Эх, мама

Улица предстала перед Игорем безлюдной и грязной, не убирали тут, видимо, со времен царя Гороха. Шел снег, и он отметил, что снег в апреле - это противоестественно, но в этом году все шиворот-навыворот. Все сошли с ума, даже погода. Если весна приходит в марте, то в апреле следует ждать возвращения зимы. Надо же, даже не тает.
  О том, что ему предстояло увидеть, Игорь старался не думать, поэтому всю дорогу усердно размышлял, где бы подработать. После того, как Игорь зимой ушел из редакции, он много писал на заказ, не гнушаясь даже принимать предложения от однокурсника, известного своими националистическими взглядами.
  С недавних пор Игорь решил, что деньги не пахнут (правда, в беседах он старался о некоторых заказах не упоминать). И одержимый идеей "русского мира" однокурсник, и другие приятели, гораздо менее радикальные, звали его в штат, но Игорь не торопился принять одно из этих предложений, хотя условия выдвигались более чем приличные. Ему пришлась по душе жизнь свободного художника, не обремененная необходимостью вставать по расписанию, возможность выбирать, на что соглашаться, а от чего отказаться, да и просто нравилось лениться. Но с финансами было неважно, и Игорь понимал, что долго такая вольница продлиться не может. Такая жизнь: всех рано или поздно запрягают, вопрос в том, куда скажут ехать...
  Воспоминал он и о том, что его бывшую девушку Лену, говорят, недавно видели в каком-то ресторане в обществе полузнакомого импозантного типа, известного в их кругах своим краснобайством, и что это его задевает, хотя прошло много времени с их разрыва. А ведь его Лена совсем не хочет видеть, неужели он стал ей таким чужим человеком, что ей совсем неинтересно? Игорь не любил размышлять на эту тему, но сейчас и это годилось.
  Больше всего ему хотелось сейчас оказаться в своем любимом баре, где тенисто, тихо, дают сидр и никто не пристает со всякими глупостями; там так хорошо пишется, особенно по вечерам.
  Он поглядел на полоску серого снега у бордюра. Холодно. Нелегальных таджиков с узбеками из Москвы выслали, кто же все это будет выметать?
  Игорь вспомнил, что раньше у метро было мерзко. Тогда среди нагромождения киосков, где можно было купить все - от пива до наркотиков, сновали разные малоприятные личности, пласты мусора скрывали асфальт и лысый газон, на котором, игнорируя всегда сломанные скамейки, частенько валялись пьяные. Сейчас скверик у проспекта почистили, там как раз развертывали рулоны травы и грабили чернозем, жирной кучей сваленный у ограды. Рабочие возили его на тачках.
  Киоски давно снесли, осталась лишь стационарная постройка "Евросети". За сквером громоздился стеклянный высоченный куб торгово-офисного центра.
  С одной стороны улицы, почти от самого проспекта, тянулась промзона, пол квартала напротив занимала давняя стройка. Лет десять тут еще будет торчать вся эта строительная техника, подумал Игорь, - полусобранный подъемный кран, ржавые грузовики, трактор с нелепо задранным вверх ковшом, растопырившийся как каракатица. И - бетонный забор, обязательный строительный атрибут, место рекламы и творчества нынешних и будущих поколений.
  Эволюция человека нынче выглядит так, стал философствовать Игорь, глядя на это творчество: сначала ты рождаешься и вопишь на весь белый свет, потом некоторое время делаешь под себя, потом рисуешь член на заборе, потом идешь за угол с кирпичом в руках. Если выживаешь, надеваешь пиджак и тебя учат его правильно носить. Некоторое время ты ходишь в пиджаке, ездишь на блестящей машине и имеешь любую блядь, которую хочешь.
  Возможен и иной вариант. Ты все равно рождаешься (ведь тебя не спрашивают, хочешь ты этого или нет) и орешь по этому поводу; потом опять же делаешь под себя, без этого никуда; потом рисуешь на заборе, но не член, а, положим, фиалку, и пытаешься писать стихи. От пиджаков ты избавлен, они дорогие, а заработать на них ты не умеешь, поэтому таскаешь вязаный 30 лет назад свитер в дырках и катышках. Из всех видов транспорта ты предпочитаешь метро, с важным видом объясняя, что в городе машина не нужна, потому что подземка - быстрее, на блядей смотришь высокомерно, тщательно скрывая жадный блеск в глазах.
  В одном случае ты набиваешь руку на написании правильных, патриотических, истинно народных текстов, радостно и легко их публикуешь, и тебе рукоплещут толпы таких же идиотов в пиджаках. Твоя рожа начинает мелькать в экране, так, не приведи господи, и в думу пролезть можно. Или в пресс-службу какую-нибудь. Хотя нет, хрен туда пустят... Ну и черт с ней, не больно-то и хотелось.
  В другом случае ты пишешь антигосударственные опусы, оправдывая дурной стиль и корявый язык чистотой замысла и замирая от собственной смелости. Эту графоманию, естественно, никто и нигде не печатает, и не из-за ее оппозиционности, а потому что читать невозможно. Ты приобретаешь известность в узких кругах и гордо представляешься совестью умирающей нации и непризнанным гением, единственным и неповторимым. Елки-палки, если ты считаешь себя единственным человеком, которого стоит слушать, так ты единственный и будешь себя слушать, разве не так? Образ одинокого бунтаря чрезвычайно лестен и повышает самооценку, но вот понять, насколько ты жалок и смешон в своем выдуманном одиночестве и никем не оцененном бунтарстве, вернее, признаться в этом - сил уже нет. И храбрости. Да, Игорь? Если честно?
  Разницы, впрочем, особо нет, угрюмо подумал он: в конце концов ты погибнешь, будь ты в пиджаке или в свитере. Ты попадешь на войну, и тебя убьют. Или тебя собьет пьяный урод на машине, когда ты будешь переходить дорогу на зеленый свет. Или ты сядешь в самолет, у которого на высоте 10 тысяч метров откажут все двигатели.
  А если и тут ты выживешь, то тебя разобьет инсульт или еще какая-нибудь дрянь, и ты будешь ходить под себя, как и в самом начале, а когда придет время все-таки умереть, то у тебя не будет возможности даже закричать по этому поводу.
  Вот как это сегодня выглядит, думал Игорь, и собрался еще дальше развить мысль, но тут забор кончился, и он выкинул все из головы.
  За стройкой располагалась военная часть, и ее Игорь любил с детства: тут находились конюшни. На улицу лошадей, правда, не выводили, но иногда можно было, проходя мимо закрывающихся ворот, бросить быстрый взгляд в створки и углядеть красивых офицеров на изящных конях. Он запомнил тот удивительный восторг, который охватывал его, когда он замечал за воротами лошадей. Игорь застывал в восхищении, и с места его не мог сдвинуть даже окрик матери. Мать давала ему подзатыльник, и приходилось уходить от ворот. Он шаркал ногами, хлюпал носом, хныкал, а на самом деле был преисполнен ликования. Ему хотелось быть офицером, который так элегантно сидит в седле. Еще ему хотелось стать лошадью.
  После военной части начались старые кирпичные пятиэтажки, еще, впрочем, крепкие, и последние годы умы жителей этого местечка будоражил вопрос - пойдут они под слом, или нет? Сведения на этот счет поступали все время разные. Иногда объявляли, что здесь планируется построить элитный квартал, и всех будут принудительно выселять на окраину, а затем выходило разъяснение, что дома - из несносимой серии и трогать никто никого не собирается.
  Промзона продолжалась за домами, туда вечно ездила куча трейлеров, разбивших асфальт на проезжей части. Они разгружались по ночам, лязгали, мешая спать. К этому надо было приноровиться, но здешние обитатели ко всему привыкли: и к грохоту разгрузки-погрузки, и к лаю полубродячих собак, которых прикармливали на проходной, и к матюкам рабочих. При всем том здесь не замечалось суеты большого города, дворики выглядели зелено, детвора каталась на небольших каруселях, а зимой - на ледяных горках, насыпаемых всем миром, все были знакомы и оттого сравнительно дружны и вежливы. Недалеко был парк, поэтому район считался даже престижным. Квартиры в новостройках здесь стоили дорого.
  По вечерам еще собирались у подъездов, судачили, перемывали косточки, и тут же приглядывали за малышней, чинили машины, играли в шахматы и домино, выпивали, молодежь флиртовала и ходила в обнимку. Игорь всегда удивлялся: как умудрились сохраниться такие оазисы почти в центре столицы ?
  За промзоной не так давно выросли огромные корпуса, блестящие, заслонившие всю перспективу. Некоторые надеялись, что их будут переселять туда, а другие, все больше - старики - и вовсе не хотели переезжать.
  Мама тоже не хотела переезжать, да Игорь ее и не уговаривал особо. Не видел смысла.
  Игоря здесь за своего не принимали, но, естественно, знали; когда он заезжал, здоровались, интересовались у матери, как он живет. Соседи иногда зазывали в гости. Игорь, бывало, и заходил, но чаще отказывался.
  Поэтому иногда Илья Иванович, человек в округе уважаемый и сильно уже в летах, высказывал замечание:
  - Хороший ты парень, Игорь, да больно нос задираешь.
  - Но мне действительно надо бежать, - оправдывался Игорь.
  - Да всем надо бежать, - брюзжал Илья Иванович, - теперь все бегают, бегают, будто чего хотят выбежать. А то, что ты человека обижаешь отказом, даже и не думаешь, молодой. А человек-то может так рассудить, что брезгуешь.
  - Не брезгую я, - вякал Игорь.
  - Тогда чего не зайдешь, не уважишь старика? Мы с твоей мамкой старые товарищи, сыну Кати грех со мной не дернуть хоть разок. Это ты молодец, что мать не забываешь, но и ко мне бы мог наведаться.
  Сосед глядел на Игоря слезящимися глазами крепко пьющего человека, неспешно побуркивал, поучал, еще крепким пальцем постукивал по обшарпанному столу, и доставал бутылку зубровки. Старик зубровку очень уважал, рассказывал, что в Белоруссии приучился ее пить, и никогда у Игоря не хватило духу отказываться, хотя раньше он крепкое терпеть не мог, у него от водки появлялась изжога.
  Сейчас во дворе никого не оказалось, только карусель скрипела, довершая оборот: то ли дети только что разбежались, то ли компания какая-то сидела, да выпивка кончилась. Это было тоскливое зрелище; пустая, медленно вертящаяся карусель.
  На лестничной клетке воняло скисшим супом и табаком, почтовые ящики покорежились, висели на честном слове, и Игорь не сразу смог открыть нужный. Бумаг там накопилось предостаточно - несколько счетов, газеты, мятая реклама; все это, наверное, несколько дней не вынимали. Он, не глядя, запихал содержимое ящика в портфель, и, поднявшись еще на два пролета, долго звонил в дверь, чертыхался, сопя и кашляя, копался в карманах и искал ключи.
  В квартире ему в нос резко ударил тяжелый запах лекарств, испражнений и плесени, и Игорь обнаружил то, что ожидал с тех пор, как утром ему позвонил Илья Иванович и озабоченно сказал:
  - Игореха, ты это... Подъезжай, что ли. Катю два дня не видел, трубку она не берет, и от квартиры вашей того... Попахивает. Как бы не случилось чего...
  Мать лежала на полу огромной безобразной грудой, Игорю показалась, что она занимает полкомнаты. Постель была сбита, видимо, она упала с нее. Руки бессильно лежали вдоль крупного, осевшего тела. "Как квашня", - подумал отстранено Игорь, перешагнул через ноги, оказавшиеся прямо в проходе, стараясь не дотрагиваться до них, подошел к телефону и вызвал "Скорую".