Верующий в бога - еще не Homo sapiens (Глава 11 - ТРЕТИЙ ГОД В ВИФЛЕЕМЕ)

времена девственница родила сына без вмешательства мужчины;
этот сын, не имевший биологического отца, навестил усопшего друга по имени Лазарь, от которого уже исходил трупный запах, и тот незамедлительно ожил;
этот же не имеющий отца человек вернулся к жизни через три дня после собственной смерти и погребения;
через сорок дней этот человек взошел на вершину горы, и его тело вознеслось в небо;
если беззвучно прокручивать мысли в собственной голове, то не имеющий отца человек и его «отец» (который одновременно является им самим) услышит их и, возможно, как-то отреагирует» 
он в состоянии одновременно прослушивать мысли всех людей, живущих на свете;
когда вы делаете что-либо плохое или хорошее, не имеющий отца человек это видит, даже если это больше никому не известно;
вы получите соответствующее наказание или поощрение; возможно, это произойдет после вашей смерти;
девственница-мать не имеющего отца человека никогда не умирала; ее тело вознеслось на небо;
хлеб и вино, получившие благословение священника (который должен иметь мужские половые органы), «становятся» телом и кровью не имеющего отца человека.
Мой вопрос состоит в следующем: как вы думаете, почему эти логические умозаключения, выплывающие как само собой разумеющееся из простых и очевидных фактов, не вызывают у верующих вопросов и сомнений? Почему вам и вашим последователям, не удается переломить сознание людей в век разума и науки?
— Потому, — ответил Докинз, — что миром правят враги разума, а большинство из нас с детства становятся рабами суеверия. Религия — опасный вирус, поражающий мозг. Люди верят в комбинацию этих утверж­дений потому, что их прививают еще с младенческого возраста, и не верить в истинность этих утверждений у них нет оснований.
О податливости детского мышления и важности внушения доктрин в раннем возрасте прямо заявляли иезуиты: «Дайте нам ребенка в первые семь лет жизни и мы сделаем из него человека». Точное и довольно зловещее, несмотря на банальность, замечание. Управляя мышлением и ­жизненным опытом молодых людей — тем, что они видят, слышат, над чем размышляют, во что верят, — мы определяем будущее развитие нации. 
Иными словами, доверчивость детского ума — это лишь один из возможных примеров того, как полезные для выживания свойства (слушаться старших, перенимать опыт), могли породить побочный эффект в виде религии. То есть, наряду с полезными крупицами народной мудрости, из поколения в поколение не менее истово передавалась вера во всевозможные произвольные, не имеющие фактического основания убеждения. Вот, собственно, мой ответ.
— Благодарю, — сказал Пилат.
Кости на этот раз бросал Анахарсис, и опять были вызваны Понтий Пилат и Ричард Докинз, только на этот раз вопрос будет задавать Ричард Докинз.
Раунд шестой. Ричард Докинз — Понтий Пилат
— Вопрос касается, естественно, Иешуа. Мне очень нравится образ Понтия Пилата, который создал Булгаков в «Мастере и Маргарите». Как точно он угадал ваши сомнения в виновности Иешуа, а потом и откровенные угрызения роковой ошибкой? Правда ли, что вы мучились этим и страстно желали прощения? О чем говорили с Иешуа, идя с ним по лунной дорожке к свету?
Услышав вопрос, игемон болезненно поморщил лоб, но, собравшись с мыслями, ответил:
— Мне сложно ответить однозначно. Когда я впервые встретился с Гай Ноцри, он не был тем, кем стал после казни. 
— После инспирированной казни, — уточнил Докинз. 
Понтий Пилат пропустил реплику мимо ушей и продолжил: 
— Он до этого был простым бунтовщиком, подстрекателем, нарушителем спокойствия. Я не хотел спорить с Синедрионом, к тому же у меня жутко болела голова, я никак не мог избавиться от назойливой мысли, что мне ненавистен этот город вместе с его жителями! Видимо, я просто устал... Нет, я проявил малодушие, уступив первосвященникам, чтобы потом казнить себя за минутную слабость вот уже целую вечность! Да, меня мучили сомнения, и одно из них то, что, возможно, если бы не было этой казни, не было бы христианства, которое я всеми фибрами души презираю. Голгофа стала его началом, а значит, я причастен к этому. 
— Если можно, еще один вопрос. Каким Вам показался Иешуа?
Пилат задумчиво произнес:
— У него были добрые глаза и улыбка, да-да, такая снисходительно-всепрощающая. Он будто знал наперед обо всем, что с ним случится, и заранее прощал всех!.. Эти глаза, эта улыбка... Они мне снятся до сих пор!
Прокуратор в отчаянии обхватил голову руками и застонал.
— Зря вы так убиваетесь. У него был сговор с Синедрионом, разве вы не знали об этом? Да-да, Синедриону нужен был мученик, показательная казнь. Но они не могли и предположить, во что вся эта афера выльется.
Понтий Пилат поднял голову и с удивлением посмотрел на Ричарда.
— Кого же тогда казнили?
Вопрос повис в воздухе, но так и не последовало ответа.
Анахарсис сказал, что их время истекло и пора определять новую пару.
У Анны на этот раз засветились тройка и двойка, а это значило, что Иуда задает вопрос Иммануилу Канту.
 
Раунд седьмой. Иуда — Иммануил Кант
Иуда с иронией посмотрел на Иммануила, вспомнив, как по нему прокатился Фридрих, написав: «...немецкая décadence как философия — вот что такое Кант». 
Затем порылся в его биографии (не только его прошлое перемывать будут) и нашел нечто интересное: Кант заявлял: «Русские — наши главные враги». А вот еще говорил, что, когда он хотел иметь жену, не мог ее содержать, а когда уже мог, то не хотел».
Иуда написал вопрос на бумаге и передал Анахарсису. Видимо, озвучивать сам не решился: «Россия, которую Вы считали главным врагом, вот только не уточнили Германии или всего человечества, — одно из государств, в котором среди множества христианских сект были Скопцы. Вы, случайно, не из их десятка?»
Иммануил, прочитал вопрос, так преобразился, что чувствовалось: он готов дать достойный ответ.
— Нет, я не принадлежу к скопцам, — ответил Иммануил без обиняков. — Я привык мастурбировать, и мне не нужна женщина.
— Первый раз слышу такое откровенное признание. Вот так вот сразу, без тени сомнения.... Браво! — разразился хохотом Иуда.
— Ты хотел смутить меня, задав провокационный вопрос, поэтому не ожи­дал прямого ответа. А знаешь, почему я нисколько не смутился? Наблюдая за священниками, давшими обет безбрачия, ей богу чувствую себя младенцем в вопросе выхода из положения, которое загоняет в тупик любого здорового мужчину. Природу перехитрить нельзя! По мне, так лучше мастурбировать, чем использовать для удовлетворения мальчиков, которых потом же и обвиняют в соблазнах бедных ксендзов. К тому же целибат (обет безбрачия) — это глупейшая ошибка, возникшая при переписывании старых церковных текстов. Поистине издевательство и насмешка, которая стоила многого католикам. Тут уж не знаешь, кому больше сочувствовать — жертвам насилия «святых» извращенцев или «жертвам» канцелярской ошибки.
Напряженную неловкость в зале разрядил Анахарсис, попросив участников диспута соблюдать корректность и перейти на обсуждение более существенных и серьезных вопросов. Он объявил следующую пару, и на вышли Автор и Каиафа.
 
Раунд восьмой. Автор — Каифа
— В раунде с Фридрихом Ницше вы так и не ответили прямо: кто заключал договор с Иешуа на роль Иисуса Христа? Можно ли полагать, что именно после этого сговора он стал выдавать себя за сына божьего, или мания величия была ему присуща и ранее?
— Могу сказать только, что после договора Иешуа хорошо сыграл роль, ему отведенную, — ответил первосвященник Иудеи. — А кто именно? Не трудитесь напрасно, ответ на этот вопрос вам вряд ли удастся получить.
— Спасибо, Каиафа, это как раз то, что и требовалось доказать. Собственно, ответ мне ясен: Иешуа хорошо сыграл роль наместника Бога на Земле, и вы подтвердили косвенно, что Иисус Христос был марионеткой в руках власть имущих. Что до конкретного человека, который вел переговоры с Иешуа, — в данной ситуации имя его не столь важно, да вы, пожалуй, и сами его не знали. Важна суть, и вы ее удостоверили. Еще раз большое спасибо. 
Прошло несколько минут, и Анна объявил о следующей паре. На этот раз — Понтий Пилат и Фридрих Ницше. 
 
Раунд девятый. Понтий Пилат — Фридрих Ницше 
Понтий Пилат, после того как Анна объявил, что он должен задать вопрос Фридриху Ницше, привстал, обвел всех присутствующих прожигающим насквозь взглядом и произнес сакраментальную фразу: «Как вы все мне надоели...» Затем, вперив взор в Фридриха, добавил: «Особенно ты, шваб, со своей нищенской философией. Я Ричарду Докинзу уже задавал и тебе задам тот же вопрос: почему вам и вашим последователям не удается переломить сознание людей в век разума и науки? Ты умудрился не оставить камня на камне от идеологии христианства, которую я тоже ненавижу всеми фибрами души язычника, а в лице Иммануила Канта сделал посмешищем всю немецкую философию с Лютером вдобавок. Ну и что, как далеко ты продвинулся? 
Вот я участвую в этом балагане и думаю, что у Иешуа, по-видимому, таки не было и не добавилось мозгов — согласиться на такое! Да оно и неудивительно, если взглянуть на все глупости, сопутствовавшие его жизненному пути до побега в Пакистан.  То, что меня одни канонизировали, а иные проклинают, — только продлевает срок моей жизни в памяти ­человечества. Я, как и Люцифер, в сознании христиан выступаю в двух ипостасях.
Но вот парадокс: как ты, так и я будем жить в сознании определенной части человечества, пока существует христианство. Канет в Лету христианство — мы последуем за ним. На фоне всей этой кухни я задаю сам себе вопрос, чего не договаривает автор, придумав эту мышеловку, и какую цель он преследует, кроме меркантильной? Хотя на написании таких книг на хлеб с маслом не заработаешь. А врагов наживешь — это точно. И обрати внимание: чем дальше продвигаются «дебаты», тем острее ставятся вопросы и язвительнее реагируют на них отвечающие. Чего доброго, эти дебаты превратятся в надгробие христианству.
И, наконец, основной вопрос, который меня беспокоит: «Что тобой движет в настоящее время? И как скоро мы с тобой канем в Лету вместе с христианством?»
— Размышляя над философскими проблемами бытия, я, как и многие мыслящие люди, задавался вопросами морали, добра и зла, несовершенства человеческой природы. Поиск возможных путей перерождения человека находил выражение не только в философии, но и в искусстве. Знаменательна в этом плане картина Н. Ге «Что есть истина?», в самом названии которой обозначен мучительный вопрос той эпохи. Ваш диалог с Иешуа, запечатленный художником на полотне, представляется мне противостоянием двух разных мировоззрений. Напрашивается вопрос: о чем был разговор?
— Разговора не было, — тотчас же парировал Пилат. — Идя из заседания суда Синедриона, я остановился возле Иешуа мимоходом, не собираясь вступать в дискуссию, ибо судьба его была уже решена. Мой вопрошающий жест повис в пустом пространстве, как и реплика, которая осталась без ответа. Христос угрюмо промолчал, но в его взгляде не проглядывалось смирение, а вера в свою истину и противление злу, которое я, видимо, олицетворял для него. В тот момент истина Христа осталась для меня во тьме, я не рассмотрел ее. Единственное, что меня шокировало в его