- Да погодь ты, дать послушать! – досадливо оборвала подругу Галина Петровна. – Орёт, орёт, не слышно ничего…
Александра замерла с открытым ртом. Затем обидчиво поджала губы и демонстративно, будто кто-то на неё смотрел, уставилась в окошко. Но подружки – и Галька, и Зинка – на неё не смотрели. Напряженно смотрели концовку бог её знает какой серии про Латинскую Америку.
Особенно полу глухая Галина: вперилась глазами в экран и пыталась понять, что ж там героиня то говорит мужу? Ведь застукал же её, сучку, с дружком! А эта, сзади, орёт!.. И так ничего не слышу, а эта орёт!..
А Сашка устала без толку пялиться в окно. Развернулась к подружкам и опять громко и сварливо выговорила в их застывшие напряженные спины:
- Угляделись они, смотри ты!.. Второй год смотрют – всё высмотреть не могут, чем дело кончится! Да … он её – вот и весь сказ! Глядикось: не знают чем кончится!..
«Девки» опять раздраженно обернулись, чтоб пристыдить охальницу. И, как назло, пропустили концовку! На экране побежали титры.
- Зин, слышь? Чё она ему сказала? – подалась Галина к хозяйке.
- Да с этой шалопутной разе услышишь?! - Зинка обозлилась не в меру. – Как была Шурка-матершинница с малых лет – так и помрёт квохчей! Дура-дурой! Лишь бы поорать!
- Вот я вам помру! – счастливая Александра показала неприличный жест. – Я еще вас, лишенцев, схороню! Слова доброго на могиле не скажу! Да и никто из деревни не скажет! «Квохча»… Сами квохчи! Дуры!
- Сама дура. Сама же сейчас переспрашивать начнешь: чем кончилось, чего там? – отмахнулась от нее Зинаида и опять сунулась к Галине. – Галь, ну чего она сказать то могла, а?
Галина значительно, как и положено бывшей учительнице, помолчала, затем произнесла с паузами:
- Я думаю… скорее всего… должно быть, соврала… Сказала, что Педро… ну, может, на минуту зашел…
Александра хихикнула. Зина недоуменно на нее оглянулась, затем – так же недоуменно – на Галину; захлопнула рот и недоверчиво спросила:
- Да как же?.. Они ж лизались, когда муж зашел!
- Ну, сказала, что по-братски, - напропалую, но с напором продолжала фантазировать подруга. – Они же кузены. ТроюрОдные.
- Тьфу! – сплюнула в сердцах Зина. – Сродственники, а лижутся! Тьфу!
А за окном уже стемнело. Тьма – без обычного бреха собак, без мычания стада, без кукареканья – накрывала почти полностью брошенную деревню. Лишь на том краю, у косогора, зажглись фонари на фермерском подворье Платонова.
Душно.
Ни ветерка.
Зина зевнула, перекрестила рот.
- Чего? Почаевничаем?
- Давай, давай, а то засиделись у тебя…
Они уже пятый год «засиживались» вот так, допоздна у подруги. Как только Виталька, сын ее привез телевизор и установил антенну – так и сидели каждый вечер втроем и раньше десяти-одиннадцати не расходились.
Два года назад районные электросети вздумали отсобачить электричество на их окраине: три жилых дома с одинокими старухами, убыток один да боль головная. Спасибо Пашке Платонову (дай Бог ему здоровьица!): до города дошел! Разругался со всеми, а отстоял их! Говорит: «Вы, девки, теперь у меня в штате кладовщицами-ветеранами. Если что – до президента дойдём!»
Сбросились они тогда, конечно. Трёхлитровку самогонки нагнали да Зинка костюм сыновий, Виталькин, почти новый, раза два надёванный вложила. Принесли Пашке, поблагодарили. А тот даже не улыбнулся. Костюм в шкаф повесил, за стол усадил, еду выложил. Жену, детей, работников-иноземцев (они рядом с его фермерством в пустующих домах обустроились) позвал, хотя еще и пяти не было, ну, и приговорили эту трехлитровку.
Пашка стакан тогда поднял и сказал:
- Слушай сюда, Средняя Азия. И вы, детишки мои, слушайте. Нас здесь четверо местных осталось: я да эти женщины. А было пятьдесят дворов! Пятьдесят! В общем, так: ежели услышу, что кто-то их обидит или напакостит, - тут он на своих детишек взглянул. – спуску не будет! Выпорю так, что в ведре с водой отсиживаться будете! Ну, а остальные в свои Узбекистаны-Таджикистаны умотают. Без расчета. Всё! Больше повторять не буду. Я это к тому, что давайте выпьем за этих женщин, что здесь остались!
И выпил. И задохнулся. Схватил какую-то газировку со стола, еле потушил костер в желудке. Утер слезы.
- Ох, девки, ну вы и дали!.. До пяток пробило! А чего не очистили? Сивухой отдает, завтра башкой маяться будем.
- Паш, дак не уродился кедрач ноне, мало орехов.
- Ладно, перетерпим. Тань, у нас рассол есть на утро?..
Вот так они и пережили проблемы с электричеством. Но на предложение Павла о переезде к нему поближе отказались. Там, у реки родились – там и помирать.
…Зинка подхватила ведро и вышла во двор, за водой. Подруги по- хозяйски расставляли кружки, варенье, Шуркины печенюшки: она давеча Павлу заказывала; привез, попробовать надо. Галина не утерпела, отломила от одной, зашамкала почти беззубым ртом.
- Вкусненькие. Завтра тоже закажу. А? – Ей показалось, что Александра что-то сказала. Но та стояла спиной к ней, прибирала на столе.
Хлопнула дверь. Зинаида, скособочась, подошла к лавке, со вздохом поставила почти полное ведро. И все прижимала левую ладошку к бедру.
- Чего кряхтишь? Ухайдакалась? Иль кольнуло? Болит, что ли? - Сашка почерпнула ковшиком, налила в чайник, включила. – Скажи Платонову – свезет в больницу.
- Да нет… Невестка, сучка, лет пять еще назад, Виталька жив был, в подарок белье нижнее привезла. Я все на смерть берегла… А вчерась у тебя баню топили, думаю: «Накой мне стольки на смерть? Труселей – аж пять штук!». Ну, и надела… А они вискозные! СпадАют и спадАют! Умучилась с имя. Одной рукой ведро тащу, другой споднее держу, чтоб не свалились. Только лежмя в гробу и носить.
Подружки посмеялись.
- А я и вам, девки, по одним подарю! Куды мне столько?
- Не-е, - возразила Александра, разлила кипяток по кружкам. – У тя такой размер задницы, что с меня и в гробу слетят. Носи уж сама…
Сели чаевничать.
Теперь уже молчали. Прихлебывали из блюдец, жевали печенюшки, смахивали крошево со стола ладошками в рот, утирали платочками потеющие лица. И так им хорошо было! И так поблескивали у всех троих глаза радостью!..
Три старухи. Три иссохших деревца жизни. Чуть-чуть, кажется, ещё – и рухнут, упадут, сгниют в родной земле. Но, вот, наступали такие вечера - и будто кто-то поливал их, будто молодая листва начинала осторожно шуметь в этом сухостое. Божья благодать опускалась на этих женщин. Пусть за месяц, пусть за день, за час до кончины! Но – опускалась.
Редкие-редкие минуты счастья в беспросветной жизни. Может, и последние счастливые минуты. И не понять, отчего счастливые. Вечер, чай, молчание, подружки, с которыми собачишься весь день-деньской. А счастье – как в молодости. И глаза также блестят: счастливо, с затаенной надеждой на что-то.
Три бобылки. Ни мужей, ни детей. Умерли. И у Александры, и у Зинаиды. А Галина и не была никогда замужем. Как то не получилось. Не сложилось. И сватали ее подружки, и сама засматривалась на некоторых… Но, вот… не получилось… Возилась, как со своими, с Виталькой да Шуркиным Сережкой. Те всё защиту у «второй мамы» искали от своих. Сгинул где то Сережка на зоне. А Виталька от рака три года назад помер. Ни внуков, ни внучек не оставили. И стали «девки» будто на равных. Ни хвастовства перед Галиной за детей, ни жалости подспудной к ней: эх, не повезло бабе. Равные. Старые. Одинокие. Чего сейчас то выпендриваться? Только друг за дружку и цепляться. Но, вот, чего это Александра печенюшки Платонову столь заказала? На раз куснуть! Дома, поди, заганашила. Одна давиться будет. Как была крохоборка, так и осталась…
- Сашка, доставай еще! Чай еще не остыл! И варенья полчашки…
- У меня пенсия, поди, поменее твоей будет! Чего сама не заказала? На дармовщину всё…
- Тащи, тащи давай. Скоро совсем темно будет.
Александра матюгнулась негромко, поднялась с кряхтением, ушла. Через пять минут пришла, плюхнула кулек на стол.
- Нате, жрите чужое. Вам не привыкать.
- А? – не расслышала глухая Галина.
- Жри, говорю! – громче повторила Сашка. – Тетеря! Приятного аппетита говорю!
- А-а, - закивала та головой. – Спасибо, Александра. Вкусные! Спасибо.
И опять тишина. И опять блестят глаза. И опять благодать на земле. И ходики на стене: тик-так, тик-так… И утекают секунды, утекают. А их не жалко в такие вечера.
…Я понимаю: нельзя, ну, никак нельзя обрывать так повествование! Будто насмешка над читателем!
А я не могу сейчас по другому… Пусть сидят без нас… Пусть улыбаются… Так мало у них было ТАКОГО счастья. И никто не знает – сколько осталось…
Пусть сидят…
|
