странные звуки, чем-то похожие на пение и вой шакалов одновременно. В этот момент на Брауна, наконец-то, напали. Правая рука хозяина гостиницы все так же была пристегнута ремнем к туловищу, а вот в левой был массивный топор, которым тот управлялся с достаточной ловкостью. Бертольд еле-еле успел увернуться, и топор разрубил тяжелый табурет. Лицо хозяина теперь украшала помимо шрама знакомая дьявольская улыбка.
«Быстро они до нас добрались», - подумалось лучнику. Он швырнул в оборотня другим табуретом и стал пробираться к дверям. До них он добрался раньше негостеприимного хозяина гостиницы и с треском захлопнул их за собой.
- Дориз! – крикнул Бертольд, очутившись на улице.
Дориз был во дворе, вернее то, что от него осталось. Тело мальчика было изуродовано до неузнаваемости и лежало на земле, а вокруг, собравшись в кружок, танцевали вчерашние девушки. Только танец у них был какой-то странный, они то сходились к центру круга, то удалялись от него, по очереди нанося удары серпами, разрывая на части остатки плоти несчастного Дориза. Вой издавали они, и он все меньше и меньше напоминал песню.
Лишь секунду Бертольд Браун осмысливал происходящее. Двери гостиницы распахнулись, и на порог выскочил оборотень с топором. С каким-то звериным криком Хромой Лучник с хрустом вонзил в него клинок и помчался по направлению к конюшне. Там ждали его еще два оборотня, видимо, конюхи, вооруженные длинными жердями. Конюшня была пуста. Не став тратить время на них, Хромой Лучник поспешил прочь. Он все-таки сильно хромал, ему удалось вырваться из деревни, но преследователи настигали, их было не меньше двух десятков.
Взбираясь на гору, Бертольд Браун расстрелял почти все свои стрелы и пожалел, что не взял с собой больше стрел с серебряными наконечниками. Обычные стрелы вреда преследователям не наносили. Оборотни карабкались вверх с достаточной ловкостью. Они улыбались Бертольду своими ужасными улыбками и приближались, приближались, приближались. Пока еще Браун держался от них вне пределов досягаемости, но запас прочности таял вместе со стрелами. И когда дорогу перегородила глубокая отвесная расщелина, которую лучник при всем желании не мог преодолеть, он помолился, прикрепил камень к наконечнику последней стрелы и выпустил ее в сторону сияющей в свете солнца вершины. После чего без страха шагнул в пропасть. Оборотни были в пяти шагах от него.
Воистину, Бертольд Браун на девяносто девять процентов состоял из железа, и еще на процент из чистого золота.
Звездочет вздрогнул, когда Стефф сигнализируя о том, что второй камень достиг цели, коротко гавкнул, но не ограничившись этим, вдруг сел на задние лапы, поднял вверх свою умную голову и вдруг по-волчьи завыл на равнодушно висевшую в небе холодную луну.
* * *
Стадо взбиралось на Миттельшлихт, все шло благополучно. Мэтт живал сушеное мясо, его напарник подремывал в седле, разморенный жарой.
«Завтра будем на месте», - подумал Мэтт. На высокогорном пастбище было вволю воды, и она манила уставших перегонщиков скота не меньше чем полагавшаяся им по контракту премия. С неудовольствием отхлебнув из фляги, Мэтт снова спрятал ее и тут его внимание привлекли несколько черных точек, появившихся на чистом небе.
«Только коршунов нам не хватало», - пробурчал про себя он и окликнул напарника. Тот мигом проснулся и стал готовить к бою свой арбалет. Точки приближались и вроде бы стали заходить на посадку, кружа над стадом.
- Уводи их в горы как можно дальше! - крикнул Мэтт, целясь из арбалета в одну из птиц.
Канн поскакал в голову стада, а Мэтт с ужасом увидел, что одна из точек стала пикировать вниз, быстро увеличиваясь в размерах. Такую тварь Мэтт никогда не видел. Птицу она напоминала только крыльями, ибо тело у нее было человеческим, голова, удлиненная с хищными зубами, торчащими из разверстой пасти, напоминала голову крокодила. Но Мэтт никогда не видел и крокодилов. Он выстрелил из второго арбалета. Стрела срикошетила о туловище чудовища, и то, заложив вираж, взлетело повыше и вновь стало пикировать на стадо, примеряясь к своей жертве. Мэтт еще успел заметить длинные и острые когти на руках чудовища, в это время еще две твари атаковали отару. Вырвав из плотно сбившейся, блеющей массы по овце, они взмыли ввысь и стали удаляться. Их было около десятка, этих ужасных птиц. Мэтт снова стрелял, но безуспешно. Он увидел, как одна из тварей вырвала из седла его напарника и, издавая какой-то клекочущий хохот, стала кружить над головой у Мэтта. Ему сделалось дурно, когда сверху на лицо упало несколько кровавых капель. А потом какая-то тень заслонила солнце, и твердые стержни с хрустом вошли в его тело.
Вожак уводил отару к вершине Миттельшлихта. Овцы блеяли, но шли за своим вожаком, надеясь на то, что уж он-то выведет их из этой передряги, в отличие от этих глупцов людей, которые позволили унести себя ужасным птицам, похожим на птиц только крыльями. Отару, несмотря на потери, все так же влекли к себе близость пастбища и чистой родниковой воды.
* * *
Леопольд водрузил свой камень на площадку гранитной плиты, там, где была защита от ветра, а сам свернулся клубочком рядом. «Всего-то и делов, - подумал он, засыпая. - Вот сейчас немного отдохну и стану спускаться. Боже мой! Никогда бы не подумал, что для защиты Королевского Дома мне придется превратиться в горного козла». Он мгновенно уснул и не видел того, как камень постепенно меняя цвет, стал таять, как кусочек льда на раскаленной сковородке. Он превратился сначала в искрящуюся лужицу, потом впитался в гранит, по граниту пошли трещинки, и оттуда, из недр холодной скалы наружу вдруг брызнула зеленою душистая травинка. Через несколько мгновений прямо под носом у спящего смертельно уставшего, ободранного Королевского кота расцвел прекрасный цветок, напоминающий лотос.
* * *
Отец Георгий приближался к вершине Мондрагон. Казалось, разум оставил его. Он хохотал и пел, его борода развевалась от встречного ветра. Но монах упрямо продвигался вверх навстречу лютому холоду. Снег все усиливался. Ноги в разбитых башмаках скользили по обледенелым камням. Руки монаха были сбиты в кровь, а одежда изодрана в клочья. Он пел старинный гимн, и голос его был подобен ветру. Он не был безумен, он просто выполнял свой долг. Когда его ноги в очередной раз поехали по полированной поверхности куда-то в бездну, недалеко от вершины, Георгий захохотал страшным смехом и, уже не пытаясь удержаться за камни и выступы, выхватил из остатков одежды тот единственный камень, ставший причиной всего, и размахнувшись, швырнул его ближе к вершине. На сердце было легко и спокойно, и тело его, казалось, парившее в воздухе, уже не чувствовало боли, когда ударилось о скальную твердь. Душа его осталась там, на вершине. Песня его осталась там, на вершине. А смех его еще долго гулял эхом над пустынной и как-то сразу осиротевшей горой Мондрагон.
* * *
Ирму бил озноб. Свернувшись калачиком на огромной кровати, она пыталась молиться, но слова молитвы приходили как сквозь туман, неясные, а оттого неискренние. Она пыталась уснуть, точнее, забыться от всего этого кошмара, но сон не приходил. Обрывки мыслей, чьих-то слов, чьи-то глаза, образы мелькали перед ней в какой-то невообразимой круговерти. «Мама! …». «Сама, сама …» - вновь как сквозь туман. «Отец! …». Мягкое тепло в груди: «Я с тобой …». Но, Господи, как холодно! «Луиза! …» Нет, не то. Детский смех, кареглазый мальчуган лет семи бегает в высокой траве, отлавливая каких-то жуков. «Дети не превращаются в оборотней!» «Кто это?» Голос неясный, и словно с обратной стороны Луны. Луна, звезды, Звездочет. «Да что же это такое! Господи всемогущий, что ж ты ума мне не дал, власти так дал, а разумом что ж обделил?» Скачут всадники по багряному небу, звезды угасают одна за другой. «Звездочет, что будешь делать ты, когда на небе не останется ни одной звезды? Отзовись, мне пусто без тебя». Ирма вскакивает с кровати, подходит к столу, берет перо и бумагу. Она пишет письмо. Пишет быстро, словно боится, что кто-то может помешать ей. И тогда он никогда не узнает о том, что знать ему совсем не обязательно.
За окном забрезжил рассвет. Королева проводит рукой по лицу, лицо влажное. Это отрезвляет ее. Бумага скомкана, ненужное больше перо остается в чернильнице. Ирма подходит к остывшему камину, разжигает его и медленно подносит письмо к огню, а после внимательно смотрит на то, как пламя уничтожает ее минутный порыв. После чего возвращается к столу и на чистом листе составляет Указ о мобилизации в связи с началом военных действий.
* * *
Встретившись с первыми людьми, я заметил, как они поменялись за эти дни. Почти у всех в глазах читалась скрытая тревога. Королевство находилось в состоянии войны. Размеры опасности никто, правда, толком не представлял. Но Ирма уже успела издать Указ о мобилизации. То здесь, то там нам встречались угрюмые мужчины, собранные в подобие отрядов под предводительством офицеров ее Величества. По стране ходили страшные слухи о воскресшем лорде Гильденбрандте и его драконе, о том, как на южных границах был полностью уничтожен Оранский полк, вышедший на встречу неведомому неприятелю, а погибшие воины вставали из праха и в образе зомби под королевскими штандартами присоединялись на сторону своих убийц. Как начисто уничтожалось население целых деревень и поселков. Много о чем говорили. Лица людей по мере нашего продвижения становились все более хмурыми, целые семьи снимались с насиженных мест и двигались на Север в горы.
Раздобыть лошадь было неимоверно трудно, и большую часть пути мне приходилось идти пешком. Чтобы не привлекать внимание, ехать на Стеффе можно было только ночью. К тому же по неизвестным причинам он больше не включал свою крейсерскую скорость, значит, на то у него не было больше полномочий. Теперь, когда была выполнена задача доставки камней, все зависело только от меня. Во всяком случае, я зорко глядел по сторонам. Седьмой камень необходимо было доставить в центр королевства. А что у нас является центром королевства, как не досточтимая королева Ирма? В общем, я ехал в столицу, ехал к ней. Шесть камней были доставлены моими посланниками, вернее пять, ибо первый мы с Джозефом и Леопольдом доставили в самом начале на гору Раддок, что во владениях Херменгильды.
С тех пор Стефф, собачка весьма неразговорчивая, лаял пять раз, подовая мне знак, но на душе было тяжело, потому что лишь дважды он этим гавканьем ограничился. Трижды же его сигнал превращался в леденящий душу вой, а это значило, что три камня стоили жизни кому-то из моих товарищей, а я даже не знал кому именно. В принципе смерть, как и жизнь, вещи весьма относительные. Для меня, так тем более. Ибо я неоднократно уже уходил в Субстанцию и возвращался из нее, не всегда это, правда, было приятно, но это нюансы. Важно то, что обличие мое всякий раз менялось, как менялись функции, которые я выполнял по возвращении из субстанции. Но я имел честь принадлежать к Полиции Тонкого Мира, а товарищи мои нет, за исключением Джозефа и Леопольда. Кстати, за кота я волновался меньше всего, трезво взвешивая шансы посланников. У них была всего лишь одна земная жизнь. Конечно, Разум
