будто один раз не считается.
Это была истерика. Настоящая истерика. Ее тело вибрировало как будто в ознобе. Потом она начала икать. И все твердила одно и то же. Потом вдруг неожиданно замолчала, только икала и всхлипывала. Молчал и Вадим, пораженный до глубины души происходящим. Все это было и с ним, и не с ним одновременно. Вдруг – теперь уже ясно - всплыл в памяти здоровенный физкультурник. Конечно же, это он. Да даже, если и не он, какая разница, он все равно знает.
Вадим вспомнил замешательство парня, когда назвался мужем Карины, и эту насмешливую улыбку, мгновенно став злым и колючим. Он был так зол, что, казалось, мог уничтожить полмира, а, вернее, весь этот лагерь, знавший о его позоре.
Она увидела – нет, почувствовала внутренне эту злость и колючесть, которые заполнили ее запредельным холодом. Инстинктивно потянула лежавшее рядом платье на себя. Как бы защищая свое тело, защищая себя от того, что сейчас может произойти. Она уже не икала и не всхлипывала. Она смотрела на него как ребенок, немного удивленно и как бы ожидая чуда. И это чудо – искупление того, что произошло. Ее худые плечики еще дрожали, и во всем виде сквозила такая покорность, что, если бы он сказал ей сейчас «умри», она, не задумываясь, умерла бы.
И чудо случилось. Ему вдруг снова до боли в сердце стало жаль ее, такую маленькую и беспомощную, такую родную. Он обнял ее и не смог сдержать слез. Она ответила ему объятием, тоже заплакав тихо и шепча ему на ухо успокаивающие слова. И это были другие слезы.
Так они просидели довольно долго, постепенно успокаиваясь. Потом он быстро и решительно встал. Карина поняла: он принял решение.
- Полчаса на сборы. Я буду ждать тебя на выезде из лагеря. До автобуса, - он посмотрел на часы, - сорок минут. Успеешь?
Она молча кивнула и стала быстро выворачивать платьице.
Через сорок минут автобус тронулся, увозя их в новую жизнь. А то, что она будет новой, они уже знали наверняка. И с этим придется жить.
