состоянии, они ограбили его и исчезли.
В родных краях его особо и не ждали. Калеки-отца уже не было в живых, больная мать была ещё жива, братья были на фронтах продолжающейся войны. Не успел Иван прийти в себя после тяжёлой дороги и всего пережитого, его вызывают в военкомат и отправляют на фронт. Давно запушенный кем-то кровавый молох войны настойчиво требовал всё больших жертв, счёт которым шёл уже на десятки миллионов. Война нещадно пожирала людей. И необходимо было подбрасывать в её топку всё больше горючего материала – людей. Не мог и Иван избежать этой участи. Эшелон с новобранцами, следующий на пополнение войск, готовящихся к штурму Кенигсберга, хорошо укреплённой вражеской цитадели, подвергся жесточайшему, массированному налету авиации противника. Огромное количество убитых и раненых. Иван с лёгкой контузией, ушибами и осколочным ранением ноги много часов без сознания пролежал в холодной воде, местность была заболоченной и медицинская помощь всем, кто в ней нуждался, была оказана с большим опозданием. После санбата Иван был определён на Балтийский флот на специальное судно, тралить и обезвреживать морские, противокорабельные мины. Там Иван и закончил войну, продолжая ещё два года после её окончания обезвреживать мины, воды Балтики тогда просто кишели ими. Пить продолжал он и в армии, время от времени добывали спирт, необходимой для всяких технических нужд при эксплуатации корабля.
Через два с половиной года после окончания войны Иван вернулся в родные края, возвратились на родину и два его брата, уцелевшие на столь жестокой войне. В это время Иван работал в колхозе плотником, с ещё большим остервенением и злостью продолжал пить. На селе питали к нему какую-то неприязнь, то ли за его прямоту и суровый нрав, то ли зависть к его мастерству заедала. За глаза с ехидцей, а некоторые злобно называли его Иван Дыркин. Может быть за то, что он как-то совсем, не дорожил заработанным. В считанные дни всё пропивал. Его ни сколько не озабочивало такое прохладное к нему отношение односельчан, на это, он не обращал никакого внимания и ни на кого не обижался. Был со всеми ровно суровым и нелюдимым. Однако, при необходимости, они всегда шли к нему заказать какую-либо мебель. Заказы Иван принимал, никому не отказывал. Заказчики всегда были довольны, приобретая за умеренную плату добротные, со вкусом сработанные вещи: шкафы, буфеты, столы, кресла и прочее в том же роде.
Из-за раннего и тяжёлого пьянства семью Иван завел поздно и особо ею не обременялся. Чтобы семья не мешала пьянству, держал её в "чёрном теле" и "ежовых рукавицах". К факту существования семьи он относился как к чему-то второстепенному, являющемуся какой-то досадной помехой его главному делу в жизни, с которым расстаться, уже, никак не мог. Его жена Зоя Петровна не обладала, как иные женщины, бойцовскими качествами, напротив, она была большей частью женщиной тихой и робкой, и поэтому не могла серьезно возражать его пьяным проделкам, наносящим большой и невосполнимый материальный и моральный ущерб семье, была вынуждена во всём ему уступать. Их десятилетний сын тоже боялся и сторонился его. Жили они тогда, в бараке послевоенной постройки. К тому времени в своём селе и ближайшей округе Иван срубил не один дом, но так, чтобы, срубить дом для своей семьи, такой заботой себя не отягощал.
Совсем не далеко от них, в таком же бараке, как и их, но, более обветшавшем к тому времени, построенном ещё до войны для персонала больницы. Уже много лет, ещё с довоенной поры, в нём проживали тёща Ивана Анна Васильевна семидесяти восьми или семидесяти девяти лет, и её незамужняя старшая дочь Серафима Петровна пятидесяти девяти или шестидесяти лет. Они были такими же тихими и робкими созданиями, как и его жена, Зоя Петровна. Были у Анны Васильевны и два сына, но они не вернулись с Отечественной войны.
Анна Васильевна и Серафима Петровна вели замкнутый образ жизни, натерпелись за свою жизнь много всякого зла и неприязни и поэтому окружающих людей просто боялись и сторонились. Муж Анны Васильевны в далёком прошлом был священником и имел неосторожность что-то сказать или возразить властвующим и свирепствующим тогда партийцам, за что был репрессирован и позднее расстрелян. А оставшаяся семья долгие годы подвергалась всяким гонениям и унижениям.
Многие годы они втроём жили в маленькой, сырой и холодной комнате больничного барака. До ухода на пенсию Серафима Петровна работала поваром в больнице. Работа угнетала её не только физически, но и сложившейся в их коллективе морально-психологической обстановкой, которая была глубоко чужда ей. Тихая, во всём покладистая, честная натура Серафимы Петровны никак не давала покоя грубой, вороватой завхозше, всегда искавшей повод хоть как-то унизить и оскорбить её. Работала она по десять, иногда двенадцать, часов в сутки, и часто без выходных за мизерную, сорок шесть рублей в месяц зарплату, никогда не возражая и не противясь этой участи, и всё равно приходилось ей терпеть грубость и несправедливые упреки от персонала больницы. И в особенности от главврача, желчной, вечно всем раздражённой женщины. Несколько лет, по крохам откладывая с маленькой зарплаты деньги, отказывая себе во многом, копила Серафима Петровна на какой-нибудь маленький, плохонький домик, уж очень надоела холодная, сырая крохотная комнатка в бараке. Пришло, наконец, время скопила Серафима Петровна на такой домик, да не тут-то было. Снова не повезло ей на хороших людей. Хозяйка домика оказалась подлой и жестокой пройдохой, взяла с неё деньги и когда в назначенный срок Серафима Петровна пришла к ней, чтобы готовить документы о передаче дома в её собственность. Та нагло и грубо прогнала её прочь, напустив при этом гримасу честности и непорочности, бессовестно заявила, что никаких денег у неё не брала. Поражённая наглостью и грубостью этой женщины, не представлявшая себе того, что верующий в Бога человек может так поступить, она в слезах ушла прочь от этого мерзкого человека. Долго ещё плакала и переживала Серафима Петровна об утрате, было жаль не только денег, таким трудом скопленных, но и рухнувших надежд на улучшение своей жизни, своего быта. Приходилось, к тому же, Серафиме Петровне, не смотря на тесноту, и не устрой, часто забирать к себе в маленькую комнатку и Алексея, сына Зои Петровны и Ивана, потому что в семье из-за беспробудного пьянства Ивана его жизнь зачастую была просто невозможной. Конечно, в далёком прошлом, в глубине души, она желала себе гораздо лучшей доли.
Зоя Петровна работала в колхозе. Ничто, иное, как теснота и не устрой тяжёлая, беспросветная жизнь и надежда на то, что хоть что-нибудь изменится к лучшему в их жизни, заставили её в тридцать шесть лет выйти замуж за Ивана, который жил тогда в маленьком и ветхом домике со своей уже очень старой матерью. Хотя Серафима Петровна настоятельно предупреждала, очень беспокоясь за её будущее, говорила ей: "Зойка, опомнись, что ты делаешь, ведь он алкоголик, нельзя за него идти замуж". Но выбора у неё не было, многих мужиков её возраста побила война, вон их, сколько мужиков-то молодых и постарше односельчан и из ближайшей округи не вернулось с той войны. Их имена высечены, аж на пяти стоящих чуть в стороне от дороги гранитных плитах, по более ста фамилий на каждой. Да волны репрессий, возбуждаемые радетелями за светлое будущее, прокатывающиеся по стране в те грозные годы безвременно уносили многих в мир иной, и врагов, а вместе с ними и не врагов, до кучи. Карательная машина карьеристов НКВД работала беспощадно и на всю мощь, перемалывала без разбора и виновных и не виновных. Более всего надеялась тогда Зоя Петровна на то, что Иван, как хороший, прославленный по округе столяр и плотник, построит когда-нибудь отдельный, добротный дом. Увы, надежды на это оказались тщетны, отягощённый тяжёлым и беспробудным пьянством Иван, не мог претворять в жизнь подобные проекты.
В их семье, где читали и воспитывались на великих произведениях Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова и на произведениях других не менее великих писателей. Появление Ивана было страшным стихийным бедствием, вносившим хаос и сумятицу в их маленький, уютный, во многом рафинированный мирок. Построенный на столь зыбком основании, что был совершенно беззащитен от вторжений извне. Из окружающего их грубого, неотёсанного, разнузданного, почти дикого мира, с какими-то иными, своими нравственными началами, их сознанию и уму было не дано понять и принять явление Ивана, оно для них было всегда мучительным и нежелательным.
Десять лет лагерей не укротили строптивый нрав Ивана, его отношения к властям. Уже в пятидесятилетнем возрасте он вновь на год попадает туда. Грубость и прямота и на этот раз подвели его. Однажды, зачем-то его вызвали в правление колхоза, был как всегда пьян. Где-то по дороге, почти у самого правления, повстречался ему представитель всё той же власти, председатель сельского совета, и высказал ему, своё неудовольствие, угрожая применить к нему самые строгие меры воздействия по поводу его беспробудного пьянства. Но, вовсе не Иваново пьянство занимало его тогда, как это могло бы показаться на первый взгляд, а раздражение по поводу независимости и непокорности его в отличие от всех остальных покорных и согбенных. Из сообщений осведомителей, то есть, стукачей, своих шестёрок, он знал о том, что Иван, находясь в состоянии алкогольного опьянения (спьяну), уж, очень вольно и смело говорит о них коммунистах-жуликах, ворах, аферистах и взяточниках, прочно, засевших в правлении колхоза и сельском совете. И беспощадно растаскивающих и разворовывающих теперь колхоз. Конечно же, размышляя далее, догадывался Иван, что правды нет и выше. Там на верху этих воров крышуют, оберегают от всякого разоблачения, потому, что, они наворованными с помощью финансовых афер, денежными средствами колхоза с ними делятся. Как человек, грубый, прямой и даже жестокий, он не испугавшись, прилюдно ответил тому, представителю этой власти, смерив его своим тяжёлым, полным ненависти взглядом – а… это ты, главный коммунист и вор, вразумлять меня надумал. Презираю всех вас, коммунистов: проходимцев, подхалимов, воров и жуликов, прикрывшихся своим партийным билетом. Иван высказывал ему, не ожидавшему от него такой смелости, ещё и то, как их, партийная шобла воров и взяточников, создающих часто у неискушенных, недалёких и поверхностных людей ложное впечатление и представление о них, как поборников справедливости, честности и трезвости. И восседавших даже не в столь уж, и высоких кабинетах, как они пили, жрали, обзаводились машинами и домами-особнячками, в сравнении с рядовыми колхозниками, ничего не имевших, кроме своих ветхих домиков и комнат в бараках. Образовавших уже тогда особую касту, касту поработителей, а все остальные перед ними обязаны были пресмыкаться.
Этот главный коммунист, большой проходимец, председательствующий в сельском совете, насторожился, неодобрительно выслушав монолог Ивана, решил его строго наказать, если не навсегда, то надолго заткнуть его поганую глотку. И стоило ему
