Оборотень

1

Волк объявился в округе под рождество. Лесник Егор Думнов встретился с ним на старой просеке неподалеку от дач. Волк был на редкость большой и тощий. С минуту они смотрели в глаза друг другу. И нельзя было понять: боль или страх горели в серых, будто стеклянных, глазах зверя. Егор был без ружья. Разошлись мирно.
В тот же день в зимовье лесника зашел Иван Родионов, поселившийся осенью на одной из пустующих дач. Иван выглядел плохо. Исхудал, в глазах – неизбывная тоска. Джек, пес лесника, не узнал его. Чуть не захлебнулся собственной яростью, лая на гостя.    
Иван пробыл у лесника недолго. Даже ледяная короста на небритых щеках, усах и бороде не растаяла. Не проходя в избу, в сенях, предупредил, что в окрестностях садоводства рыскает волк.                  
- А сам-то как без ружьишка? – поинтересовался Егор, которого тронула забота этого нелюдимого парня, отмахавшего пять верст по морозу.
- Нельзя мне, Егор, ружье-то дома держать, - вздохнул Иван. – Бывает, такая тоска заберет, даже разум мутится. А я книгу пишу. Мне ее обязательно дописать надо.
- Ну, ну, - понимающе покачал лохматой головой Егор, сам знавший каково быть одному – с тех пор, как похоронил свою жену Анну.
- А о чем пишешь-то?
- О, отец, это длинная история. Как от природы неплохой, яркий, но очень гордый человек решил, что ему дозволено все. Ладно, Егор, пойду,  -   взялся Иван за дверную скобу. – Темнеет уже.
- Гордый, говоришь? – хотелось поговорить Егору. – Ее, гордыню-то, в узде держать надо. Не то вырвется зверем, и хана человеку...
И по тому, как  резко обернулся к нему Иван, вспыхнув глазами, понял, что сказал хорошо.    
- Погоди бежать-то, - потянулся Егор к своим валенкам, чтобы проводить гостя.
Но Иван, будто испугавшись, дернул ручку двери, и выбежал из избы, как угорелый.                                                                              

2
         
Волк бежал через заснеженный луг к реке. Ночь была морозная, лунная. Шерсть волка играла заиндевелыми искрами. Кругом снега, везде мертвая тишина да мохнатые кустики, по которым проходил зимник.
Одолев замерзшую реку, волк поднялся по спуску и вышел на шоссе. Дорога поблескивала свежим двойным следом, оставленным машиной. Несколько мгновений волк стоял неподвижно, озираясь и принюхиваясь, потом поднял морду, окутанную паром, к луне и взвыл. Волчий вой, в котором клокотал темный страх, высоко повис, и стал растекаться окрест...
- Папа, волк! – испуганно прижался к мужику мальчик, а маленькая девочка, которую тот нес на руках, при слове «волк» стала тихонько плакать.
- Ничего, - пробормотал мужик в поседевшей от инея собачьей шапке. – Скоро придем... Печурку затопим, елку поставим... Вон их сколько – руби, не хочу... Оп-па, - опустил он девочку на снег, засыпавший старую просеку. И мальчик тотчас обнял, прижал сестренку к себе.
Дети устали, озябли. И не понимали, зачем ставить елку ночью. В холодном домике. Ведь наряженная елка, красивая, большая, уже стояла у них дома. Им было страшно.
Между тем мужик достал из кармана полушубка бутылку, зубами вытащил пробку и сделал из горлышка несколько громких глотков.
В нос волка, нагнавшего приезжих, ударил запах водки. Такой же ненавистный, как запах псины, исходивший от двуногого. Светящиеся глаза волка сузились. Двуногий в собачьей шапке пугал его и будил в нем слепую ярость.
И когда приезжие снова двинулись по просеке, волк с подтянувшимся голодным брюхом побрел за ними, держась леса.
Вскоре мужик с детьми остановился у крайней дачи, щитового домика, возле цистерны, лежащей в снегу. Тихо матерясь, с трудом открыл висячий замок. И все трое вошли в темное, выстуженное помещение.
Волк вытянул шею – ждал, принюхиваясь. Тишину мертвого садоводства нарушал лишь мороз, бухая выстрелами в деревянных постройках.
Вдруг дверь дома со скрипом открылась, и на улицу вывалился мужик в расстегнутом тулупе...
- Папа, папа! –  закричали, заплакали в домике дети.
- Я скоро, – пробормотал двуногий, поворачивая ключом в замке. – Только елку где срублю, - и  побежал к просеке, петляя и озираясь, как зверь, гонимый сворой собак.          
Высунув сухой, горячий язык, за ним потрусил волк.
- Курва... – доносилась до волка ругань убегавшего. – У-у-у... – вдруг взвыл двуногий и замер, жутко оглянулся на дачи, отравляя воздух своим хриплым дыханием.
С высоты смотрела бездонная и страшная черная пустыня с замерзшей луной. Хмурые ели и сосны отбрасывали на снег темные неподвижные тени.  Будто ждали – как поступит человек. Взвыв, двуногий побежал к шоссе. Но вдруг споткнулся и рухнул в снег.
Волк остановился.
Двуногий перевернулся на спину и жадными глотками допил водку. Пустая бутылка,  посвистывая, полетела в кусты. Волк отпрянул.
- О, е... – выругался двуногий. – Чего это я?
Вскочил, бросился к кустам.
- От курва, – пьяно бормотал он, ползая по снегу. – Все ей мало... Детушки мои ей помешали... У-у-у, ведьма проклятая... Ага, вот ты где...
Он сунул пустую бутылку в карман и побрел к трассе, продолжая изрыгать проклятия.
Машина стояла на обочине. Двуногий открыл дверцу машины, но вдруг на грудь ему прыгнул огромный волк.
3
         
Егора, спавшего на остывшей печи, разбудил лай Джека. С вздыбленным загривком собака бросалась на дверь. И в следующее мгновение, будто кто пилой по спине провел: прямо под окнами взвыл волк!
- Мать твою так, -  выдохнул Егор, придя в себя – Пугать, значит... Ну, дак теперь отвоешься...
И еще раз матюгнул зверя, но покрепче. И это как будто придало ему злости и храбрости. Ощупью привычно спустился с печи. Впотьмах сел на скамейку, сунул ноги в валенки. Правая нога со старой военной раной, как назло, одеревенела...
- Да уймись ты! – прикрикнул на Джека. – Чего панику сеешь!
Надев полушубок, Егор снял со стены двустволку, нашарил в ящике стола коробку с патронами. У оконца, разрисованного морозцем, переломил ружье и поместил в стволы два окислившихся латунных патрона с картечью. Толкнул дверь, ведущую в сени и... оцепенел: волк тяжело царапал когтями наружную дверь.
Толком, не сообразив, что происходит, Егор  со страху выстрелил в дверь...
От выстрела он оглох и ослеп – будто сени снесло к черту. В кислом пороховом дыму нащупал запор, откинул его, открыл дверь и чуть не задохнулся от свежего воздуха с крепким морозом, ударившего в лицо. То, что он увидел, походило на чудо. Волк стоял у штакетника, и, как давеча на просеке, смотрел на него. Выстрел опять оглушил Егора.          
Опустив стволы, он с пронзительной радостью увидел: готов! Волк лежал на снегу. Большой лежал. Будет что, показать Ивану.          
- Ну, что ты, дурень, в ногах путаешься, - пожурил он странно притихшего Джека и, прихрамывая, пошел к добыче, поскрипывая по снегу валенками.
Но чем ближе он подходил к волку, тем больше росла в нем уверенность, что он продолжает спать на печи и видит сон - у штакетника лежал не волк, а... голый бородатый человек. А неподалеку от него валялась лохматая шапка.
Егор перекрестился, тоскливо посмотрел на луну.
- Егор... – вдруг кто-то тихо позвал его.
- Ваня, ты? – рывком достиг лежавшего Егор. - Как же это? Я в волка стрелял... Щас, Ваня, я щас...
- Егор... – прохрипел Иван, зажимая кровоточащую рану на груди. – Не суетись...  Послушай... На даче, где цистерна, дети... Дети, Егор... К ним беги... Не то замерзнут...
Иван закрыл глаза, на его губах пенились кровавые пузыри...
- Какие дети, Ваня? – всхлипнул лесник, пытаясь приподнять раненого. – Ты это, сынок, за шею меня... Я санитаром на фронте был... Все сделаю...
- Не надо,- и рука Ивана бессильно упала на снег. - Выпрями мне ноги.
- Уже, сынок, выпрямил...
- Прости меня, отец, - открыл глаза Иван. - И не казни себя. Я сам этого хотел. Там на столе рукопись... Возьми ее. Прочтут - оправдают. А того... У машины... Я убил. Дети! – вдруг рванулся Иван. – Лыжи мне дай! Лыжи! – и замер, обмяк, глядя в звездное небо широко раскрытыми глазами.

4
         
Следователь районной прокуратуры Лир зашел в тупик. Думнов клялся, что стрелял в волка, а не в человека. Психиатрическая экспертиза показала его полную вменяемость, но психиатры не исключали временного умопомрачения на момент убийства Родионова. Думнов был непьющим. Это знали все – от районного начальства до браконьеров. Среди браконьеров у него могли быть враги – лесник он был неподкупный. Но зачем  ему стрелять в Родионова? О нем сам Егор не мог говорить без слез. Уверял, что, будучи волком, Иван сам подставил грудь под выстрел. Чтобы стать человеком. Словом, чертовщина какая-то, полный бред!
Между тем Родионов с простреленной грудью был найден у лесника, прикрытый полушубком. И убит он был из ружья Думнова. Хорошо, рассуждал Лир, Родионов ночью приходил к леснику, чтобы сообщить ему о детях. Но почему он сам-то не попытался сбить замок на даче, где замерзали дети, а побежал к леснику, по снегу без лыж! Когда Думнов нашел детей, мальчишка лежал синий, обняв сестренку, которую накрыл своей одеждой...
- М-да...
Лир прикурил новую сигарету. По словам Думнова, в тот день Родионов приходил к нему дважды. Однако ночных следов Родионова криминалисты не обнаружили, кроме следа голой человеческой ноги, отпечатавшейся на снегу. «Йети! - мрачно шутил фотограф, - Или оборотень». В сказки Лир не верил. Однако двор зимовья был  истоптан волчьими  следами, не считая следов, оставленных  лесниковой собакой. Кровь на снегу. Много крови. Где же волк? А шапка? Кто принес леснику шапку Сагдинова, которому зверь вырвал глотку?
- Итак, что мы имеем? - Лир затушил сигарету о пепельницу с искусно вырезанной из камня головой Мефистофеля. - Сагдинова загрыз волк. Туда ему и дорога. Допрос сожительницы Сагдинова не прояснил ничего. Что говорить, красивая баба. Но, похоже, та еще стерва. Что стало с детьми, даже не спросила. Оно и понятно. Чужие дети – обуза. Сагдинов отписал ей дом, иномарку. Зачем это вдовцу? Хотел угодить красавице? А та, обнаглев, потребовала уже нечто чудовищное...
Лир потер лоб. На своем веку он повидал, конечно, и не такое. Человек, потерявший совесть, страшнее лютого зверя. А бабу, как говорят в народе, черт золотом сманил. Машинально он стал перелистывать рукопись Ивана Родионова «История одного превращения»

5
       

Фантастическая эта история была не нова. Но сам процесс превращения героя в волка был описан с такой потрясающей достоверностью, что создавалось жутковатое впечатление, будто автор на самом деле был волком. Или, по крайней мере, жил некоторое время в волчьей стае, ну, как Маугли. Лир даже нюхал листы рукописи, и бумага, как ему казалось, пахла псиной. Впрочем, запах псины бил в нос и на дачке, где  жил Родионов. А пол ее был усеян собачьей шерстью...
- Собачьей ли? – лукаво подмигивал Лиру выпуклый глаз Мефистофеля. – Ведь собаки-то у Родионова не было. Откуда, мол, шерсти там взяться?
Лир посмотрел на зарешеченное окно кабинета. Уже стемнело. Люди готовились к встрече Рождества. А он тут с чертом разговаривает...
Машинально он перевернул страницу Ивановой исповеди. «Виной всему была моя гордость, - писал Родионов. – Гордая моя душа стремилась к свободе, рвалась обнять всю природу, а я уныло ходил на службу, варясь среди людей в вареве из мелких подлостей, зависти. И душа моя ссыхалась. Я хотел возненавидеть людей, но стал презирать их. А ненавидеть я стал себя. Я бросил службу, устроился ночным сторожем,