ЧАСТИЦА, СОХРАНИВШАЯСЯ ОТ ПРАВИЛЬНОГО МИРА (Ю. ОЛЕША «ЗАВИСТЬ»)

(«Записные книжки») относится к последним годам жизни Шкловского: «В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил: Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно. Да, бессмысленно…
И затем произнёс дословно следующее: — Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки».
И. Бабель, старший из одесситов-«наставников», своей «Конармией» (да и более ранни-ми «новожизненскими» очерками) чрезвычайно высоко ставил планку и художественного ма-стерства и служения правде. Подражать ему в его стиле было бы бессмысленно — его поэтика намертво слита с темой, но тянуться за ним в уровне мастерства приходилось. В смысле граж-данственности, общественного служения ему принадлежал некий рекорд в «тутиздате» 24 , ре-корд уже непоборимый, поскольку с каждым годом цензурная щель все заметнее сужалась (может быть, преодолел бы эту планку Платонов, если бы удалось опубликовать «Чевенгур» в 1930 году). О Бабеле яростно спорили — в 1926 году его защищала Л. Рейснер (тогда — жена Радека), в 1928 году — Горький.
Э. Багрицкого Олеша очень ценил как поэта, ещё — с Одессы. Они — близкие род-ственники, дважды свояки: Олеша поочерёдно был женат на двух сестрах жены Багрицкого Л. Г. Суок. У Багрицкого были известные колебания в оценке послереволюционной действи-тельности, но довольно быстро («ТВС», 1929) он пришёл к своей знаменитой формуле: «…скажет: “Солги”, — солги… скажет: “Убей”, — убей».
В. Катаев старше Олеши всего на два года, он первый наставник Олеши в литературе, он же символически ввёл Олешу в большую литературу — представил его Бунину. Научить Олешу гражданственности он не мог — всегда возносил хвалу тому, что требовалось — рево-люции, послереволюционному государству (в конце концов — самому себе) 25 . О революции Катаев и Олеша писали, можно сказать, наперегонки. В «Ни дня без строчки» за предположением о том, что «Зависть» бессмертна, идет запись «Катаев пишет лучше меня». Может быть, здесь не хватает вопросительного знака, язвительной ухмылки: так успешен, неужели он пишет лучше меня?.. В герое рассказа Олеши «Мой знакомый» (1929), жизнерадостном, успешном, хорошо устроенном (квартира с душем, шастает то и дело за рубеж), довольно уверенно угадывается Катаев. Долго ли ему было ходить в наставниках у Олеши?
Можно сказать, что Олеша, если и не революционер, то явно сочувствующий револю-ции, с революционными настроениями — уже с самых ранних своих лет. В «Ни дня без строч-ки» он прослеживает свой жизненный путь с того впечатления, которое произвела на него кар-тина Давида «Клятва в зале для игры в мяч»: «вдруг узнавать среди тёмных и клубящихся масс события какую-то освещённую далёким солнцем тропинку, по которой идет ребёнок» 26 . Оле-шу его тропинка вела к революционным матросам («физической силе революции»). Очень теп-ло вспоминает он Анатолия Железняка — «интеллигентного матроса» (говорил о коммунизме, как синей птице счастья у Метерлинка), того самого, который разгонял Учредительное собра-ние и погиб на Дону в боях с Добрармией.
Каким образом от такой революционной молодости, с таким окружением, с такими наставниками он смог подняться уже в 1927 году до высоты «Зависти»? Вот что удивительно!

5. ПОЧЕМУ КАВАЛЕРОВ НЕ УБИЛ БАБИЧЕВА?
Намерение Кавалерова убить Андрея Бабичева заслуживает значительно более серьёзно-го внимания, чем то, какое ему уделил Белинков. В сущности, роман в большой мере посвящён тому, почему Кавалеров отказался от своего намерения убить Бабичева.
Начнём с того, что такое убийство было бы очень похоже на эдипово «отцеубийство» по Фрейду. Макаров — приёмный сын Андрея Бабичева, а Кавалеров временно устроился на пустующем диване Макарова — он, так сказать, «и. о. приёмного сына».
Некий косвенный намёк на отцеубийство (зловещая тень отцеубийства) появляется уже в описании детских лет Ивана Бабичева. «Директор гимназии лежал в кабинете ровный и прямой от злости, как в гробу». После полёта аэронавта «отец был напуган», Ваня Бабичев «получил полное удовлетворение», ему даже стало жалко отца. Отцеубийство - не отцеубийство, но расправа имела место, так что Иван Бабичев передаёт Кавалерову замысел «отцеубийства», как эстафету.
Напомню три разговора об этом замысле — убить Бабичева.
I. «Я пришел драться». Нахамил. Получил по морде. «Спокойно» сказал: «Всё кончено, теперь я убью Вас». Белинков пренебрежительно комментирует: это — что-то вроде «чёрт бы тебя побрал!». Не нужно, дескать, понимать буквально. Решительно с этим не согласен, и далее поясню почему.
II. Иван Бабичев Кавалерову: «Отомстите вашему врагу. Заставьте о себе говорить. Украсьте свою гибель фейерверком. Чтоб ваше “до свидания” раскатилось по векам. Убейте его». Оставьте о себе память «как о наёмном убийце века». Сегодня это звучит отвлеченно, а тогда, в 1927 году ещё помнили о тёмных делах 1918 года (убийство Урицкого, серия покуше-ний на Ленина и т. д.) и об убийстве в 1923 году в Лозанне советского посланника Воровского А. Полуниным и М. Конради 27 . Совсем свежим было впечатление от убийства Борисом Ковердой в июне 1927 года в Варшаве советского посланника Петра Войкова.
III. Во дворе Валиного дома — Кавалеров Ивану Бабичеву: «Вы сказали, что я должен убить вашего брата. Завтра на футболе я убью вашего брата».
Тут — нечто значительно более серьезное, чем «чёрт бы тебя побрал!». Это — три ста-дии созревания замысла: I — первое побуждение; II — идеологическая мотивировка; III — назначение конкретного места и времени действия. Эти вехи делят текст романа на четыре ча-сти, не очень сильно различающиеся по объёму. Перечислю упоминания членовредительства, крови, орудий членовредительства (в инсценировке — в «Заговоре чувств» — Кавалеров во-оружается для нападения бритвой).
1. До первого «разговора»: «нож блещет как нетронутый»; Бабичев режет яблоко ножом; шрам под правой ключицей Бабичева; «в него стреляли»; десять лет назад его хотели ударить молотом по лицу; «мне надо встать и побить ему морду»; в руке Анички Прокопович «сверкает нож. Она раздирает кишки локтями, как принцесса паутину»; «собираемая при убое кровь»; перочинный нож Шапиро без особой нужды упомянут три (!) раза; на аэродроме «голова Бабичева повернулась ко мне на неподвижном туловище» и тут же — «война объявлена»; «связанные и обезглавленные китайцы» 28 ; Володя грозится убить Бабичева за измену. Кроме того, имеются более сдержанные, глухие намеки: «мне хочется поймать его на чем-то, обнаружить слабую сторону, незащищённый пункт»; обещание Ивана Бабичева — «я погублю тебя, Андрей»; «судьи вынесли приговор»; «я заставлю вас ужасаться. Я стал вашим врагом, я воюю против вас».
2. Между первым и вторым «разговорами»: рапира (дважды) в размышлении о сказоч-ном фехтовальщике; «я докажу, что я не комик. Всем станет страшно»; тёткин поцелуй, как будто «стреляли в упор из новой рогатки»; «убивающий из ревности»; «ты погибнешь от этой машины»; «не отдам дочь Володе. Собственными руками я её задушу»; о бритве говорят — пе-ререзал горло, «снова полоснул». А также: «уйти с треском, хлопнуть дверью, чтобы шрам остался на морде истории».
3. Между вторым и третьим «разговорами»: «остаётся одно — месть»; «из катапульты стрелял бы по врагам»; в числе функций универсальной машины — дальнобойное орудие; «те, кого мы убивали, умирали на этих подушках»; «пули застревают в подушке»; «подушкой заду-шим мы тебя»; «раздавленный, умирающий» (на этой самой подушке) Андрей; окошки расчле-няют идущего Бабичева — голова опережает туловище.
4. После третьего «разговора»: три раза — о смертоносной игле «Офелии», в том чис-ле — Иван, пригвождённый к стене этой иглой; Валя «боялась увидеть что-то ужасное или преступное».
В отрыве от замышляемого преступления всё это нагромождение малоаппетитных по-дробностей оставалось бы совершенно немотивированным. Кавалеров не может думать ни о чём другом, и его внимание поневоле задерживается на всём, сколько-нибудь созвучном вына-шиваемому им кровавому замыслу. Жуткая тема обезглавливания еще настойчивее реализована в других сочинениях Олеши той поры. В пьесе «Игра в плаху» шутили себе – шутили, а голову королю все-таки отхватили. В неопубликованном тогда рассказе «История об отрубленной голове» (публикация И. Озерной) голова гродненского епископа ещё и искусно загримирована под другого.
Похожим образом и Набоков строит свой одновременный роман «Король, дама, валет», в том числе повторены даже судьи, выносящие свой приговор (Набоков плюс к этому смакует ещё и сцену подготовки к казни). Важное отличие — у Набокова такие «созвучные впечатле-ния» ловят и злоумышленник, и намеченная им жертва, уже подозревающая об угрожающей опасности 29 .
Так что же помешало Кавалерову осуществить его замысел?
Две причины кажутся очевидными.
а. Кавалеров (как Бабель, как Олеша, как Иван Бабичев) «не любит крови и беспоряд-ков» 30 .
б. Кавалерова «не любят вещи» (это повторено дважды). Он неуклюж («переулок болеет мною»).
Но есть и третья причина; поскольку колебания были такими продолжительными, види-мо, именно она оказалась решающей. Гимназистом Кавалеров побывал в музее восковых фигур. Он хорошо помнит фигуру президента Карно, убитого анархистом 31 . Кавалеров размышляет, что напишут о нём, если он совершит задуманное? «Жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал — и кончил тем, что совершил отвратительное гнусное преступление». Ключевое слово в этом «тексте газетного сообщения» о совершённом Кавалеровым убийстве — «зависть», роман так и назван.
Олеша сам говорил в 1935 году 32 , что его собственные черты есть у Кавалерова и у Ивана Бабичева (добавлю — свою футбольную юность он явно подарил Володе Макарову). Так вот, о том, что Кавалеров — завистник, говорит только Иван Бабичев. И следователю он харак-теризует Кавалерова как типичного Завистника, и самому Кавалерову заявляет то же: «нас гло-жет зависть», «мы завидуем грядущей эпохе», «зависть старости», «вы сгусток зависти погиба-ющей эпохи» (на всё это и откликнулся процитированный выше Шкловский: «зависть к но-вому отношению к труду»).
Но Кавалеров ближе Олеше. Он очень мало сообщает о Кавалерове и ничего такого, что хоть сколько-нибудь отличало бы Кавалерова от самого Олеши. Это — как бы внутренний спор Кавалерова (и самого Олеши тоже) с самим собой: так «зависть» это или «не зависть»? Кавалеров решительно отказывается признать, что им движет зависть. И Олеша — на стороне Кавалерова.
Кавалеров готов убить Бабичева. Но его совершенно не устраивает то, чтобы все (вклю-чая свояка — Шкловского) объясняли это «завистью к грядущей эпохе» (есть чему завидо-вать!).
Так что в заглавии романа явно подразумевается вопросительный знак … Стих облит горечью и злостью, но зависти в нём нет.
В связи с этим замышлявшимся убийством интересно обсудить — сколько в романе «толстяков»? Белинков называет Андрея Бабичева «четвертым толстяком» Олеши. Но