когда на всём жизненном пространстве торжествует поправшая правду ложь и фальшь – говорил ему его рассудок. Мятущаяся душа его страдала и никакого утешения себе не находила. Он почему-то так и не мог утешиться, как многие другие, сказками о царствии небесном. Такие душевные перемены, как у Ивана происходят крайне редко, ещё у кого. Будто заново хотел вычертить путь своей жизни. Обычно, в подобных случаях, если не уходят в мир иной, то прибиваются за утешением к церковки. К имеющимся уже заготовкам на этот счёт, и никак не отягощают себя какими то размышлениями. Его здравомыслие было столь велико, что никак не позволяло ему последовать этому.
Месяц от месяца его болезнь прогрессировала, усиливались его физические страдания, а вместе с ними и душевные. От нестерпимой физической боли, причиняемой ему болезнью, Иван не мог уже спать по ночам, тяжело и часто вздыхая, в глубоком раздумье он ходил по комнате, коротая ночи, всё явственнее осознавая, что конец уже совсем близко. Помимо сильных физических страданий, нестерпимая тоска и какой-то внутренний не устрой, съедали его, от чего скоротать каждую ночь становилось для него мучительной пыткой, он почти не спал, сон заменило короткое, тревожное забытьё, где беспорядочно спутались уже и явь и сон.
В одну из таких, полных тревоги и страданий ночей снился ему необычный сон, будто к нему в тёмную, мрачную комнату трое внесли гроб, ну, гроб, как, гроб, только видит Иван, по боковинам и в торцах гроба часто, близко друг к другу два ряда гвоздей остриями внутрь. Почему? – как-то вдруг обеспокоился Иван. Тем временем трое поставили гроб, как показалось Ивану на две некрашеные, совсем недавно сработанные табуретки и удалились, было непонятно как, не отошли, а скорее вроде бы отплыли и замерли где-то в глубине комнаты. Иваном овладевало всё большее беспокойство. Один из троих был очень худым с большими призрачными, глубоко запавшими глазами, с редкими, совершенно седыми волосами на голове и небольшой бородкой, одет был непонятно во что, Иван не мог разобрать, не то лагерная роба, не то одеяние святого, казался он совсем старым, даже древним. Двое других выглядели более естественно и моложе, казалось Ивану, что одного из них он знает, только не может, как ни старается, мучительно напрягая память, вспомнить, кто он, этот из пришедших. Недоумение и страх начали пробирать Ивана. "Вы кто и зачем здесь? "– спросил он и подумал – не уж-то уже «мучилище» готовят ему. Старик спокойно и протяжно произнес: – Пора, – через короткую паузу добавил: – Иван, пора. Далее всё также спокойно говорил: – Всё кончено… за тобой, Иван…, собирайся…, подано…, …на Ахерон…, всё на Ахероне… – Иван напрягся, пытаясь уловить, что дальше говорил старик. Чтобы из обрывков его фраз, сложить какую-то более, менее, осмысленную фразу, и смочь понять цель их визита. Но уже не было возможным воспринимать сказанное далее говорящим, звуки будто растворялись в окружающем пространстве, где-то застревали, встречая препятствия. Было и так понятно, сложившимся в его голове, что не путёвку в рай они принесли ему. Одолеваемый страхом, Иван в отчаянии закричал резкими, отрывистыми фразами вслед удаляющимся призракам – «Почему гвозди! Гвозди, почему остриями внутрь! Зачем гвозди!» Пришедшие к нему с гробом, на какое-то мгновение освещённые светом, взявшимся, видимо, откуда-то из поднебесной. Чтобы осветить им грешника и развеять всякие сомнения и страх, всё ещё таящиеся в нём, ничего ему не отвечали, всё больше растворялись в окружающем пространстве. Иван успел разглядеть какой-то сосредоточенно строгий взгляд старика и его одеяние, его мощевик, показавшийся ему поначалу лагерной робой. Это явно был глубокий аскет; ещё в земной жизни, восставший против страстей. Он был тогда в той жизни пустынником – отшельником. Надо думать, он был великим постником и молчальником. И провёл большую часть своего бытия в ней, нет, не в лагерях, а в скитах, где набирался мудрости и великого смысла, с ожесточением томя и укрощая свою греховную плоть, что б умерить всякую блажь и гордыню, и поднять свой дух, как можно более высоко, над мирским. Созерцал тогда вместе с вечностью и этот окаянный мир, глубоко погрязший во грехе, а теперь, лишь своей просвещённостью время от времени помогал воздать ему по делам его.
После чего, они, решившие больше не докучать Ивану, исполнив возложенную на них миссию, стали удаляться, отплывать куда-то дальше и растворяться в окружающем пространстве. Старик имел уже вид стороннего, безучастного наблюдателя, смотрел своими призрачными глазами куда-то мимо Ивана, похоже, было, что исполнив свою миссию, созерцал вечность, и не желал более отвлекаться по пустякам, всё дальше отплывал и растворялся во мраке. Второй, казавшийся Ивану знакомым, смотрел на него не то, снисходительной улыбкой, не то с ухмылкой, продолжая также растворяться во мраке. Иван напряжённо вглядывался в колеблющийся призрак, хотел кого-то в нём признать. Третьего не было видно, видимо раньше других был уже там, откуда явился. Тьма и безмолвие были вокруг. Иван очнулся ото сна, отдышался, отёр со лба испарину и подумал вслух: – Кто это были, праведники или грешники? – Осмотрел тёмную комнату, до рассвета было ещё далеко, вон там, в глубине комнаты стоял гроб, пробитый насквозь гвоздями остриями внутрь и те трое…, стало тревожно, тоска и скорбь разъедали душу, явь мало чем отличалась от сна.
В последние месяцы своей меркнущей жизни, за свои прошлые поступки Иван впервые почувствовал стыд перед близкими ему людьми, осознавал теперь, насколько они были жестоки, несуразны и безумны. Раскаиваясь, он уже неоднократно говорил своей жене, Зое Петровне: – Я был последним негодяем, потерявшим совесть. И так по варварски, совершенно безответственно относился к тебе. Выражал беспокойство и о сыне, ранее до него ему не было никакого дела. Теперь, говорил, обращаясь к жене: – Обалдуй, ведь растет, попадёт, если в шоблу блатяг, пропал тогда. Грамматику поведения блатных Иван не знал. Он питал большую не любовь к ним, видимо, ещё с лагерей, ну, конечно же, с лагерей, считал их порождением самого дьявола. Как, человек грубый и жестокий, часто повторял вроде как самому себе: – С этой нелюдью нужно поступать так же, как с бешеными собаками, не то никакой жизни не будет от них, при этом обычно на его лице изображалась гримаса неудовольствия и злобы, не понимал, что на их место, этой жизнью будут порождены новые и новые, и так без конца. Впечатления от лагеря жили в нём до самой его смерти. Посмотрел бы он на теперешнее время, спустя полвека с тех пор …, но он не был профессиональным бандитом – преступником, и в них он видимо, видел, как отражение тех, кто засаживал и его в лагеря, поэтому, наверное, панически боялся и презирал тех и других, они для него были одно, и тоже.
Его сыну Алексею тогда, перед его кончиной, было уже шестнадцать лет, и жил он своей молодой жизнью и на отца почти никакого внимания не обращал, есть он, нет его, ему было совершенно безразлично. Он, так же, как и отец, начинал уже с этого времени жестоко пить горькую, не смог устоять под напором глумящегося в ту пору тотального пьянства. Не смог на первых порах разобраться и в абсурде, выдаваемым проповедниками культурного пития в некую важность и необходимость этого занятия, не понимал он тогда в несовместимости одного с другим, отторжении одного другим – культуры и пития, переходящего рано или поздно в банальное пьянство. Долго, многие годы, терзал его тогда демон безумия, чуть было совсем не задушил его змий зелёный. Пока, наконец, однажды, оказавшись у последней черты, когда дальше только могила и больше ничего. Он понял, что есть всё же и другая жизнь, с иной тональностью, одумался, обрёл иные ориентиры в ней, порвал навсегда и полностью со всеми, глубоко укоренившимися в общественном сознании представлениями и ценностями алкогольной цивилизации. И тогда, он ушёл в свой мир индивидуального духовного творчества, совершенно несовместимый с этим злобным и циничным миром, отвергающим добрые и разумные начала, упивающимся собственными пороками. Возможно, на этот путь подвигли его, не пропавшие даром усилия Серафимы Петровны. Очень старалась она в своё время увлечь его литературой и живописью. Чтобы, упоить его душу чем-то добрым и разумным, вложить в неё какой-то смысл. Что, нашло, наконец, спустя много лет, своё воплощение в его творчестве.
Чтобы хоть как-то отвлечься от тяжёлых, навязчивых мыслей и физических страданий, причиняемых ему болезнью, а может быть и не совсем осознанное желание повиниться за прошлые прегрешения перед ними, Иван иногда посещал Анну Васильевну и Серафиму Петровну. Ходил Иван к ним, так же, как и раньше, так было короче, по старой разбитой дороге, низиной, обильно поросшей кустарником да редкими деревьями, по большей части – берёзами и ивами, это всё, что осталось от вырубленного в минувшую войну леса. Наступила уже осень, как-то незаметно, пожелтел весь лес. Ощущались какая-то новизна и непохожесть этих мест. Как-то по-другому обращали его внимание на себя и кусты, и деревья, и плывущие по небу облака, и дорога, поросшая по сторонам уже почерневшим от ночных и утренних заморозков чертополохом и прочей сорной травой. Казалось ему, что окружающая природа была сурова и надменна к нему, будто укоряла его за былое, ждала от него каких-то объяснений. Это приводило его в смятение, мысли путались в голове, а иногда будто, где-то в ней они застревали и неподвижным камнем лежали там, их сменяли страх и злость, затем покой и снова мысли, более ровные и последовательные. Природа была уже не столь высокомерна, имела какое-то снисхождение к нему. Часто выходящее из облаков и разорванных туч солнце, несколько бодрило и успокаивало его, казалось, что природа была гораздо менее безразлична к его участи, нежели окружающие люди, занятые всякой суетой. Так незаметно, как бы сама собой, дорога подводила Ивана к дому, где жили Анна Васильевна и Серафима Петровна. Ещё ниже, через узкую полоску сохранившегося леса, уходила дорога в Остров – древнее село, помнящее Ивана Калиту, расположившееся на живописной возвышенности, у самой поймы Москвы-реки. С уцелевшей, и к настоящему времени отреставрированной церковью, ровесницей собора Василия Блаженного в Москве. Своим присутствием она нисколько не нарушала естественной красоты окружающего ландшафта. В этой церкви, если верить преданию, около пяти веков назад, тайно венчался Иван Грозный с одной из своих многочисленных жён.
Невольно вспоминалось Ивану это село, как после военной поры возводились неподалеку от него животноводческие фермы – тяжело и много работали, до потери рассудка пили и всё больше водку – почему? зачем? кому это нужно было? Топили в ней тоску и усталость. Воспоминания налетали на него как злые осенние мухи, будоражили его сознание. И отмахнуться от них было не так просто, на душе становилось не спокойно горько и тоскливо. Вспоминать уже не хотелось, пронимали обида и отчаяние, та, давно ушедшая жизнь, мерцала в сознании каким-то жутким, пугающим миражом. На душе было
