Только чувствую, что не все так просто.
Но Олегу Илья свои сомнения не поверял, да и не очень-то и интересовался. Он продолжал жить в своем замкнутом мире, где днем выполнял приказы командования, ни с кем не общался и ждал одного: ночи, когда можно будет пообщаться с Таней, услышать ее вопрос «Ты меня любишь?» и ответить, задыхаясь, «Да, да, да». Ни одно событие не могло выбить его из этой накатанной колеи, вытащить его из клетки, куда он сам себя заключил, тем более такой пустяк, как новое педагогическое увлечение младшего двоюродного брата.
А Вера продолжала щебетать, чудная девчонка. Она приезжала в город, брала Олега под руку и вела его по центральной улице, мимо желтой церкви, мимо автовокзала, где наконец-то после особенно сильного ливня залили битумом яму перед въездом и поставили шлагбаум, мимо особняков и подслеповатых окон пятиэтажек, тонкая, стройная, легкая, и никто поверить не мог, что между ними больше ничего и не происходит, потому что выглядели они — ну точь в точь семейная пара. Олег, бывало, злился, но ничего не предпринимал и покорно шел за ней, покачивая бритой головой, шмыгая носом и выпятив сосредоточенно губы.
И все были довольны. Хорошая настала жизнь, какая-то неторопливая, степенная.
Вера и сама не могла бы сказать, какие чувства она испытывает к Олегу. Он ей очень нравился, очень-очень. Да, конечно, Олежек — парень простой, не слишком умный (так ей казалось), образования не хватает, безусловно. Но зато он верный и ее любит. Точно, любит! Любая женщина это чувствует, а тут и голову ломать не надо, достаточно лишь поглядеть на его счастливую рожу, когда он рядом.
В конце концов ее знаний и на двоих хватит, да и наверстать — время есть. Главное не это, совсем не это.
К политическим воззрениям Олега Вера отнеслась, вроде бы, совершенно равнодушно, только один раз, когда Олег принялся разглагольствовать о величии русской души, она сказала ему:
- Ты скучный!
Олег было надулся, но она легко провела рукой по его голове, и он зажмурился от удовольствия, будто кот, наевшийся вдоволь сметаны.
Но любила ли она? Этого Вера не могла сказать.
Олег вел себя с ней робко, что тоже нравилось. И она не спешила. У нее-то любовный опыт был: в институте однокурсники ухлестывали вовсю, случались и романы. Да и поколение постарше оказывало знаки внимания, ух, боровы, глаза масляные, все в постель норовят затащить.
А Олежек знай себе рядом топает, медведь, неуклюжий, сильный. Добрый (как ей казалось). Надежный.
Как-то они шли по дороге домой, уже обогнули пятиэтажку, и тут их настиг пришедший с гор ливень, мощная гроза с градом, который заколотил по зонту, выбивая из него барабанную дробь, и они побежали вдоль заборов, мимо Колькиного дома, мимо того места, где Олег так неудачно (или удачно?) подскользнулся и шлепнулся в лужу, ворвались к деду Лексею и спрятались в беседке. Загремел гром, и девушка испуганно прижалась к Олегу; в промокшем платье она была чудо как хороша, и особую прелесть добавляли ей широко распахнутые глаза, в которых так легко утонуть, черные мокрые волосы разметались по плечам и Олег обнял ее, следуя древнему могучему инстинкту: защитить свою женщину. Он стоял так долго, обнимал ее и ни о чем не думал, совсем-совсем ни о чем, а потом он почувствовал, что его целуют и стал самым счастливым человеком в мире.
Когда Олег очнулся и вынырнул из сладостной пустоты, он огляделся вокруг и увидел промытую дождем зелень и блестящий, ярко-желтый диск солнца над крышами, в церкви зазвонили к вечерне и он хрипло сказал черным волосам, которые теперь запутались у него где-то подмышкой:
- Вера... Давай поженимся. Давай, а?
- Молчи, глупый, молчи! - шепотом ответила Вера, улыбнувшись ему нежно и предано.
И так же продолжала ему отвечать, когда Олег пытался возвращаться к этой теме.
Тем временем в городе заговорили о близкой свадьбе. В этом были уверены все: и Колька-хохол, и Владислав Алексеевич с супругой Полиной, и мать Наталья, которая испытывала смешанные чувства радости и ревности, и оттого держалась с Верой отстранено, но в колонию Ивану написала о свадьбе, как о деле уже решенном. Даже дед Лексей начал, шамкая и хихикая, спрашивать, когда же случится венчание.
В этом был уверен и сам Олег, но никто не мог сказать, что об этом думает Вера. «Молчи, глупый, молчи».
Вера в начале недели уехала в Н-ск, тянулась мутная июльская среда, улицы полнились духотой и терпким запахом размякшего на жаре асфальта, пыль оседала на тополя и березы, делая их серыми и скучными, а горы вдалеке подернулись дымкой и совсем обесцветились, как и белесое небо.
Народу на улице было мало: лето и духота всех разогнали по дачам и квартирам. Только в маленьком квадратике городского сада (не тех кустах, что у реки, а в центральном районе недалеко от церкви) оказалось битком набито: молодые мамаши рядками восседали на скамейках, расположенных вокруг забитой окурками чаши неработающего фонтана. Мамы, наивно полагая, что в тени должно быть прохладней, лениво надзирали за своей детворой и периодически покупали мороженное и прохладительные напитки, восторженно обсуждая, что по такой погоде есть и пить много холодного — верный путь к ангине.
Олег утром приехал из очередного рейса; он устал, но чувствовал себя довольным и радостным: на собрании организации его много хвалили и ставили в пример.
Они и сами не заметили, как за несколько лет разрослось их общество: куча народу приходит. И ведь какие разные люди! Конечно, молодежь в основном, но появились и постарше, некоторым так и вовсе под полтинник. Эти — ясное дело, офицеры, военная косточка. Говорили шепотом, что афганцы. И по выправке видно, что служивые, и в лице что-то этакое есть, не спутаешь. Армейца издалека видать. Даже Илья — и тот такой же, несмотря на свою замкнутость: майора за версту определить можно, даже и погон не наблюдая.
Олег последнее время Илью начал понимать гораздо лучше, горе его как-то осознал и прочувствовал, и с ужасом временами думал, что бы он сам делал, если бы лишился Веры. Но представить себе Олег такого не мог и не смел, и печальные мысли из головы уходили быстро.
Брата он начал жалеть, пытался сблизиться, общаться, даже предлагал побывать на собраниях общества или хотя бы в молодежном кружке.
- Ты же мог бы моих оболтусов потренировать, рассказал бы им про жизнь армейскую, им польза будет, - говорил Олег, и не замечал, что, как попугай, слово в слово повторяет своих старших товарищей по обществу: те часто интересовались Ильей и передавали приглашения заходить.
Илья только угрюмо мотнул головой:
- Мне армии в части хватает.
Организацией он тоже не заинтересовался, так что здесь Олег, в общем-то, не преуспел, но не огорчался.
А в организации, можно сказать, Олег поднялся. С ним часто теперь советовались по тому или иному поводу. Герман несколько раз давал очень лестные отзывы о его работе с подростками и продолжал часто наведываться в город сам, и иногда не один, а сотоварищи.
Олег эти визиты любил: нравилось ему общаться с таким человеком, как Герман, принимать его по высшему разряду и за столом сидеть вместе. Нравилось ему и читать в присутствии Германа пацанам очередной цикл лекций (Германом же и утвержденный) про русский мир, про необходимость его развития и защиты, про построение справедливого национального государства, где все будут свободны и счастливы.
Организация росла и структурировалась, если раньше она представляла из себя просто некий клуб людей по интересам, хоть и объединенный одной идеей, но рыхлый и аморфный, то теперь всех членов братства разбили на группы.
Большую гордость им придала победа над конкурентами: объявились в Н-ске какие-то поклонники Перуна, и даже некоторых молодых неофитов смогли поначалу у организации переманить. С ними пытались вести беседы, но ребята оказались несговорчивые, да и неприятные: куча нехристианской символики, руны, какие-то коловраты, зиги и фюрер во главе. Не наши люди, решило руководство после нескольких попыток единения, в ходе которых у Германа образовался под глазом изрядный синячище, который сильно испортил ему на некоторое время вид и настроение.
Этого спустить уже не смогли и группу идолопоклонников в один прекрасный вечер разгромили, придя в их двор с арматурой и битами. Первая боевая акция братства оказалась очень результативной, «Перуны» больше не собирались, а смыться все успели до приезда полиции (та и не спешила). Среди членов общества никто не пострадал.
Русский человек должен быть православным. Какой еще Перун, прости Господи.
Поговаривали, что у братства появились какие-то покровители в верхах, появились деньги, появились даже юристы. Участники общества стали выходить на разные акции, славянские марши, а то и несанкционированные митинги; порой кого-то задерживали, и тогда в дело вступал юркорпус. Человек организации был выдвинут на выборах в местную Думу, как кандидат от ЛДПР, и прошел с большим отрывом.
Организация становилась в области политической силой, с ней стали считаться, и Олегу приятно щекотала самолюбие причастность к такой серьезной структуре.
Только Вера по-прежнему не хотела ничего об этом слышать, разговоры об идеологии ее, казалось, совсем не интересовали; она сразу их обрывала, и иногда довольно резко. Это Олега злило. Он не мог осознать, что кто-то из его близких не разделяет те идеи, в которые он стал верить истово и считать единственно правильными.
Одно вызывало у него удивление — явное стремление руководства развести вновь образованные группы как можно дальше друг от друга. Общие собрания стали проводиться редко, созывались совещания у руководства, затем кураторы собирали среднее звено, и уж потом решения в той части, какой нужно, доводились до низового состава.
Олег спросил Германа, зачем это нужно:
- Разве не одно дело делаем? Я скоро уже и не всех знать-то буду.
- Эх, брат, зелен ты еще, - рассмеялся Герман в ответ. - Есть такое слово: конспирация.
Олег ничего не понял, но если говорят, что так надо, значит, именно так и надо.
Вернувшись в город, он зашел домой, принял душ, перекусил тем, что нашлось в холодильнике. На улицу идти не хотелось, и он прилег, закинул руки за голову, потянулся и стал думать о Вере: какая она хорошая и красивая, как все завидуют, когда он гуляет с ней под руку, и как они скоро — в субботу - встретятся.
Так он и задремал, а проснулся от тонкого заунывного звука, доносящегося с кухни, выглянул и увидел, что там сидит мать и, закрыв опухшее лицо руками, раскачивается туда-сюда, туда-сюда. Рядом с ней лежал листок бумаги и серый конверт.
Письмо получилось от Ивана. В нем он сухо просил прощения за то, что до сих пор скрывал правду: увидят они его еще не скоро, да и надо ли теперь им видеться? В лагере у него произошла свара с чеченцами, он сильно порезал одного из них, сам тоже был ранен, но признан зачинщиком конфликта. Суд впаял еще семь лет: причинение тяжких телесных, и прочее, и прочее; перевели Ивана уже совсем куда-то в края дальние, да и воля теперь ему не мила, а потому точка. Надежд на старую жизнь больше нет, в город он не вернется в любом случае. Ездить к нему больше не надо, лучше всего, если о нем забудут. Простите за
