Володин бежал в больничных тапочках по узкой улочке Старого Города в галерею, где была выставлена на продажу его картина. Теплый ветер дул ему в открытую грудь, развивал его длинные волосы, шелестел пожелтевшими листьями платанов, которые всегда облетали первыми. Сохло на веревках белье, но во дворах и на крылечках домов не было ни души. И ему казалось, будто он откинул тапочки еще в тот день, когда его подобрали на улице и отвезли в реанимацию. В тот день он отдал свою картину «Видение» владелице галереи Ванде. А перед тем тяжко заболел, и не было денег, и никто не мог помочь, кроме алкашей-приятелей, забегавших к нему в мансарду, чтобы поболтать и опохмелиться. И он едва дотащился с картиной до галереи, отдал «Видение», а потом – провал. Теперь Володин проклинал себя за то, что предал самое дорогое, что у него еще оставалось – образ той, которую он любил всю жизнь. «Лучше бы я сдох тогда…», – страдал он от угрызений совести.
Галерея находилась на Монмартре. Так назывался район Старого Города, где издавна селились художники, спивающиеся мечтатели, авантюристы, не в ладах с законом. На Монмартре Володин снимал угол. Ему нравилось жить там, в городских трущобах, где можно было затеряться в толпе. Нравился весь этот странный нищенский быт человеческого муравейника. Здесь среди этой обветшалости мира и особенной здешней ауры, ведомой лишь Творцу, он ощущал то, что было созвучно его душе – Великую Грусть Утраты. Чуял нутром, что все здесь причастно касанию мирам иным. Так появилось «Видение». На картине – небесная посланница: черноволосая девушка в коротком красном платье задумчиво идет на высоких каблучках по залитой солнцем улице, вымощенной камнем, а из параллельных миров на нее с тоской смотрят мужчины из прошедших эпох. Девушку он писал со своей юной жены Любы. Люба вскоре ушла навсегда, а картина осталась, утешая его в тяжелые минуты. И вот ее-то он и продал!
Володин ввалился в галерею. Ванда сообщила, что его картина продана, ее купили туристы, супружеская чета из Америки.
– Не повезло, – пробормотал Володин, машинально засовывая в карманы куртки деньги, несколько купюр упали на пол. – Надо выпить…
– Я бы не советовала тебе пить в такую жару, – подняла с пола деньги Ванда. – На тебе лица нет… Держи! – сунула она деньги в его трясущиеся пальцы. – Ты что, идиот, не рад, что твою картину купили? И почему ты не в кардиологии? – засыпала она его вопросами.
– Я убежал, – грустно улыбнулся Володин.
– Что же ты с собой делаешь, Толик! – стала вразумлять его она. – Ну, хочешь, я отвезу тебя домой? Куплю что-нибудь… Хавки, пива… покушать. Только скажи мне, что тебе нужно. Холст, краски? – предложила она, тотчас пожалев, что брякнула лишнее.
Она неплохо зарабатывала на работах Володина и остальных бедолаг c Монмартра. Но выглядел Володин никуда не годно. Сегодня жив, а завтра – надо еще подумать.
– Спасибо, Ванда. Мне ничего не нужно. Ну, я пойду. Отпраздную свое падение…
– Какое падение? – облегченно вздохнула Ванда. – О чем ты?
Володин не ответил. Поцеловал ее и быстро вышел в солнечный зной, споткнувшись о порог. Ванда покачала головой. Два года тому назад она развелась с мужем, старела, Володин ей нравился. Был он талантлив, добр, и еще не стар, но он жил в ином мире, чем она, и разрушал себя, как мог: водился с пьющими творянами, очень мало сделавшими и больше не желающими что-то делать, c рокерами, c бомжами. Короче, с разным сбродом, тратя свой гений на пьяные бредни и алкоголь. Теперь вот подобрали на улице. Сердечный приступ. Нашпиговали наверно лекарствами. И гуд бай, художник Володин по прозвищу Арлекин! Но все попытки сойтись с ним, создать нормальные условия для работы, ни к чему не привели. Год тому она предлагала ему перебраться к ней навсегда. Но белоснежная постель, ванна с морской солью, ее горячие объятия, тишина и покой благоустроенной двушки, завешанной чужими холстами, не прельщали его. Ее любовь, став слишком доступной, быстро надоела ему, а другая любовь, недоступная, намертво держала его с небес. И помыкала им, как рабом. Он любил только свою жену. Ее призрак! Она это чувствовала, знала. Художники, любящие сплетни, не меньше баб, не раз говорили ей об этом...
– Черт с тобой, погибай! – закурила сигарету Ванда.
А в это время Володин брел к реке, где через дорогу от церкви в честь Архангела Михаила находился винно-водочный магазин «Прекрасное далеко». С чувством острой неприязни к себе, но в то же время с каким-то предощущением чего-то небывалого, что с ним непременно случится, какой-то, может, встречи или еще чего, он зашел в церковь. В храме было пусто. В церковной лавке красна девица вяло болтала по мобильному телефону. Володин терпеливо ждал, разглядывая книжку «Паломничество в Дивеево».
– Отель супер. Есть бассейн, солярий, сауна. Ой, извини, у меня тут люди … еще один… паломник… по святым местам…
Девушка оборвала разговор, вопросительно взглянула на Володина, он попросил три свечки.
– На храм, – сказал он, отодвигая сдачу.
– Спаси вас Господи… Так вот, в этом отеле…–продолжила разговор девица.
Володин поставил зажженные свечки на канун, помолился об упокоении жены Любы, умершей во время родов, а потом – за дочку, прожившую на земле всего три дня (мысленно он называл ее Сонечкой). Сейчас ей было бы двадцать лет. Володин вспомнил о Кирюхе. Был у него говорящий попугай, Кирюха, называвший его «папкой». Но жив ли он, бедолага? Кирюха покинул мансарду в тот же день, когда Володин попал в больницу – вылетел в окно с криком: «Прорвемся, папка!». И назад не вернулся.
Горюя и скорбя по Любе, по Сонечке, по Кирюхе, Володин вышел из церкви и зашагал через пустую дорогу в магазин, чтобы купить водки, ибо душа настойчиво требовала забвения. Магазин был открыт. Только за прилавком стоял не Бах, – так на Монмартре звали Серегу Бахерева, всеми любимого, он давал выпивку страждущим в долг, – а незнакомый чувак, похожий на гея.
Купив бутылку водки и черного хлеба, он направился к мосту через реку. За мостом, на противолежащем берегу были горы, поросшие лесом, и среди них – самая высокая –Святая Гора, увенчанная тремя каменными крестами, посещаемая паломниками. И там, на этой горе, было у него заветное местечко на обрыве, Перевал Тишины, где он любил выпить на поваленном бурей дереве. И чаще всего один. Там, на Перевале Тишины, среди зеленого безмолвия было уже другое время и другое пространство. И в этой отрешенности и уединенности отдыхала душа.
Мост был закрыт на ремонт, об этом гласил дорожный знак. На мосту стояла женщина-полицейский, этакий викинг, вооруженный дубинкой и пистолетом. Она недобро взглянула на Володина, когда он хотел взойти на мост. И художник ретировался, вымученно улыбнувшись великанше. Внизу, под мостом, двое мужиков, одетых в черные латексные костюмы со шлемами, похожие на морских котиков, что-то искали в воде, под скалистым берегом. Один из них, молодой, устало махнув рукой, одетой в железную рыцарскую перчатку, присел на валун, лежащий на мелководье; другой, пожилой, стоя по пояс в воде, продолжал тыкать в дно длинной пикой – в том месте, где река делала изгиб, образуя заводь. Пика была настоящая. Но это не удивило Володина. На Монмартре и не такое бывало, когда здесь снимали фильмы о средневековье.
– Эй! – крикнул он с берега. – Никак утоп кто?
Молодой поднял голову в шлеме, посмотрел на Володина мертвыми глазами, но не ответил. Его напарник продолжал прощупывать пикой дно, двигаясь в потоке вниз по течению.
– Ах, забыть бы все!.. – вздохнул Володин в тоске.
Он быстро пошел по берегу к лодке, еще издали заприметив сидящего в ней седобородого старика, одетого в офицерскую плащ-палатку, несмотря на солнечный зной. Только бы старик согласился переправить его на тот берег, где была Святая Гора!
Не меня ли ты ждешь, отец? – сказал он, подойдя к старику и поздоровавшись.
– А ты кто? – буркнул старик.
– Художник.
– Картины-то пишутся, художник?
– Пишутся, отец, пишутся.
– Ну и хорошо. Ступай себе дальше, и пиши картины. Нечего тебе здесь болтаться без дела.
– Мне на гору нужно, – вытащил Володин из кармана смятые купюры: – Этого хватит?
– Вполне, – взял деньги старик. – Там-то, – махнул он рукой в сторону гористого берега. – Валюта все равно не действует, а здесь мне пригодится. Лодку новую хочу купить. Только знай, обратно я тебя не повезу.
– Почему? – удивился Володин. – Я могу еще дать столько же. За туда и обратно.
– Сказано, назад не везу! Только туда. Если не желаешь, забирай деньги и уходи! Пока не поздно. Видишь, вон тех, в воде, они только и ждут, чтобы меня в тюрягу упечь, если я слабину дам. Утырки собакоголовые!
– Володин оторопел.
– Как в тюрягу? За что?
– Дело прошлое. Перевез тут одного. Здоровый такой бугай. Прямо Геракл. Золотишко предлагал… паленое, ну я это, сманился. Что там он делал, на горах-то, не знаю. Ночью я перевез его обратно. А тут эти… Где золотишко из вольфрама? На руки браслетики – и в тюрьму. Год пыхтел.
– А ты зачем туда так стремишься? Душа болит, отец. Может, там отпустит, на горе-то. Не могу больше здесь.
– Ладно, вижу, припекло тебя. Ну, толкни лодку-то. Чего стоишь?
Володин столкнул лодку в воду и сел в нее, сбросив с ног намокшие больничные тапочки. Старик взялся за весла. Они отплыли.
– А что, много желающих туда? – спросил Володин.
– Несть числа!
Старик крякнул: не живется, мол, людям, и медленно так, – как в голливудских фильмах ужаса, – надел на голову капюшон.
– Знаешь, а ты сейчас на Харона похож, – сказал Володин, прищурившись. – Я бы с тебя Харона писал. Ты не Харон случаем?
– Тю, – старик зыркнул на Володина. – Шарон я. Такое мое погонялово. Фамилия моя Шаронов. А тебя как кличут?
– Володин, – сказал художник. – Ну, что, Шарон, накатим за знакомство? – вытащил он из внутреннего кармана куртки бутылку водки.
– Благодарствую. На службе не принимаю. И клиентам тоже не позволяю пить в лодке. Таков закон. Так что, убери, убери ее, на горе выпьешь, коли не терпится. Скоро уже, –покосился на бутылку старик.
– Я, пожалуй, сейчас хлебну, – сказал Володин.
– Говорю, сухой закон, – не на шутку рассердился стпарик. – Так что, будь добр, убери. Вы что, нигде не можете без бутылки! Лучше о жизни своей подумай, как ты ее прожил, пока плывем, а там – не мое дело. Мое дело перевезти тверезого, а не пьяную в сопли душу!
– Во! Чего ты обозлился-то! – удивился Володин. - Прямо, отец родной. Я ж только на посошок. Ты что? Ну, ладно, как скажешь…
И Володин убрал бутылку в карман куртки.
Они молчали. Старик налегал на весла, поглядывая на небо, где собирались тучи, закрывая солнце. От реки повалил пар. Володина стала бить мелкая дрожь. Он обернулся и посмотрел назад. Берег, откуда они уплыли, слился в одну синюю полосу и был так далек, что вот-вот исчезнет с глаз, а Святая Гора – Володин оглянулся на нее – совсем не
