился своего выбора и не подводил  под свои поступки  какого либо оправдательного базиса. Дитя природы был чист, наивен и благороден. И, может быть, поэтому возводился мною на одну  ступень с перечисленными выше. 
      Извините, я опять отвлёкся.
      На второй день знакомства я заметил у попутчика  на комбинезоне маленькую замызганную бирку с телефоном хозяина и названивал по нему безрезультатно все эти две недели. Вчера телефон «проснулся». Хозяин сообщил, что они переехали жить в одну из европейских стран. В день отлета   Гарольд (боже, его зовут Гарольд!)  исчез из дома (мне, почему то, хочется верить, что с гордо поднятой головой!), предварительно нагадив в прихожей.  Впервые за всю свою одиннадцатимесячную жизнь!  Хозяин еще долго   с возмущением талдычил  о чём то, но я, вспомнив о роуминге, отключился.
      Вытер скупую непроизвольную слезу, посмотрел на собеседника. Тот сидел рядом на чугунной скамье и, не отрываясь, пялился на меня блестящими пуговицами глаз.  И постоянно мёл тощим хвостиком.
      - Это… - я с трудом прокашлял ком в горле. – Спасибо тебе. Ты настоящий патриот. Не дело это – на чужбине… Но стричь я тебя буду сам. На вашу парикмахерскую денег не напасёшься. Да и чего ты там, в этой Англии не видал? Йоркшир, что ли?  Там, говорят, почти все болеют опорно-двигательной системой. А тебе это надо? – Я закурил. Пальцы, отчего то, мелко дрожали. – Россиянин ты, Гарька. У тебя вся жизнь впереди. Счастливая!  Может, как Сукачев, и высот достигнешь, известности…  А меня продюсером возьмешь, а? – Дым попал не в то горло, и я закашлялся. А Гарри терпеливо ждал конца моего словоблудства. 
      Я с ненавистью выбросил в урну сигарету. Гарька покосился на проходившую мимо таксу на поводке и вновь уставился на меня.
      - Мыться сейчас пойдем, дружище, - сказал я ему. – Через магазины. Через «Рояль Канин»  и трехзвездочный «Армянский». Отметить это дело надо. И комбез тебе постираю. А завтра – остальное: и прививки, и чашки-плошки, и поводки… завтра…  А сегодня с домашними знакомиться будем, лады?
      И я протянул ему свою ладонь. А он мне свою, стеснительно отвернув мордашку. Но грязные усы торчали задорно, по-гусарски.