1. У каждого человека свои фобии. Полковник Угоняев терпеть не мог запаха жареного мяса. Кто-то из бывших сослуживцев удивлялся, отчего офицер чурается ездить на шашлыки, традиционно устраиваемые по каждому поводу. А друзья понимали... Полковнику стоило закрыть глаза, чтобы снова стать молодым лейтехой по кличке " Угоняй" и снова оказаться в горах Чечни... Тогда вонь жаркого сопровождала каждый шаг. Заживо горящие солдаты в обрушившихся домах, паленая требуха после артобстрела и бомбежки, оскаленные лица "чехов", тычущих раскаленными шомполами в глаза федералов - вчерашних призывников... Шашлык - национальное блюдо горных сепаратистов. Вся Чечня превратилась тогда в огромный мангал. Мангал для солдатины...
Сегодня они снова ушли ни с чем, но шашлычная вонь, доносимая ветерком с другого берега Волхова, словно разведчик, сообщала: враг не намерен отступать.
Утренний туман пробирал до костей даже в бушлате: августовская ночь на берегу реки никогда не была теплой. А всего через час, когда солнце сгонит росу, станет невыносимо душно.
Дед Богумил, кряхтя, присел рядом с полковником и положил на колени охотничью "сайгу".
- Ушли, звери...
- Ненадолго - Угоняй закурил, просто наслаждаясь недолгими минутами покоя - фанатики не уходят.
Соберутся силами, да полезут на наш берег. Лучше бы, дед, вам такого не видеть....
- Страшно, что-ли?
- Убивать всегда страшно. А потом - привыкаешь. Черствеешь. Вроде как и не в людей стреляешь. А тут дело другое.... Я таких в Чечне видал....
Полковник выдохнул табачный дым и, чуть помолчав, продолжил:
- Прут, чуть ли не во весь рост под огнем. Рожи оскалены, на бороде пена... Как обдолбавшиеся: ранишь такого, а он кишки в ладонь - и все равно прет. А может и под наркотой, кто знает... Нам анализ в бою проводить недосуг... У меня солдаты с ума сходили, когда такими трупами вокруг все завалено было. А уж если дорвутся до позиций или населенного пункта - все... Иные хоть безоружных не трогают, стариков, детей да женщин. А эти прямо под пулями ножи достают, да над пленными изгаляться начинают. Глаза выкалывают, пальцы режут, кишки пускают. Им это по кайфу. Будто людьми сами давно быть перестали.
- Плохо...
- Да, плохо. У меня почти вся часть необстрелянная, положиться не на кого. А уж на твоих ополченцев, дед, глядеть больно. Не сдюжат.
- Кто не чаял сдюжить - давно уж, сынок, бежали. Сколько этих сволочей?
- Полк да рота, вроде. Рота ИГИЛа да наши, федералы....
Последнее признание далось с судорогой в горле. На том берегу около тысячи ребят сейчас балагурят на русском языке, мечтают скорее дембельнуться, матерят уставщину... Сколько-то из них было друзьями ребят его собственного полка... А скоро они, бок о бок с ИГИЛовскими ублюдками будут крошить Новгород.
- Вот видишь, - дед Богумил похлопал его по колену, - твоих полк, да моих, считай, пять тысяч. Отобьемся.
- Как выйдет, дед, как выйдет. Карателями командует Добрынин, у него солдаты не воевавшие, но их много. А вот от ИГИЛа здесь Пычахтай. Сам его не видел, но по сводкам, это его уроды вырезали три города в Сирии.
- Ну...
- Да не в этом дело, дед!
Угоняй зло вскочил:
- Ну, положим мы этих, а дальше что? Против всей России воевать? Эта тварь в президентском кресле на госуровне дала прибежище всему Исламскому Государству! Они теперь и в чинах ив армии! Этих положим - новых пошлют! Да не своих, не мусликов, а наших же, русских, из тех, кого запугали! Сколько мы своих крошить будем?! Всю Русь прикажешь пострелять?!
Богумил снисходительно наблюдал за вспышкой полковника, а тот говорил, точно стремясь выговориться за все время:
- А отобьемся - что мы будем? Евросоюзу на поклон прикажешь идти? Или на глине Волхова хлеб для всей области растить?! Передохнем мы от своей победы!
- Сынок, - тихо позвал дед, и полковник поперхнулся словами.
- Сынок, ты думаешь, мы всего этого не знали, когда клич кидали, да на собрании решали вооружаться? И среди нас были паникеры, да сомневающиеся. Но их почти и не слышно было. Мы ж в этой толерастии не один десяток лет живем, видим все. Мы ж, по старой памяти, как Союз помним, все в нелегалах людей да братьев увидеть пытались, а они себя новыми почуяли, добро за слабость приняли. Мы им и мечети в центре разрешили строить - молись, брат, не жалко. И молчали, когда они наших ребят с рабочих мест повытесняли - живи, Абдул, тебе в кишлаке тяжелее приходилось. А они за моду взяли сильничать... Да мне ли тебе говорить? Ты же сам местный! Ходят, задирают наших... Кого задерут - толпой бить начинают, а наши - тише мышек стоят. Коли девка красивая, так облапают, ссильничают, аль просто словами, как дерьмом изгваздают! "Эй, рюсский билят! Сюда ходи, да!" Храмы наши похабить да жечь норовят... Как обряды свои справляют да свадьбы - по окружающим стрельба из травматов. Мы уж и не рады, а нам правительство - "Терпи. Терпи коза, а то мамой станешь! Сильничают дочку - терпи. Сына калечат - терпи! Дом грабят, храм жгут - терпи! Это они братскую любовь так выражают!" Может их чинуши нашим чинушам что и выражают, а мы лишь зверий оскал их видим! И милиция уж давно под ними! Нигде - ни нам жизни, ни на них управы! А мы поняли тогда, как о беде услышали, что эти - еще тихие были! А как армии ихние с автоматами придут - мы вообще за рабов у них станем, да дети наши им рабов рожать будут! Все мы знали, что и столица уж пред ними склонилась, и многие города запугали. А все равно - хотим хоть дни мы людьми пожить. Да людской смертью и помереть. А не так, как ты рассказывал - под ножом да без глаз.
- Да уж, столица... Уже десятки лет там русских-то и не было... ИГИЛ всем - братья. А презик наш по телевизору верещал - "общечеловеческие ценности", "Россия хочет принять братьев", "много у нас ничейной земли", "нарушение принципов толерантности является бесчеловечным актом и будет пресекаться во всех случаях". А знаешь дед, что последние слова значат?
- А ну-ка?
- Что тот, кто взглядов президента не разделяет, тот у него враг государства, богатый, бедный, нищий - без разницы. Кто беспределу противник - тот господину президенту Владимиру Краснову - враг. Считай, заявил, что будет без разбора казнить оппозицию.
- Так а ты, полковник, чего свой полк поднял?
- Тебе не понять, дед.
Угоняй сел и размолол пальцами новую сигарету, точно забыв про нее.
- Тебе не понять, дед. Я всю чеченскую прошел. И первую и вторую. За то воевал, чтобы нелюдь на наши улицы не прорвалась. Сколько ребят схоронил - считать сбился. А покуда воевал - нечисть под видом мирных гостей к нам пришла. А вот теперь - силу почуяла, да и террористическое государство позвала, правительство наше прижав... Нельзя так. Я же России присягал... Мне с террористами заодно воевать...
Он махнул рукой, не найдя слов.
- Товарищ полковник!
Запыхавшийся вестовой вытянулся перед офицером.
- Вольно. Что случилось?
- Тащ полковник... Вы сами взгляните!
Вестовой протянул бинокль.
Волхов делит Новгород на две части. И половину его, стратегически ущербную, пришлось оставить, отступив на правый берег. Левый берег остался ИГИЛ и федералам. На него Угоняй и навел бинокль. Рядом подслеповато щурился дед Богумил, тоже стараясь разглядеть происходившее.
А посмотреть было на что.
Два дня назад Угоняев приказал взорвать все мосты через Волхов, а на самых опасных участках - выставить два имеющихся в его распоряжении БМП. И вот теперь, прямо под прицелом их орудий, на соседнем берегу реки стояли сотни человек мирного населения, бутафорски разнаряженные в фески и халаты.
Рядом скалился боевик ИГИЛ.
Ребята давно уже плевать хотели на чужие имена, а потому давали вражеским полевым командирам позорные клички, схожие с их национальными именами - "Камаз Помоев", "Парад Уродов", ""Рекорд Надоев"... Сейчас, рядом с невеселой толпой стоял "Поджог Сараев". А недалеко от него - сам Добрынин. "Показушничает! Снайперов, дескать, не боюсь!" - отметил Угоняй.
А "Сараев" уже кричал в мегафон:
- Русские! Смотрите! Эти люди - ваши сограждане! Они приняли нашу веру и сами вступили в хранимое Всевышним Государство! Мы ничего им не сделали! Они сами оценили силу ислама и стали частью этой силы! Мы ждем и вас в наших рядах! Дастархан для вас уже готов!
- В самом деле - не дурите! - подал голос и Добрынин, - вы что, в русских что-ли стрелять собрались?
Левый берег молчал. Молчали окопы и доты. Молчали здания, превращенные в крепости. Молчали блокпосты и БМП на берегу. Но Угоняй знал - все видят происходящее. Видят и молча запоминают.
- Братушки!
Из ряженой толпы внезапно выскочил бородатый мужик. Срывая нелепую феску он упал на колени перед самой водой и закричал, размазывая по лицу грязь и слезы:
- Братушки! Простите! У меня двое детей! Они взяли их! Мы не сами... Мы не хотим... Мы, как вы, веруем!
- А-а! Свинья! Джаляб! Кутакбаш! - разъяренный "Поджог" ударил кричавшего ногой по лицу.
Откуда-то с Угоняевых позиций сработал снайпер. Боевик дернулся и упал, так и не стерев с лица оскал ненависти. Добрынин шустро нырнул за угол. За спинами толпы закричали на тюркском наречии, раздались хлопки одиночных выстрелов и люди побежали с берега, поневоле прикрывая собой боевиков.
- Ну, что?- Угоняй повернулся к бойцам - все видели?
- Так точно, товарищ полковник - ответил за всех тощий боец, зло играя желваками.
- Если кто хочет к ИГИЛ на дастархан - не держу, идите!
- Товарищ полковник..! - возмущенно загудели солдаты.
- Хорош людей обижать! - осадил Угоняя Богумил - сам видишь - никто город и веру на поругание не отдаст.
- Тогда готовьтесь: раз комедия не удалась, завтра штурм будет.
Поправив портупею, полковник направился в сторону штаба.
- Дежурьте, сынки - кивнул бойцам Богумил, и так же отправился к своим.
В Новгороде люди, проведав что Добрыня идет крестить их, собрали вече и поклялись все не пустить в город и не дать идолов опровергнуть. И когда он пришел, они, разметав мост великий, вышли на него с оружием, и хотя Добрыня прельщением и ласковыми словами увещевал их, однако они и слышать не хотели и выставили 2 камнеметательных орудия великих со множеством камений, поставили на мосту, как на самых настоящих врагов своих. Высший же над жрецами славян Богомил, из-за сладкоречивости нареченный Соловей, строго запретил люду покоряться. Мы же стояли на торговой стороне, ходили по торжищам и улицам, учили людей, насколько могли. Но гибнущим в нечестии слово крестное, как апостол сказал, явится безумием и обманом. И так пребывали два дня, несколько сот окрестив. Тогда тысяцкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: "Лучше нам помереть, нежели богов наших отдать на поругание". (Иоакимовская летопись).
2. Стены старого дома, переоборудованного спешно под штаб, быстро пропитались куревом.
Угоняев устало отложил карту города. Мало людей. Его тысяче не перекрыть всех ключевых точек, а ведь ребятам надо еще и смену давать. Хорошо хоть, ополченцы взяли на себя внутреннее патрулирование. Да и то, с этих патрулей толку... Жена домой позовет, мусор вынести - уже бегут. Сами дураки - пост бросают, так бабы гражданские еще дурнее - будто и не война, а тусовка у мужиков доминошная.
Задумываться в военное время - роскошь непозволительная. Но Угоняй позволял себе такое, когда был уверен, что сделано все, от
