подошла к стене, любовно поправила черную ткань, вдруг как-то по-детски сказала:
- Спасибо тебе.
- За что?
Она немного помолчала.
- За то, что однажды спас меня …, тогда я хотела…
- Не стоит благодарностей, не за что, - скромно ответил я. Но мне было приято, что чувство справедливости к ней вернулось.
- Есть за что. За жизнь. Теперь она мне нужна, как никогда, - и глаза ее счастливо заблестели. Я был изумлен. Я ничего не понимал.
- А я объясню, - сказала она, подойдя к небольшому столику, на котором я заметил старенький кинопроектор. Она включила его, аппарат размеренно застрекотал, и вдруг…
".. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом,— словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли...”
Я был потрясен. На черной сцене на фоне черной стены стояла женщина и играла. Это была Анна Полетаева. Но, кто ее снимал?
- Сама, - ответила она, - какая разница, открой глаза и смотри!
Она сама себя снимала на кинопленку, - удивился я. - Зачем? Для кого? – но мои мысли она не услышала или не захотела слышать. А я продолжал смотреть на маленький киноэкран, не отрываясь. Такого в своей жизни я не видел никогда. Я встречал великих актрис, которые играли эту роль, смотрел множество спектаклей, но… То, что делала эта престарелая женщина, было гениально. Я знаю, о чем говорю. Я встречал таких людей. Их единицы, их меньше, чем золотых песчинок в огромном карьере песка. Но, они есть! И сейчас я находился рядом с драгоценным камнем, самородком, который имел изумительную огранку, сверкая в темноте, переливаясь неизвестными мне цветами. В ее палитре их были миллионы.
Пленка закончилась, кино остановилось, в комнате воцарилась тишина. Вдруг черная занавеска от легкого ветерка колыхнулась, и я увидел приоткрытое окно. А за ним... Это было невероятно. В светлом проеме солнечного дня мелькнули какие-то существа. Птицы. Голуби? Нет, не голуби! Это была стая чаек. Они носились за окном и улетать не собирались. Какой-то неведомой магической силой их притягивало сюда. Я снова перевел взгляд на ослепший белый экран, висящий на стене, вдруг воскликнул:
- Но, для кого?... Зачем?...
Она низким голосом засмеялась, подошла, накрыла аппарат тряпичным чехлом, который тоже был черного цвета и ответила:
- Ни для кого. Ты меня понял?
- Нет.
- Больше сюда не приходи, прощай, - сказала это и отвернулась. Потом взяла в руки чайку, сделанную из ваты, которая лежала на сцене-кровати, и я заметил, что одно крыло у нее надорвано.
- Прощай, - повторила она, и я вынужден был откланяться.
Выйдя на улицу, глаза мои резанули лучи яркого солнца, и после темного затхлого помещения я зажмурил их. Вновь открыл и с удовольствием посмотрел на солнце. Стало легче. Я постепенно приходил в себя. Теперь я знал то, что происходило с ней все эти годы. Мне ничего не стоит оглянуться назад и увидеть прошлое. Ангелу не дано увидеть будущее. Люди его сами напишут или нарисуют, придумают и воплотят. Человек способен его даже изменить - для этого он приходит в этот мир. Поэтому знать его не может никто. Только догадываться или путешествовать во времени. Но, прошлое для меня, как на ладони. И теперь я смотрелся в него, как в зеркало, словно это была моя жизнь.
Когда мы с ней расстались, она бросила театр навсегда, больше не приходила на киностудию, не дублировала фильмы, нигде не снималась. Она швыряла на рычаг телефонную трубку, когда ей редко, но звонили с предложениями. Даже не хотела слышать, чего от нее хотят. Совершенно забросила профессию, и… начала играть. Выучила массу ролей. Они были не обязательно главными, но это были великие роли. Сыграла их столько, сколько еще не приходилось играть ни одной актрисе за самую долгую сценическую жизнь. Но и этого ей показалось мало. По дешевке купила старенькую кинокамеру и научилась снимать кино. Кино было немое, и первые киноленты были без слов. Без ее великолепного чарующего голоса, которым она могла сказать все! Потом в ее комнатке появился магнитофон, и теперь долгие дни и недели, месяцы уходили на то, чтобы научиться делать настоящее кино. И у нее все получилось. Она вела аскетический образ жизни, казалось, ее абсолютно не интересовало то, что происходило за стенами ее театра. Жизнь у нее была только здесь. Анна отказалась от пенсии, иногда продавала старые вещи, которые остались с прежних времен. А в последнее время, когда в Гильдии актеров узнали о ее бедственном положении, ей начали приносить небольшие деньги. Эта замечательная Гильдия опекала в трудные времена своих стариков. Только одного они не знали. Не было бедственного положения – она была богаче их всех. Ей в этой жизни больше ничего не требовалось. Но, то, что она творила, не поддавалось, ни логике, ни пониманию. Я снова и снова мысленно возвращался в это удивительное прошлое, восхищаясь ее игрой. Пересмотрел множество спектаклей, которые были сыграны в темном склепе, только не понимал одного. Она нарушила закон театра. В ее зрительном зале не было зрителя. Да и зрительного зала не было. Только отдавая, рождается великое произведение, но нельзя играть для самого себя. Если ты пишешь, и тебя не читают, если рисуешь картины, но их не видит никто, остается надежда, что когда-нибудь, через десять, сто или тысячу лет все это разыщут, и тогда появится смысл. Но, театра без зрителя нет. У актрисы не было общения с залом, ей некому было говорить. Играть в пустоту невозможно – теряется смысл. Надеялась на то, что найдут ее старые пленки? Смешно! Кому они будут нужны? Она не могла этого не понимать. Но, что давало ей такую невероятную силу? Этого я не понимал. Она придумала театр, который существовал по каким-то неведомым законам. Она знала тайну, которую постигнуть я не мог. Тогда и вспомнил сказку, написанную С. Моэмом о великом художнике. По его легенде тот сжег хижину, которую расписал перед смертью гениальными фресками, и те погибли в огне. Но она не ничего не сжигала, просто играла, но это было волшебством. В маленькой комнатке, затерянной в огромном мегаполисе, каждый день творились чудеса. А еще у нее была неосуществимая мечта. Ей так хотелось снова подойти к той заветной двери. Иногда, очень редко, в минуты удивительного вдохновения и экстаза, актрисе казалось, что видит ее. Та становилась все ближе, еще немного и она снова окажется у желанного порога, но все исчезало, таяло на глазах, и опять роли и роли, монологи, спектакли и съемки одинокого кино. Наверное, потому не могла подойти ближе - не было зрителя, а законы переписать нельзя. Так думал я. А еще поражало одно – актриса была абсолютно счастлива. У нее было все! Эта жизнь у Анны Полетаевой была самой длинной, и продолжалась она около двадцати лет!
Я не хотел ее беспокоить, но ее тайна теперь не давала мне покоя. Временами я актрису навещал. Наблюдал издалека. Замечала она меня или нет, я не знал. Казалось, ее не интересовали никто и ничто. Иногда подходил к ее входной двери и слышал пронзительный голос. Там снова шел спектакль, там снималось кино. И однажды я понял, что самый осмысленный, самый естественный образ жизни человек проводит наедине с собой. После того, как я ее оставил, она никого ни о чем не просила. Теперь она достигала всего сама. Не добивалась, а именно достигала. Но то, что она творила, не укладывалось в голове.
Прошло несколько месяцев. Наступила зима. За ее окном больше не носились чайки, актриса в последнее время редко выходила из дома, когда из Гильдии приходила женщина, принося ей скромные деньги, не открывала дверь. Ей отчаянно мешали деньги, - понял я. – Даже эти крохи. Ей, словно хотелось быть перед этой жизнью неприкрытой, незащищенной, с распахнутой открытой душой. А на дворе стояли 90-е. Все куда-то торопились, город превратился в огромный рынок, где стояло множество людей, они чем-то торговали, волокли на себе тяжелые тюки, зарабатывая на хлеб свой нехитрый. Как она не похожа была на этих людей. Словно находилась на другой планете, где даже воздух был другим. На чем держалась ее жизнь, как она существовала – было непонятно и я уже начал за нее волноваться, но снова и снова слыша громкий голос из-за входной двери, понимал, что с ней все хорошо. И все-таки, я должен был разгадать ее тайну.
Однажды она вышла из дома и быстро направилась в неизвестном направлении. Валил снег, но актриса, ничего не замечая, двигалась вперед. Походка была стремительной. Она, словно, летела на крыльях. Так добралась до Москвы-реки, зачем-то поднялась на середину каменного моста и замерла. Долго смотрела вниз на замерзшее русло. Я снова ничего не понимал. Но она знала, зачем сюда пришла. А глаза, эти черные глаза, блестели, словно на нее смотрели сотни прожекторов. Анна о чем-то сосредоточенно думала. Вдруг я понял - она играет роль, снова играет. И тут я заметил, как эти пронзительные черные глаза изменили цвет – они стали карими. А губы ее шевелились, произнося заветные слова, которые она помнила всю свою жизнь. Ради них она жила. На парапет моста села птица. Она гордо крутила головой, смотрела по сторонам, о чем-то громко пронзительно кричала, а потом, позвав ее за собой, расправила крылья и полетела. Там внизу крыши домов, церкви золотятся желтыми луковками куполов, река скованная льдами, извивается причудливыми зигзагами, а над головой высокое небо. А там, за черной тучей, накрывшей город, яркое солнце… Выше. Еще выше! Эти двое растворяются в белоснежном тумане. И дверь. Заветная дверь. Она уже близко. Больше ничто не помешает переступить порог.
Дверь открыта, черный небосвод покрыт россыпью звезд. Порог пройден. Впереди бесконечная пустыня. Эти двое - она и Чайка несутся все дальше, и перед ними разворачивается удивительная картина. Под ногами серый песок, который плотной стеклянной массой стелется на многие километры, превращая всю поверхность в гигантских размеров плато. А неподалеку склоны гор. Они напоминают амфитеатр. Вот уже видны, выбитые в скальной породе, кресла. Но, что это? Чайка с криками уносится куда-то ввысь, а женщина в ужасе замирает. Она так долго сюда стремилась, столько лет ждала, играла, терзала память удивительными воспоминаниями, казалось, помнила каждого из миллионов людей, когда-то сидевших в этих креслах. Ее ждали, ее просили вернуться. Она должна была играть, но пути сюда не находила много лет. И вот она снова здесь, но… никого нет. Эти великие покинули волшебное место, они ее не дождались.
В первом ряду сидит человек. Она знает его! Мигель! Дон Мигель! Актриса бросается к нему.
- Не дождались? – кричит она.
Он не отвечает, грустно улыбается, потом говорит: – Я не мог не помнить даму своего сердца, я обещал, и вот я здесь. Наконец, вы пришли, донна Анна. Я счастлив.
Она оглянулась на брошенную сцену, где виднелись останки декораций. Сколько здесь было сыграно спектаклей, сколько раз это пространство заполнялось шквалом аплодисментов, но теперь не было никого. И только ветер разгуливал, разгоняя стеклянную пыль.
- Это ничего, - продолжает дон Мигель, - главное, что вы снова нашли сюда дорогу. Значит, все будет. И роли будут, и спектакли…
- Только не будет зрителя, - шепчет она. – Даже здесь они покинули меня... Ушли... Не
