Наташа

губернскую тюрьму. Через неделю состоялся военно-полевой суд, и тринадцать дезертиров были приговорены к расстрелу. Казнь назначили на середину февраля. Утром четырнадцатого, на тюремном дворе начались приготовления. Взвод солдат расчистил от снега площадку возле глухой тюремной стены. Принесли стол, накрытый белой скатертью, какие-то бумаги. Первым пришел тюремный доктор, он должен был засвидетельствовать смерть казнимых. Потом появился комендант. Он добросовестно отмерял от тюремной стены двадцать шагов и отметил это место саблей, воткнув ее в снег. Прибыла расстрельная команда, которая по приказу офицера выстроилась в шеренгу. Офицер раздал патроны и приказал зарядить винтовки. Появился поп с кадилом. Осталось привести приговоренных. И вот они уже стоят в одном белье, босые у тюремной стены, со связанными за спиной руками. Вот уже начали надевать на глаза черные повязки; вот уже дед, ничего не видя, читает про себя "Отче наш"; вот уже заклацали затворы, и  вдруг, откуда ни возьмись, налетел ураганный ветер, вздыбил на тюремном дворе весь снег, закружил белую карусель и стало темно, как ночью,   и в это   мгновение кто-то схватил деда за рубаху, повалил наземь, а точнее - в сильно пахнущее сено,   и дед почувствовал движение, а потом услышал цокот конских копыт.   Он  понял,  что  лежит  в санях, и с каждым этим цоканьем удаляется от смерти все дальше и дальше.
    Долго хранил дед тайну своего спасения.  Только в сорок третьем году, потеряв на фронте левую руку, вернувшись домой,   поведал  он  моей бабушке о том случае.  Начальником той тюрьмы, где должны были расстрелять деда, был его приятель из соседнего села.   Они подружились, будучи еще подростками. Виделись, правда, редко, но сдружились накрепко.   Федор - дедов приятель детства - сразу же, как только узнал, что дед в его тюрьме, стал думать, как ему помочь. Хотел, было, уничтожить документы,  но они  остались  за контрразведкой. Устроить побег тоже не было возможности.  Военная охрана, под которой находились все тринадцать дезертиров,   ему непосредственно не подчинялась, а обратиться к командующему было бы глупо и небезопасно для него самого.    И тогда Федор решился выкрасть своего друга во время прогулки.   Подготовил коня, сани. Собственноручно изготовил маску с прорезями для глаз,  но в это время состоялся военно-полевой суд,   приговоривший всех   дезертиров к расстрелу.   После суда прогулки были запрещены.  Федор, все-таки, узнал дату казни и решился использовать последний шанс. Он приказал часовым не закрывать ворота, а сам, переодевшись и надев маску,  подняв воротник  полушубка,  стал ждать сидя на облучке саней за тюремной стеной, недалеко от ворот.  И как  только  заклацали затворы винтовок, он припустил лошадь и ворвался на тюремный двор.  О чудо! Поднялся ветер, завертел снегом.   Стало темно. Федор, знавший тюремный двор как свои пять пальцев, сумел исполнить задуманное. Никто не увидел, как сани влетели во двор,  как промчались с разворотом мимо расстрельной команды, мимо приговоренных  и  снова  проскользнули через тюремные ворота, увозя с собой одного из бедолаг.                                                    
    Ветер стих также внезапно, как и поднялся.   Лошадь  бежала резво, из-под копыт летели твердые комья лежалого снега.   Беглецы  были уже довольно  далеко, когда эхо ружейного залпа догнало их.   Эйфория побега иссякла, и  во весь исполинский рост  встал вопрос: что делать дальше?
    Не все смогла вспомнить бабушка,  хорошо  помнила  только  одно:   Федор в тюрьму не вернулся, а вместе с дедом, которого он спрятал у своей дальней родни, и у которых прятался сам,  после революции примкнули к большевикам, записались  в  Красную  Гвардию и  воевали вместе,  пока  Федор не погиб.  В том бою деда сильно поранило,  он очнулся только в госпитале, в глубоком тылу, и лишь в июне   двадцатого года  смог попасть домой, а через двадцать лет снова взял в руки оружие...    За день до своей смерти дед снова вспомнил о своем спасении, а на бабушкин вопрос - почему  столько  молчал - сказал,  что  не верил в смерть своего друга-спасителя,  и еще потому,  что Федя мог пострадать. Если б органы узнали,  что он был  начальником  белогвардейской тюрьмы - навряд бы ему что помогло. Сам Федя взял с него обет молчания.
    Когда бабушка поведала мне об этом,    наш-не-наш поповский дом стал для меня вместилищем страшной тайны.    Загадочное исчезновение поповской семьи    не давало мне покоя.   Как он мог бросить приход, уйти, ни с кем не попрощавшись?  И куда он мог уйти?  Исчезли люди, как испарились. Нового попа не прислали, церковь потихоньку  разграбили свои же, местные. В некоторых избах иконы висели аж в три ряда,  но никто это за грех не считал.  Чего добру пропадать? Вот  и весь  отговор.  Несколько лет ветер хлопал церковными дверьми, пугая ворон, потом и двери исчезли,  а вскоре молодежь, устраивая в церкви посиделки зимними вечерами,  распалили большой  костер, погрелись и разбежались по домам, а  к  утру от  церкви  остались  одни головешки, из-под которых мужики вытащили  небольшой  колокол.  Колокол отвезли в соседнее село, где он и затерялся...
   Все это происходило без меня. Оно и понятно: дед с бабкой переехали в это село в двадцать первом году, через  три года после всех тех событий. Тут родилась моя мама, тут родился и я.
    Как я уже говорил, мне было десять лет, когда я столкнулся с тайной поповского дома. Дедушка   к тому времени давно уже умер, бабушка часто болела, все  хозяйство  лежало   на  маминых плечах, а  я (как говорили в деревне-пригуленный) целыми днями слонялся по усадьбе,   изнывая от безделья.   Не знаю почему, но всякий раз, когда я начинал по-малолетски "хлопотать" по хозяйству, мама всякий раз  останавливала   меня.   " Еще успеешь намантулиться" - говорила она,  однако это не мешало мне в ее отсутствие и воды наносить, и дровишек поколоть.  Летом еще как-то не очень было скучно, а вот зимой - одна тошнота. Все дети сидели по домам.  Иногда,  по праздникам,  взрослые брали нас с собой  в клуб - вот и все гулянье, не считая школы, конечно, в которой училось аж девять мальчишек и трое девочек.  Откуда было взяться ребятишкам, когда война вымела огненным помелом всех мужиков из нашего села?   Только в конце пятидесятых годов в нашей старой школе впервые стало не хватать мест...  Это  про наше село однажды сказал поэт:  " И не моя вина, что так все вышло, когда на наш гостеприимный двор заехала война казенным дышлом,  а сдать  назад  не может до сих пор"...
   И вот одним днем я, как обычно, слонялся по заснеженному двору, но вскоре продрог и решил зайти домой погреться. Зашел в сени, отряхнул с валенок снег и уже взялся, было за ручку двери,  ведущей  в избу,  как   почувствовал под ногами слабую неравномерную дрожь.   Словно кто  снизу  толкал половицы. Я знал, что подо мной подпол, куда по осени закладывали картофель, морковь, разные соленья.   Но подпол  находился немного дальше от того места, где стоял я. Что же это могло быть? Кто и как мог оказаться  под половицами, за множеством годов прикипевших одна к другой?..   Дрожь  прекратилась, но начался стук, такой мягкий,  будто снизу по плахам кто-то шлепал   ладошкой.    Мне стало не по себе, но стук прекратился  и я вошел в избу.     Бабушка сидела за столом и раздувала самовар, доставшийся ей в приданое от родителей. Самовар был ведерный, с двумя краниками.   Очень   уютно   было зимними вечерами сидеть у самовара и слушать бабушкины рассказы, а то и потихоньку   подпевать  ей и маме.  Иногда они обе вдруг начинали плакать, гладить меня по голове и целовать, и от этого я сам почему-то начинал плакать...  " Иди, внучек, погрейся" - встретила меня бабушка с улыбкой, - " чай уже до косточек промерз?"
   Я не стал спрашивать бабушку ни о чем,  попил чаю и, взяв какую-то книжку, залез с ногами на дедов топчан и стал читать.  Бабушка  помыла посуду и, позевывая, всползла на печь.     Последнее  время она  любила  понежиться в тепле. "Ты, может, тоже захочешь спать" - сказала она - " так ныряй ко мне". "Хорошо, бабуся» - согласился я - " вот только немного почитаю". "Читай, читай дружок, набирайся ума-разума, потом мне расскажешь, про что пишут в новых-то книжках".  Скоро бабушка негромко захрапела, а я вспомнил, как она рассказывала, что когда они поселились в этом доме, то горница была такой большой, что дедушка сделал из нее две комнаты и одну спаленку, в которой сначала спала моя мама, а сейчас сплю я. Также дед переделал кухню: он ее уменьшил, а из оставшейся части сделал сени и кладовку.    Подпол тоже хотел переделать, но не успел - началась Отечественная война,  с которой он вернулся без руки. А много ли безрукий может?   Так   подпол    и остался недоделанным. Но хранилище под картошку дед соорудить все же успел, а вот остальное место в подполе гуляло. Ну и бог с ним, все равно нечего туда складывать...
   Это воспоминание распалило мое воображение: а вдруг в подпол кто-то попал и не может выбраться? Хотя, как туда можно попасть - ни одной двери или окошка я не видел. Разве что где-то в полу есть еще один лаз? Да вроде нет, когда я помогал маме мыть полы, я всегда скатывал все дорожки, и никогда ни одного лаза не видел. Может с улицы есть какой-то вход?
   Я снова оделся, вышел во двор, обошел все завалинки.  Ничего, даже намека на какой-либо вход или лаз не было.        Оставался чулан, но там было темно, а брать керосиновую лампу без спроса  я  опасался.   Не желая никого посвящать в свою тайну, я дождался воскресенья,        когда мама с бабушкой пошли в клуб, на индийское кино.       Они всегда ходили смотреть индийские фильмы и всегда возвращались заплаканными.          В тот раз, кажется, показывали фильм " Мать- Индия". Забегая вперед, скажу, что после этого сеанса мама с бабушкой плакали всю неделю...     И вот они ушли в клуб, а я обул валенки, надел телогрейку, нахлобучил шапку   и,   осторожно неся перед собою керосиновую лампу, которую бабушка зажгла перед уходом в клуб, я вышел в сени, подошел к чуланной двери и подергал ее. Она была закрыта на верхний шпингалет. Я подергал дверь, и шпингалет выпал из гнезда.  Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул в чулан. На стенах висела старая одежда, а на полу стояли две рассохшиеся кадушки. Я осторожно поставил лампу на одну кадушку, а другую аккуратно выкатил в сени. Так и есть! В полу была видна крышка люка с большим ржавым кольцом. Я потянул за кольцо, и крышка подалась. Сняв крышку и приставив ее к стене, я посветил лампой в подпол. Лаз был облеплен густой паутиной, до того сильной, что на ней уже удерживалась труха от прогнившей крышки люка. Не брезгая, я рукой сгреб паутину и увидел под ней небольшую лестницу в семь или восемь ступенек, а про себя отметил, что вот на улице мороз, а из подвала тянет теплом. Я не могу сказать, что это было простым любопытством ребенка, и мне казалось, что я все делаю правильно.  
   Крепко держа в руке лампу, я спустился в подпол. Он был совершенно пустой. Земляные стены обметены, пол тоже подметен. До потолка было довольно высоко. Я подпрыгнул, но смог коснуться его только кончиками пальцем. Чтобы суметь постучать по нему ладошкой, нужно быть выше меня на целую голову. И этот кто-то должен быть человек - так мне тогда казалось.