Ночи с Чаадаевым

чиновник, сидевший рядом с председателем.
– Исповедую, – ответила Екатерина Дмитриевна.
– В тридцатом году во время польского мятежа вы говорили, что молились за поляков. Это так?
– Да, молилась, потому что они сражались за вольность! – горячо сказала Екатерина Дмитриевна.
– О-о-о! Вот как! – зашумели члены комиссии.
– Тише, господа! – призвал их к порядку председатель. – Последние вопросы, сударыня. Знакомы ли вы с господином Чаадаевым?
–  Да.
– Почему именно вам он посвятил свою недавнюю статью в журнале «Телескоп»? Статью, в которой он высказывает странные мысли об историческом пути России и позволяет себе дерзкие рассуждения о православии? Вы не будете отрицать, что загадочная «ЕДП», которой он адресовал свои размышления, это вы?
– Я уважаю господина Чаадаева и мне близки его мысли. Это всё, что я могу вам сказать, – с вызовом ответила Екатерина Дмитриевна.
– Хорошо, благодарю вас. Извольте подождать в соседней комнате, вас проводят, – заключил председатель.
…Екатерина Гавриловна Левашова приехала в психиатрическую лечебницу, как только получила разрешение свидеться с Екатериной Дмитриевной. Свидание разрешили под присмотром санитара, но Екатерина Гавриловна сунула ему три рубля и осталась наедине с подругой. Исхудалая, с чёрными кругами под глазами, с обритой головой, повязанной платком, Екатерина Дмитриевна вошла в комнату.
– Как тебе мой новый наряд? – с грустной усмешкой сказала она, показывая на свой серый больничный халат.
– Господи, Катенька, что они с тобой сделали? – заплакала Екатерина Гавриловна.
– Они говорят, что лечат меня. Морить голодом, лить холодную воду на голову, привязывать к кровати и избивать – это означает лечить, по их мнению, – с той же усмешкой пояснила Екатерина Дмитриевна.
– Это немыслимо! – воскликнула Екатерина Гавриловна. – Я напишу жалобу губернатору, я дойду до самого государя, если понадобится!
– Кому ты хочешь жаловаться, Кити? Тем, кто засадил меня сюда? – возразила Екатерина Дмитриевна. – Ты напрасно потратишь время. Мой муж был лишь орудием в их руках, но мои настоящие палачи – это они.
– Но неужели у твоего мужа нет ни капли сострадания? Неужели его не трогают твои муки? Хочешь, я поговорю с ним? – со слезами спросила Екатерина Гавриловна.
– Мой муж? – переспросила Екатерина Дмитриевна. – Когда-то я чувствовала к нему уважение и была благодарна за его хотя бы показные чувства. Теперь я сделала печальное открытие – я соединила свою судьбу с самым презренным из людей. Единственное, что меня утешает – я не буду дольше жить с ним.
– Ну и Бог с ним совсем, но, Катенька, позволь мне, всё же, похлопотать за тебя перед влиятельными лицами, – взмолилась Екатерина Гавриловна. – Я не могу оставить тебя в этом аду, ничего не делая.
– Как знаешь, – пожала плечами Екатерина Дмитриевна. – Однако у меня есть к тебе иная просьба. Передай, пожалуйста, это письмо Петру Яковлевичу, – она передала ей измятый и неровный клочок бумаги. – Я написала карандашом на оберточной бумаге, мне чудом удалось раздобыть и то, и другое.
– Как я кляну себя за то, что через меня ты возобновила своё знакомство с Чаадаевым, что ты вдохновила его на эти записки о России и убедила опубликовать их в журнале! – с раскаянием вскричала Екатерина Гавриловна. – Господь свидетель, я не думала, что всё так закончится!
– Не надо, Кити, – прервала её Екатерина Дмитриевна. – Таков мой рок, но я счастлива, что пусть и таким образом соединилась с этим человеком… Что с ним сейчас? Он не пострадал? – с тревогой спросила она.
– Нет, ему ничто не угрожает, – отведя глаза, бодро проговорила Екатерина Гавриловна.
– Слава Богу! Больше всего я беспокоюсь о нём. Скажи ему на словах, чтобы он не пытался защитить меня, это бесполезно, – напротив, пусть всю вину взваливает на меня. Мне нечего терять – больше, чем со мной сделали, уже не сделают. Скажи ему, что мне не в чем его упрекнуть, до своей последней минуты я буду благодарить судьбу за встречи с ним, – с просветлённой улыбкой сказала Екатерина Дмитриевна.
– Барыня, пора уходить, – в комнату вошёл санитар. – Как бы чёрт из начальства кого не принёс.
– Ухожу, – Екатерина Гавриловна сунула ему ещё три рубля. – Будь с этой дамой добрее, – помни, у неё есть влиятельные заступники. А я тебя за это особо отблагодарю.
– Помилуй Бог, барыня, нешто мы нехристи какие? – перекрестился санитар. – Начальству скажите, от него всё идёт.
– А вы исполняете, – с презрением заметила Екатерина Дмитриевна.
– Дык ить… – развёл руками санитар.
– До свиданья, Катенька, – Екатерина Гавриловна обняла её и, не удержавшись, опять заплакала. – Верь, мы вытащим тебя отсюда.
– Не забудь же передать письмо Петру Яковлевичу, – шепнула ей Екатерина Дмитриевна.
***  
Екатерина Гавриловна обманула, когда сказала, что Чаадаеву ничто не угрожает: с недавних пор он жил под угрозой сумасшедшего дома. Всё началось однажды утром, когда испуганный Елисей ворвался в комнату и отчаянно вскричал:
– Барин, к вам полиция и доктор!
– Что за манера кричать? Ну, полиция, ну, доктор, – это ещё не конец света, а ты кричишь, будто ко мне явились всадники Апокалипсиса, – с иронией заметил Чаадаев. – Зови непрошеных гостей, а не то они сами войдут.
В комнату вошли полицмейстер с двумя полицейскими и штабс-лекарь.
– Чему обязан, господа? – спросил Чаадаев.
– Господин Чаадаев, мы обязаны задать вам несколько вопросов, – сказал полицмейстер.
– Позвольте полюбопытствовать – с какой целью?
– Минуточку… – полицмейстер достал из коленкоровой папки казённый лист и зачитал: – «Господину Чаадаеву предлагается ответить на нижеследующие вопросы на предмет определения его умственных способностей в целях недопущения ущерба, могущего произойти от их расстройства для общественного порядка и государственного установления».
– Вы по всем домам ходите с таким опросом? – поинтересовался Чаадаев. – Давно пора. Но советую начать с высших должностных лиц: среди них вы найдёте много тех, кто своими расстроенными умственными способностями наносят ущерб общественному порядку и государственному установлению.
– Господин Чаадаев, – сказал штабс-лекарь, дыхнув густым перегаром. – Вы напрасно шутите: я изъяснюсь просто – есть подозрение, что вы сошли с ума.
– Значит, я оказался в одной компании с Гамлетом? Это лестно, – заметил Чаадаев. – Гамлет говорил, что Дания это тюрьма, причём, из худших. Что же мне тогда сказать о России – что это сумасшедший дом?
– Гамлет – это немец, который тарантасы делает? – спросил полицмейстер. – Тарантасы у него прочные, но много себе позволяет, колбаса немецкая.
– Нет, тот Дамлерт, – возразил штабс-лекарь. – А Гамлет был королевских кровей.
– Не имел чести знать. Как же он очутился у нас, на Басманной?.. – сказал полицмейстер. – Но мы пришли по серьёзному делу; извольте отвечать на вопросы, господин Чаадаев. А ты садись и записывай, – приказал он одному из полицейских.
– Я не умею, ваше высокоблагородие, – отозвался он.
– Дурак! Зачем же ты врал, что грамотный?
– Читать-то я могу, если печатными буквами, но писать не получается, – виновато отвечал полицейский.
– Дурак, – повторил полицмейстер. – А ты грамотный? – обратился он ко второму полицейскому.
– Избави Бог, ваше высокоблагородие! – вытянувшись в струнку, отрапортовал он.
– И ты дурак, – сказал полицмейстер. – Неграмотность, конечно, хорошая защита от вольнодумства, но иногда мешает в делах. Кто же будет вести протокол?
– Давайте я, – штабс-лекарь встал за бюро Чаадаева и бесцеремонно взял его перо и чернила.
– Не стесняйтесь, сударь. Если вам ещё что-нибудь понадобится, берите запросто, как если бы вы были у себя дома, – предложил ему Чаадаев.
Штабс-лекарь проворчал что-то про себя. Полицмейстер, между тем, уже читал опросный лист:
– Вы Чаадаев Пётр Яковлевич?
– Да, это я.
– Дворянского звания, ротмистр в отставке?
– Так точно.
– Вероисповедания православного?
– Крещён в православной вере.
– Довольны ли вы своим местом жительства?
– Доволен. Мне хорошо в этом флигеле.
– Не было ли у вас намерения уехать из России?
– Я уезжал, жил за границей, потом вернулся.
– Вернулись? – изумился полицмейстер.
– А что вас удивляет?
– Нет, ничего-с… С какой целью в сентябрьском номере журнала «Телескоп» вы напечатали свои размышления о России? Отчего в них содержатся нападки на российский порядок, оскорбляющие чувства истинно русских людей?
– Я не предвидел, что мои размышления оскорбят чувства истинно русских людей. Я был уверен, что мои мысли дышит любовью к родине, хотя и не той самою, которая нынче в моде, – сказал Чаадаев. – Я думаю, что обличение пороков является не меньшим свидетельством любви к родине, чем прославление её.
– Что вы имеете в виду? – полицмейстер с подозрением посмотрел на него.
Чаадаев вместо ответа прочитал стихи:

Все так же люди лицемерят,
Все те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну крадут все у царя,
Иным житьё, другие плачут,
И мучат смертных лекаря…

– Ваши вирши? – с неудовольствием спросил полицмейстер.
– Нет, Пушкина.
– Пушкин? Знакомая фамилия. Это тот, который продает пиявки и уверяет, шельмец, что получает их прямо из Голландии? – сказал полицмейстер.
– Нет, того зовут Сушкин, – возразил штабс-лекарь. – А Пушкин – это поэт, который пишет амурные стишки про женские ножки.
– И кто из нас после этого сумасшедший? – прошептал Чаадаев.
– Чего изволите?..
– Продолжайте, я вас слушаю.
– В каких отношениях вы состоите с госпожой Пановой Екатериной Дмитриевной?
– Она моя знакомая.
– Насколько близкая?
– Осторожнее, господин полицмейстер, – строго сказал Чаадаев. – Я дворянин и офицер.
Полицмейстер поперхнулся.
– Простите, господин Чаадаев, но это не я придумал, так записано в листе, – пояснил он. – Вопросы были составлены вышестоящим начальством.
– Я не сомневался в нём.
– Но вы не будете отрицать, что посвятили свою статью в «Телескопе» госпоже Пановой? Это она скрывается под инициалами «ЕДП»?
– Да, свою статью я посвятил ей. Это преступление?
– Ваш черёд, господин штабс-лекарь, – полицмейстер кивнул ему.
– Какие нынче год, число, месяц? – спросил штабс-лекарь.
– Перестаньте. Вы отлично понимаете, что я не сошёл с ума.
– Бывают ли у вас приступы раздражения, гнева, периоды тоски, уныния?
– У кого их не бывает? И у вас они наверняка есть. Вы, как я вижу, лечитесь народными средствами? – Чаадаев выразительно потянул носом перегарный воздух.
Штабс-лекарь крякнул и сказал полицмейстеру:
– Остальные вопросы по медицинской части несущественные. Я могу заполнить ответы на них без участия господина Чаадаева.
– Так какой будет ваш вердикт? – спросил полицмейстер.
– Полагаю, господин Чаадаев может оставаться в домашних условиях. Я выпишу ему успокоительные капли.
– Значит, «la commedia e finite»? Представление закончено? – усмехнулся Чаадаев.
– На сегодня мы завершили, но завтра придём к вам опять, – сказал полицмейстер.
– И сколько вы будете так ходить?
– Это не от нас зависит… Но из дома вам выходить воспрещается – в ваших же интересах.
– Понимаю. Забота государства о своих подданных не знает границ. Что же, передайте от