пику христианству, я проповедую другую религию, мной изобретенную, — это религия, основанная на разуме, или «нравственная религия». Думаю, вы не будете возражать, что в человеческой природе изначально коренится зло, что вызывает противоречие между требованием разумно-нравственного закона и чувственной природой. Отсюда потребность в избавлении или спасении. По-моему, высшее выражение религиозности есть добровольно принятое страдание во имя нравственного принципа. Исходя из вышеизложенного, хочу спросить: считаете ли вы, что христианство необходимо человечеству как основа нравственной идеи? Является ли Христос ее олицетворением?
— Если следовать этим принципам, то да, — ответил Иуда, — но с одним непременным условием, которое выдвигается вами, — оно не должно противоречить разуму, и лишь в том случае, если историческую религию не ставить выше моральной.
Но вы полностью подменили евангельское понятие веры. В вашей религии началом христианства является не покаяние и вера, а разумное доказательство. То, что противоречит разуму, объявляется ложной или несущественной частью религиозного опыта. А ведь скрытые зачатки моральной религии всегда лежали в человеческом разуме. Я уверен — целью любой религии должно быть моральное улучшение человека, духовное преображение. Но это возможно лишь тогда, когда человек верит в жизнь вечную, а ваша религия ориентирована только на земное существование человека. Основной фигурой этой религии является ученый, знаток библейских текстов, а не человек, слепо доверившийся вере. Вы не верите в Царство Божие.
— С воцарением на всей земле религии разума и придет Царство Божие, — ответил на это Кант. — Мы, в принципе, говорим об одном и том же, только я вкладываю в понятие «Царствие Божие» несколько иной смысл. Кто это понимает — поймет и Автора данного романа. Становитесь Homo sapiens, господа, — это лучшее, что может произойти с вами в жизни — земной. Лично я на вечную не рассчитывал, но, благодаря моей философии, приобрел ее, как и вы своим «предательством».
Иуду аж передернуло от этого слова и, подав Канту руку, он с горечью произнес: «Неужели я приобрел только вечное проклятие?»
Иммануил Кант на это ничего не ответил. Да и что он мог сказать?
Suum cuique — каждому свое.
Закончился последний раунд, и Анахарсис объявил перерыв для подведения итогов. Обе команды соперников разошлись по разным углам и начали живо обсуждать прошедший поединок.
Ницше, который взял на себя роль главного в команде атеистов, первым начал разговор, довольно потирая руки:
— Ну что ж, уважаемые коллеги, какой диагноз мы поставим «больному», или каков итог прений, по-вашему? Что скажете, Иммануил?
Кант пожал плечами и сказал, улыбаясь:
— Диагноз — это больше по части доктора Ричарда, но мне кажется — пациент скорее жив, чем мертв, хотя мы его здорово «подлечили». По правде сказать, давно я так не «разминался», развлечение еще то!
— О да, — подхватил Докинз, — думаю, мы были на высоте. Я в своей жизни провел не один диспут с приверженцами христианства, но не могу похвастаться тем, что одерживал победы. Другое дело здесь — в таком мощном составе, мне кажется, удалось, наконец, победить.
— Друзья мои, — продолжил Автор, поддерживая общий мажорный настрой, — это, несомненно, победа! Наши противники выглядят побитыми и жалкими, а Пилат, Каиафа и Иуда — даже раскаявшимися. Что касается Иешуа — трудно сказать...
— Вы правы, — перебил его Ницше, — но было бы смешно надеяться, что и он раскается тоже. Нет, это было бы слишком наивно.
— Дело не в том, раскается ли Иешуа, — возразил Кант, — дело в вере в него. Он сам себе уже не принадлежит, это уже не Гай Ноцри как таковой, а символ, легенда, которая живет сама по себе, независимо от воли самого Христа. Те, кто подхватил знамя христианства, не дадут ему раскаяться, ибо тогда рухнет институт, на котором зиждится церковь. Вот на кого на самом деле молятся одурманенные люди.
— Выходит, Христос стал заложником системы?
— Выходит, что так. И не стоит хоронить его преждевременно, верующего можно скорей убить, чем разуверить. Церковь из оплота христианства превратилась в ее паразита, живущего за счет своего создателя, не очень-то заботясь о моральной стороне своих преступлений. Если христианство и рухнет, то только благодаря ей, ведь вопиющие грехи и преступления церкви, особенно ее «прозябание» в роскоши на фоне всеобщего обнищания, уже привело к тому, что слово «поп», «клирик», «церковь» стали синонимами властолюбия, обмана, грязи. Нам остается только ждать ее неминуемой кончины. А пока ложь удобней правды. Иллюзия гораздо больше позитивна и жизнеутверждающа, нежели реальность.
— Ждать?! Нет, — решительно запротестовал Докинз, — надо действовать, у человечества нет лишнего времени. Я рад, что в мире тотально примитивных индивидуумов, которых устраивает такая реальность, появляются молодые пытливые люди, которые пусть на попсовом уровне общения, но приобщились к вопросу — что же мы, черт возьми, такое?!
За окном новое тысячелетие, время глобальных информационных технологий, ошеломительно катастрофических перемен, скорость которых настолько высока, что формы сознания меняются прямо на глазах, трансформируя и нашу с вами реальность, как таковую. Стабильности нет и не может быть уже ни в чем. Старые схемы и представления о природе вещей больше не работают, мир уже иной, он играет по новым правилам. Нас интересует, что это, собственно, за игра такая, в которую вовлечено все живое, и вынуждено играть каждый в силу своего таланта, харизмы, умственных и физических способностей или что мы там еще о себе думаем. Являемся ли мы хозяевами этой своей роли, сами ли мы принимаем решение в этой игре, кто здесь придумывает правила и кто кого держит за дураков? Могу с уверенностью сказать, что раньше этого вопроса не задавал никто — мы первые, потому что отвечать на него, кроме нас, некому. Именно поэтому только наш ответ и сработает.
Совершенно другое настроение царило в группе оппонентов. Иешуа сидел, насупившись, Пилат и Каиафа делали вид, что сильно заняты разговором, а Иуда вообще забился в угол, не желая ничего и никого видеть. Еще бы — такого позора и унижения они давно не испытывали. Их разбили в пух и прах всех вместе и каждого по отдельности, развели, как котят. И как после этого дальше быть, с кем, куда и главное — зачем идти, ведь впереди разверзлась пустота! Где тот идеал, то место, тот свет, к которому раньше стремились? Вот Он — сидит мрачнее тучи, похожий не на свет, а на беспросветный мрак и безнадежность.
Вдруг все вздрогнули от хриплого голоса, доносившегося будто из преисподней:
— Одни палачи и предатели, предатели и палачи кругом...
Все уставились на Иешуа с удивлением и ужасом в глазах. Как он изменился! Копия его прототипа на картине Ге — олицетворение мрака и злости. Наступил тот неловкий момент, когда пришлось посмотреть в глаза друг другу: палачу — жертве, предателю — друга. Тягостное молчание прервал Иуда, он всегда умел выкручиваться из неловких ситуаций, вот и на этот раз нашелся что сказать:
— Извини, Иешуа, но если не мы, то другие вместо нас сыграли бы ту же роковую роль в твоей судьбе... Я хочу сказать, что не мы руководили обстоятельствами, а обстоятельства нами, и в любом случае произошло бы то, что произошло. Мало ли Иуд на свете, да и Каиаф? Ты же видишь — все было предрешено. И, к тому же, у тебя такой могущественный Отец, мог бы и заступиться...
— Замолчи, Иуда! — резко прервал его Иешуа. — Истинно говорю я — кто предал однажды, предаст снова. Что еще ожидать от продажной твари! Каиафа тоже продаст и мать родную за власть и золото. Но ты, Пилат, ты же раскаялся в своем поступке и просил меня о прощении! Почему же не заступился за меня, почему позволил этим прощелыгам, — Иешуа указал пальцем в сторону философов, весело обсуждавшим диспут, — засудить меня! Ты недостоин света, зря я пожалел тебя, недостоин! За кого страдал я, принял муки нечеловеческие?! Я же искупил грехи пред Создателем за всех вас, а вы даже словами меня не пытались защитить! Выходит, все зря...
Иешуа поник головой, и было слышно, как его душат слезы. Пилат подошел к нему, обнял за плечи и тихо произнес:
— Я рад, что ты простил меня, ибо грех невинной жертвы тяготил меня безмерно. Ты дал своим прощением вечный покой моей измучившейся душе. Что ж до человечества... Нельзя, я думаю, искупить грехи всех, ибо сам Господь говорил, что несовершенны творения его. Тебя использовали, вот в чем трагедия. У меня на многое открылись глаза после общения с нашими оппонентами. Трудно, конечно, смириться с тем, что тот, на кого молятся и верят как в самого Бога, на самом деле пешка в руках обычных шарлатанов, стремящихся к власти и золоту. Посмотри на иерархов церкви. Эти праведники ездят не на ослах, как ты, и носят не рваное рубище, и осеняют себя далеко не двумя тростинками, связанными накрест. Этого ли хотел Отец твой? Видимо, да, когда призывал приносить ему золото, серебро и прочие ценности. А так как церковь отождествила себя с оным, то и погрязла в роскоши. Но зачем Богу золото? Смешно!
— Что ты хочешь от меня? — уже более спокойным голосом спросил Иешуа.
— Признай свою ошибку. Пусть через два тысячелетия, но признай, и в этом будет твое истинное величие! Те, кто верят в тебя, избавятся навсегда от заблуждения, этим ты действительно спасешь их.
Иешуа с удивлением посмотрел на прокуратора, встал, выпрямился и произнес твердым голосом: «Никогда! Если я не смею судить их, то тем более никому не позволю усомниться в христианстве как высшем благе для человечества! И ты не смей, раб!»
— Ничего то ты не понял, — с горечью произнес Пилат. — Рабом твоим я никогда не был, я язычник, язычником и умер. А теперь, видимо, и друзьями не будем. Не нужно мне твоего света, ибо это рабский свет, а я свободный. Прощай.
И с этими словами, прокуратор удалился прочь, а за ним и Каиафа. Один Иуда остался возле Иешуа, притихший и смирившийся. Что было, того уже не будет, да и куда ему без него! Тридцать проклятых сребреников навсегда связали их, навечно.
Разговор в этом духе мог продолжаться еще долго, но вот перерыв закончился, и все, затаив дыхание, приготовились слушать итоговую речь Анахарсиса. Все ощутили торжественность момента, когда Анахарсис с Анной в сопровождении вооруженных храмовых слуг вошли в зал и заняли свои места в судейской ложе, которую Анна распорядился установить по случаю предстоящего апофеоза. Анахарсис свое выступление начал словами: «Есть ли претензии у участников диспута к форме проведения опроса?»
В зале повисла гробовая тишина, которая казалось никогда не закончится, но была виртуозно прервана репликой Иуды: «А у вас, достопочтенный, есть претензии к участникам диспута?»
Напряженность момента постепенно пошла на убыль, и только после того, как утихли последние признаки нервозности, Анахарсис начал свое выступление.
— Господа! Пришел к завершению невиданный доселе эксперимент. В научных дебатах сошлись противники и приверженцы христианства в особенном составе, я бы сказал, золотом. Мы имели честь выслушать, с одной стороны, первоисточник, — Анахарсис указал при этом на группу Иешуа, — а с
