Путь, или история одной глупой жизни...

обстоятельством. А может быть, и одной из главных, если не самой главной, причин его «подвигов»…

9 Так назывались суды в СССР.


       Знал он также, что давно существует негласная установка-директива (действительно мудрая, заметим) на жёсткое уничтожение уголовного мiра его же собственными грязными руками. Для чего необходимо всячески, всемерно и всеми доступными средствами (в том числе и нечистоплотными, и подлыми, вполне соответствующими «морали» самого этого мiра) расшатывать этот подземный воровской шалман, сталкивать между собой и обострять внутренние его противоречия. С тем чтобы ядовитый скорпий в гнусной своей агонии пожрал самоё себя.
       Знал, и вполне, и глубоко был внутренне с этим согласен. Одного только не понимал он: колхозники-то тут при чём? А также те, кто проходят курс лечения. Хотя бы и затянувшийся, в зависимости от тяжести заболевания…

       Столкнувшись пару раз с замполитом Гладышиным, понял он, что тот, несмотря на мыслительный свой имидж, не видит за зэковской робой людей, человека. Зэки для него – говорящий скот, серая масса, осквернившая себя своими преступлениями (реальными или придуманными), как проказой.
       Все на одно лицо, хотя и с разными фамилиями, надписанными на нагрудных бирках. Все одинаково подлые и коварные. Независимо от того, вор, бандит, циничный и хладнокровный убийца стоят перед тобою. Или это простодыра-колхозник, непутёвый и неудачливый глава полуголодного семейства. Ни одному слову никого из них не то, что верить нельзя, но даже и приближаться к любому из них необходимо с опаской. Дабы самому не оскверниться от гнилой их проказы.
       Увы, – мог бы констатировать он, – по злой иронии судьбы, скверной неразборчивости, коварства, нечистоплотности, интриганства, изменничества: подлости, в общем, во всех её проявлениях, – заражались, прежде всего, «чистые» среди осквернённых, рафинированные «интеллигенты» из лагерного начальства. И не в последнюю очередь – сам замполит Гладышин. Причём заражались настолько, что уже и не понять было, зараза ли это в них бродит или это уже неотъемлемые их личные качества. В то время как далеко не каждый зэк обладал «джентльменским» набором этих качеств.

       Странным может показаться, но именно такие исполнители, как майор Гладышин, горячо ненавидевшие зэковский мiр, сумели извратить, выхолостить и, в конечном счёте, свести на нет действительно здравую, мудрую и крайне полезную для общества идею жёсткого искоренения уголовного мiра. И не по злому умыслу, а по близорукости своей, да по недомыслию. Несмотря на склонность свою к мышлению.
       Одной только склонности, видимо, маловато оказалось для работы над осуществлением столь масштабной задачи. Необходимо, наверное, было ещё иметь понимание сути проблемы, а также и малую, хотя бы, толику проницательности.
       Ненависть в священной войне – вещь, пожалуй, незаменимая. Вот только вектор её должен быть направлен точно и строго на врага, а не абы куда. У майора же Гладышина вектор его ненависти устремлён был не на уголовный, профессиональный преступный мiр, расшатывать и разрушать который указано было свыше, а на мiр лагерный, то есть на зэков вообще.
       Мыслительных способностей майора не хватило на то, чтобы понять, что мiр зэков не тождествен уголовному мiру. Хотя последний безусловно и безраздельно доминирует и диктует все правила игры (и уже одним только этим заслуживает усиления жёсткого репрессивного на него воздействия). И что при несчастливом стечении обстоятельств зэком в нашей стране может стать практически любой человек. В том числе, и не в последнюю очередь, сын самого майора. Примеров тому – тьма.

       Так то вот, усилиями по всей необъятной стране подобных гладышиных, сердут, разных пород собак и иже с ними образ, вернее – образина, действительного врага нормального человеческого общества был размыт. И в лагерных сумерках стал малоразличим, практически – невидим.
       Мало-помалу, незаметно изменились или были подменены и сами цели и задачи борцов-исправителей.
       Поскольку система функционировала и с кем-то там боролась, и что-то там пыталась даже исправлять, необходим был постоянный, самовозобновляющийся материал для «исправления». Иначе говоря, нужны были кадры взамен выбывших: убитых, умерших от туберкулёза и прочего лагерного сёрвиса, подлых невозвращенцев после освобождения (ну, этих – сущие единицы). А что может быть лучше постоянных, специально подготовленных кадров?
       И система замкнулась сама на себя: стала кузницей своих собственных кадров – малооплачиваемой и легкопринуждаемой рабсилы. Которая, в свою очередь, неустанно и безпрерывно ковала неуклонно растущее благосостояние лагерного начальства всех уровней. От самого «хозяина» 10 до приёмщицы посылок и передач.

       Уголовному же мiру того только и надобно было. И он довольно потирал покрытые «романтической» татуировкой, натруженные карточной игрой, мозолистые свои руки. Рабсила, ведь, презренная трудилась, как всегда, и на него…
       А пока гладышины боролись с «не вставшими на путь исправления» «нарушителями режима содержания», 11 мiр этот не только уцелел, сохранился, как ни в чём не бывало. Но и «раздобрел» на харчах, добываемых безропотной рабсилой, набрался веса и сил. Настолько, что в последнее десятилетие бурного века, в «эпоху» вакханалии пьяного дирижёра немецких духовых оркестров Е-Бэ-Нэ, 12 выплеснулся хищной волчьей волной цунами в гражданское общество. И захлестнул с головой ничего не подозревавших, и так ничего и не понявших, наивных овец-обывателей.
       А для них – корма своего – махом соорудил незримое стойло-загон, под столь же невидимой для овечьего взгляда вывеской. И на вывеске этой аккуратно, с красивыми – по-лагерному – узорчиками и завитушками, рукой лагерного художника, изящно разукрашенной столь же красивыми, «романтическими» татуировками, было выведено короткое, но выразительное слово – «Лохи».

10 Так в зэковском мiре называется обобщённый образ начальника колонии.
11 Стандартные формулировки из бюрократического лагерного лексикона.
12 Ельцин Борис Николаевич, если кто не знает.


       И вся страна, огромная и великая, страна, одолевшая в жесточайшей борьбе гитлеризм, мигом, словно по мановению волосато-пухлого пальца важного закулисного пахана «в законе», послушно превратилась вдруг в один ба-а-алшой уголовный междусобойчик.
       Разом все – от простых лохов до лохов-президентов – весело и увлечённо заговорили на уголовной «фене», жаргоне то есть. «Разборки», «беспредел», «мочить в сортире», «наезды», «тусовки», «стрелки», те же «лохи» и тому подобные словесные перлы («понятия», в общем) перекочевали как-то вдруг из лагерного «базара» в президентские, министерские и депутатско-спикерские речи.
       Да и ничего удивительного. Ведь и сами особо авторитетные носители «святых» блатных традиций повыползали из подворотен и «малин» своих сивушно-затхлых и прочно обосновались в разного рода офисах. Пересели с тюремных нар, если не в думско-правительственные кабинеты, так, на худой конец, просто в мерседесы. И стали все сплошь, если и не «бизнесменами», то уж как минимум – «предпринимателями».
       Такой вот странноватый, но вполне закономерный, финал вышел из гладышинской борьбы.
       Хотя, почему же финал? И по сей день продолжают гладышины незримый и благородный, как они, наверное, думают, свой бой с тенью. Только теперь уже к услугам новых боссов, вчерашних своих подопечных…






                                                                                     Глава вторая

                                    Весёлая жизнь, или путь, исполненный скорбей.



       «До свидания!» – словно издалёка, из мрачной пелены прошлого, донёсся до сознания его голос капитана. Капитан, повторимся, был прост и бодр, даже спортивен. Наверное, поэтому зэки дали ему прозвище «Боксёр». Возможно, тот действительно был боксёром, с присущей такого рода людям безрассудной отвагой.
       Спустя годы прочтёт он в газетах, что в «родной» его колонии был убит ДПНК, и узнает в нём Боксёра. Какой-то зэк, доведённый, видимо, до предела гладышинско-собакинскими методами «исправления», взбунтовался в камере ШИЗО 13 и устранил там свет, разбив лампочку. Боксёр без раздумий шагнул в темноту и получил удар заточкой прямо в сердце.
       «Эх, Боксёр, Боксёр, – не без сочувствия подумает он, узнав об этом. «Ведь ты был не самым худшим «гражданином начальником». Но уголовная заточка нашла именно твоё сердце. Что ж, такова твоя судьба. В тюрьме случается и такое».
       Но это будет потом. Теперь же, в это мгновение – мгновение длиною в жизнь – он не то чтобы стоял и не то чтобы воспарил, а как бы завис вне времени: между прошлым и будущим, между двумя жизнями одного и того же человека.
       Первая жизнь закончилась за тем высоченным забором, оплетённым колючей проволокой, куда ведут широкие врата. И человек, нелегко её проживший, вывалявшийся с ног до головы в липкой тюремно-лагерной грязи, словно свинья в калу, остался там же, умер вместе с нею.
       Новой жизни ещё только предстояло начаться. И новый человек, зависший в миг сей во вневременном пространстве, сбросивший с себя скверну прошлой жизни, как змея сбрасывает старую свою, паршивую кожу, и не желавший брать из неё с собою в путь ничего, кроме воспоминаний, готовился внутренне к своему рождению. Возрождению к новой жизни.

13 Штрафной изолятор.


       "Вот и всё", – устало подумал он под лязг двери, закрываемой за ним Боксёром, не испытав при расставании со своим прошлым никаких эмоций: ни радости, ни душевного подъёма. Только облегчение, пришедшее на смену неимоверно напряжённому ожиданию. «Прощай, жизнь моя ушедшая. Очень хочется верить, что навсегда. Занавес».
       Но облегчение не отменило вопросов. «Где я?» Неизвестно. «Кто я?» Пока неизвестно. «Что ждёт меня в будущем?» Полная неизвестность. Хотя и планы, и замыслы некоторые всё же имеются.
       Впрочем, одно из его будущего известно было совершенно точно: ещё целый год придётся отбывать ему административный надзор, которым наградила его заботливая лагерная администрация как «не вставшего на путь исправления». То есть, в течение года он, где бы ни жил, будет находиться под жёстким контролем милиции. Обременённый строгими обязанностями: ежедневно с 20-00 до 6-00 безвылазно находиться по месту жительства; еженедельно к определённому часу приходить или приезжать в милицию, отмечаться в специальном журнале. Все решения относительно каких-либо перемен в личной жизни – на усмотрение милиции. Три любых нарушения – и принудительное возвращение в прошлую жизнь железно гарантировано.
       Вот такая свобода. На коротком поводке.
       Он прекрасно понимал, что за дамоклов меч висел над ним в виде скромного этого приложения к справке об освобождении – административного надзора. И не мог ни считать, ни чувствовать себя вполне рассчитавшимся со своим прошлым, пока надзор этот угрожающе будет висеть над непутёвой и «неисправленной» его головой.
       А что осталось в его прошлом? Тридцать лет бестолковой жизни, из которых десять последних – треть всего его земного пути – прожиты там, за оставшимся за спиной