Предисловие: Что есть благочестие?..
Притча о благочестивых мужах.
Странноватый, если не сказать более, вид христианского благочестия всё чаще случается наблюдать мне, братья мои, в последнее время. Приличные и вполне порядочные люди, искренне верующие православные («верующих» лицедеев я здесь не касаюсь) живут, как в какой-то скорлупе. «Скорлупой» этой, отгораживающей их от внешнего мира, является частная жизнь, включающая в себя «корпоративные» интересы, то есть некий круг общения. Круг, как правило, православных людей: знакомых, друзей и родственников.
«Внешним» же миром для них является, как ни странно, жизнь многострадального нашего Отечества и его народа. Огородившись своей «скорлупой», они словно не видят, да что там «не видят!» – знать не желают того, что вытворяют, как глумятся над Родиной-матерью и её народом дорвавшиеся до власти, гнусные в своей бесстыжести временщики. Оправдания этого невидения-нежелания у каждого свои. Но вся широта их диапазона легко сводится к простой формуле: я вне политики, меня это не касается, ибо занят я более важными делами.
Позиция для простого человека совершенно справедливая. Только с одним небольшим «но». Справедлива она в одном лишь единственном случае – когда Отечество, водимое рукою мудрого Государя, процветает, и народ родной живёт, а не прозябает на грани физического выживания.
Мыслимо ли представить себе, чтобы православные, коими было практически всё русское население великой Русской державы на протяжении тысячелетия, отделяли свою собственную жизнь от жизни Отечества? Вопрос риторический. Патриотизм (для тех, кто не знает, поясню: патриотизм – это любовь к Родине и своему народу; а отсюда – неразрывное единение с ними) всю эту тысячу лет являлся одной из органических составляющих миропонимания русского православного человека, составляющих истинно христианского благочестия.
А что сегодня? То ли само понятие патриотизма настолько девальвировано, что годится в употребление в качестве последнего прибежища лишь негодяю. То ли с нынешним благочестием христианским у нас что-то не так…
И надумалась мне под нерадостные эти мои размышления некоторая притча о неких благочестивых мужах.
Жили некогда на Руси три благочестивых мужа.
Впрочем, о Руси-то я помянул, скорее, по ностальгической своей неистребимой русскости. Ибо ко времени жития наших благочестивцев от Руси Святой, скажем прямо, окромя малого-малого стада Христова, ничегошеньки-то не осталось. Неустанными многовековыми стараниями ненасытных в злобе своей лютых ворогов низведена была она – Матушка наша – с высоты великой Державы до полубомжовского уровня некоей страны Рассеянии, в которой мало кто слышал о таком народе, как Русский.
Зато все ежедневно и многократно слышали о народе, именуемом рассеянами. Главным же народом в «этой стране» Рассеянии стал к тому времени многочи-исленный (тысяч, наверное, этак в семьсот) и ва-ажный народ то ли чехонцев, то ли чукченцев. Ну, это я так, к слову. Речь же далее поведу о мужах вышеназванных.
В смутное, в общем, для Отечества время житийствовали наши праведники.
Первый посвятил житие свое познанию: познанию мира во всей его полноте и красоте. И чрез это своё благорасположение очень уважал он философию, а также эстетику в живописно-изобразительных её формах. Перманентное витание в столь высоких эмпиреях несколько возвысило сего мужа над жизнью сугубо земной. Причём, возвышенность эта проявлялась не столько в телесной форме, сколько в форме самоощущения: ощущения общественной значимости собственной жизнедеятельности.
Значимость эта, однако, вступала в некоторое противоречие с тем, что собственно общественная жизнь, в смысле благосостояния, оставлявшего желать много-много лучшего, Отечества и народа (народа-созидателя этого Отечества, народа-носителя генетически-исторической памяти о величии православных своих предков), мужа сего интересовала мало.
Второй муж более всего пёкся о спасении души своей. И уже одно только это стремление наполняло жизнь его благочестивым содержанием: регулярными посещениями храма, всемерным блюдением постов, усердным молитвенничеством. Сердце его исполнено было христианской любовию. Впрочем, ничто земное, мирское не чуждо было этому мужу. Любил он также красоту просторов родного Отечества, результаты творчества народа своего: книги, картины, фильмы. Любил также и ближнего своего: не гнушался общения смиренного с разного рода людьми.
Не любил, правда, он, когда рассказывали ему о злых кознях – прошлых и современных – упомянутых выше лютых ворогов народа его и Отечества. «Не надо мне этого», – говорил. Не переносило, видать, сердце его, любовью исполненное, этакой грязной мерзости.
Третий муж житие свое проводил в трудах нелёгких и праведных, чем и снискал себе благочестивый образ. Труды-то эти, видимо, и привязали его, в отличие от первого мужа, накрепко к земле, не давая возможности воспарить к небесам. Да и сердце его, в отличие от мужа второго, не столько исполнено было любви, сколько испытывало существенный её недостаток.
Не очень любил он представителей других, не таких, как у него, профессий, начисто отказывая им в возможности обладания каким бы то ни было мастерством. Ещё менее любил он тех, кто добывал себе благосостояние не трудом рук своих, а иным способом. Не особо любил он также носителей иных, не похожих на его собственные, взглядов. Естественно, совсем уж не любил он злокозненных ворогов. Но ни читать, ни слышать о них тоже не желал, ибо знание о всё новых и новых кознях портило ему настроение. Ну а хорошее настроение при недостатке любви в сердце – предмет достаточно ценный, чтобы жертвовать им без особой необходимости.
Такие вот разные были эти мужи.
Но было в них и то, что всех их объединяло. Все они веровали в Господа Иисуса Христа, посещали Храм Божий, причащались. Любили Бога. Любили и свои семьи, заботились о них. В целом жили добрую жизнь, не делая никому зла, и, пытаясь, по мере своих возможностей, творить добро. Словом, являлись благочестивыми христианами.
Но, ничто не вечно в этом мире. И как ни трудились на благих своих поприщах наши благочестивцы, пришёл однажды и их срок, когда ангел протрубил им хотя и в одно время, но для каждого из них – свою трубу. Ну, а сразу после трубы призваны были они, как водится, к отчёту о проделанной работе, то бишь о пройденном жизненном пути.
Первый муж предстал пред Светлые Очи. И спрошено было у него: «Как жизнь прожил, человече?» «Так ведь это, – взволновался несколько тот, – совершенствовался я». «В чём совершенствовался?» «В познании», – ответствовал праведник. «Ну и что же ты познал?» «Да много всякого. Вот, в стремлении к познанию даже за морем пожил с десяток лет.» «Ну и как?» «За морем житьё не худо.» «Ну а дома?» «Где дома?» «На Родине.» «На Родине-то? Ну, там, прямо, беда.» «А что так?» «Не знаю. Просто жизнь тяжёлая.» «Ну, а пользу многое твоё познание принесло какую-нибудь людям, обществу?» «Н-не знаю», – засомневался благочестивец.
«А познал ли ты, к примеру, что на глазах твоих строилось царство антихриста, как о том и было предуведомлено задолго в «Апокалипсисе» блаженного Иоанна?» Ответом было молчание. «А познал ли ты, что в преддверии клеймения людей печатью антихристовой их в твоё время для репетиции клеймили уже разного рода номерами? В твоём Отечестве номер этот назывался ИНН. И познал ли ты, что тот, кто согласился принять сей номер, согласился со строительством антихристовым, о чём неоднократно и предупреждали вас старцы благодатные афонские, да и ваши, отечественные, тоже?»
«Так это. Уповал ведь я, – совсем уж забеспокоился благочестивец, – на волю Божию. И Синод наш не возбранял принимать номера эти. Да и вообще, все их принимали.»
«Все, да не все. Вон и Флорентийскую унию с еретиками все епископы подписали, кроме одного – Марка Ефесского. Да он-то, единственный, и оказался праведником. А ты, человече, встань пока в сторонку и подумай над тем, много ли пользы принесло познание твоё многомудрое душе твоей многогрешной.»
Второй муж призван был к ответу, и на вопрос о прожитой жизни рассказал много интересного. Рассказал о любви своей всеобъемлющей: о любви к Богу, к людям, к результатам творчества людского, к семье своей, о любви к родным просторам, настолько сильной, что трудно ему было и удерживаться от омовения в родных озёрах хрустальных.
«Эк, счастливо как жизнь-то ты прожил», – подытожен был вдохновенный его рассказ. «Стало быть, в счастливое время, на счастливой земле, среди счастливого народа жил ты?»
«Да нет», – словно запнулось вдруг вдохновение праведника. «Время наше смутное было, жизнь у народа тяжёлая, да и земля вся словно стоном стонала под игом вражеским. Счастливы были, наверное, только воры, бандиты и политики. Да, пожалуй, ещё и весь их обслуживающий персонал: журналисты-щелкопёры, прокуроры, судьи и все прочие правоохранители.»
«А как же ты, такой счастливый, оказался в развесёлой этой компании? Как тебя-то угораздило счастливым быть посреди стонущего моря людского?» «Н-не знаю, – смутился счастливец, – даровано мне было».
«Ну, ты хоть сделал что-нибудь, любвеобильный такой, для уменьшения боли народной, сопереживал ли народному горю или, быть может, сочувствовал ему?» «Да нет, - смутился тот ещё более, – не до горя с болью мне было; исполнен ведь был я, любовью и радостью.»
«Вот оно, значит, как? Встань-ка ты рядом во-он с тем мыслителем, – указано было ему на первого мужа, – и порадуйся пока вместе с ним.»
Настал черёд и третьего мужа отчитываться за жизнь свою праведную. Рассказал он о нелёгком своём пути земном, полном трудов тяжких, невзгод и разочарований. О грехах своих помянуть не забыл. Рассказ его встречен был с пониманием и сочувствием.
«А известно ли было тебе о бедах и напастях, навалившихся на Отечество твоё и народ твой?»
«Ещё бы! Известно, конечно.» «Ну и как на них ты реагировал?» «Да злился я на ворогов злобных.» «И только? Ну, а действия какие-нибудь в защиту народа своего предпринимать не пытался?» «Да нет. Какие действия? Бед на голову народную слишком много выпадало. А мне хватало и своих личных. Так что, я уж и интересоваться теми бедами перестал, дабы не сыпать соль на рану да настроение себе не портить.»
«Как страус, значит? Голову в песок, чтоб не страшно было? Кабы предки твои так рассуждали, то не было бы в истории твоего Отечества ни Куликова, ни Бородинского, ни Прохоровского поля. И жить бы твоему народу по сей день если не под монголами, то под поляками или немцами.
Ступай, постой-ка рядом с теми двумя благочестивцами».
«Как же жили-то вы, православные? Отечество ваше, оплот Христианства, каковым и является единственно Православие, переживает тяжелейшие времена, народ под игом стонет. А вы? Один столь высоко парил в высотах суетного мудрования, что разглядеть оттуда горести народные не было для него никакой возможности. Другой был слишком счастлив, чтобы могли заинтересовать его беды Отечества. Третий, напротив, настолько был
|