ЧАСТИЦА, СОХРАНИВШАЯСЯ ОТ ПРАВИЛЬНОГО МИРА (Ю. ОЛЕША «ЗАВИСТЬ»)

считают)! Рыцари 14 ! Трусы (конечно, они же боятся крови и беспорядков)!
Жалость, нежность, гордость, ревность, любовь — почти все чувства, из которых состо-яла душа человека кончающейся эры («правильного мира»)…
Жалость, тщеславие, ревность — изгоняются.
Покончить с собой, чтобы спасти свою честь…
Старинные чувства были прекрасны: чувство великой любви к женщине, к отечеству…
Ревность, любовь к женщине, честолюбие…
Безрассудный храбрец, верный друг, блудный сын (его порыв раскаяния), носители ве-ликих чувств, ныне признанных ничтожными и пошлыми… подвергаются осмеянию…
Честолюбие… подлое честолюбие! О, какова сила честолюбия!..
Гений гордости…
Улыбка грусти… или мелкого тщеславия…
Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать 15 ?
Иван Бабичев говорит о себе: я последний мечтатель земли.
Чувства мелкие, постыдные, в очень небольшом количестве упоминаемые вперемежку с перечисленными, уже не меняют этой общей, впечатляющей картины. Кто же они — те, кто лишён названных высоких чувств: строители неслыханного общества или хулиганы, шпана 16 ?
Гражданская война — это когда брат стреляет в брата. На этом, на отношении к револю-ционным ценностям и разошлись братья Бабичевы: Иван и Андрей. Когда их старшего брата Романа казнили за участие в террористическом акте, Иван кощунственно сострил: «Как тебе нравится. Андрей, — у нас в роду мученик!». Андрей в ответ назвал Ивана «мерзавцем». Разве это люди, те, кто страшится крови и беспорядков? Недочеловеки!.. «Революционная святость — это ложная святость» (Н. Бердяев в «Вехах»).
Сам Иван в свои двенадцать лет продемонстрировал способность вызывать сны по зака-зу. Был за это выпорот отцом, скептиком-позитивистом. Вел себя, как Галилей.
А сегодня Иван, вслед за Шекспиром, Сервантесом, Гёте, утверждает, что старинные чувства, прославленные поэтами и самой музой истории, были прекрасны.
Эра социализма создаёт вместо прежних чувствований новую серию состояний челове-ческой души. Очень многие пытались сохранить в себе эту веру в очищающий огонь револю-ции. Олеша пишет (уже пишет в 1927 году) о горьком похмелье (как, например, и Платонов в «Чевенгуре»). Иван говорит об Андрее: «во всем слушается Володю. Эта компания твердоло-бых». Но у Андрея ещё возможны какие-то сомнения, проблески живого чувства, а Володя — уже вполне твердокаменный. Он говорит: «буду машиной. Равнодушным». Если бы все были техниками, то исчезли бы злоба и самолюбие и все мелкие чувства (а по Горькому, все инжене-ры — жулики, в этом дух Шахтинского процесса, процесса Промпартии и т. д.). Чувство това-рищества было в Володе самым главным (опять-таки, как в Чевенгуре). Главное — понимание времени. С точки зрения вечности, нет разницы между жестокостью и великодушием. Есть только логика истории. «У них хватает воображения на год, а на тысячу лет они не разгоняют-ся». Эти рассуждения чуть ли не дословно совпадают с образом мыслей Попова из одновремен-ного «Эфирного тракта» Платонова: «жажда жестокой жизни» (в Попове явно угадывается ве-ликий тёзка Володи — Ленин) 17 .
Почти через тридцать лет Олеша размышлял («Ни дня без строчки»): «Надо написать о душе, которая брошена в мир, в ужас и хочет оптимизма; о самом себе…».
Таково и отношение новых людей к искусству. До предельно отточенной изде-вательской формулы Платонова «нам нужно сочувствие, а не искусство» (в «Чевенгуре» её озвучивает Жеев — Зиновьев) в «Зависти» дело ещё не дошло. Отношение Андрея Бабичева к искусству скорее напоминает рассказы Ю. Анненкова о том, что говорил Ленин про искусство — как о не стоящем внимания пустяке. «Весь день он занят. Но глаза его скользят по афишам, по витринам, но края ушей улавливают слова из чужих разговоров. В него попадает сырьё. Я единственный его неделовой собеседник. Он ощущает необходимость завязать разговор. На серьёзный разговор он считает меня неспособным. Ему известно, что люди, отдыхая, болтают. Он решает отдать какую-то дань общечеловеческим обыкновениям. Тогда он задаёт мне праздные вопросы… Я дурак при нём. Он думает, что я дурак». «Никогда не говорит со мной нормально. Как будто ни о чём серьёзном я не могу его спросить… в ответ пословица, куплет, мычание». «Слух его реагирует на рифму. Рифма - это смешно для серьёзного человека» 18.

4. КТО ТАКАЯ ИОКАСТА?
Это — один из «неожиданных праздных» вопросов, какие Андрей Бабичев задает Кава-лерову и которые так раздражают Кавалерова. Тут примерно та же история, что у Гоголя: если что-то брошено вскользь, мимоходом, значит это самое главное и есть, здесь собака и зарыта.
Иокаста — жена фиванского царя Лая, мать, а затем (после гибели Лая) и жена Эдипа. Раз дело дошло до Эдипа — отцеубийцы, то без немецкого шарлатана Фрейда никак не обой-тись.
Речь Ивана Бабичева на Якиманке, на свадьбе у инкассатора звучала так: «Не надо лю-бить вам друг друга. Не надо соединяться. Жених, покинь невесту! Какой плод принесёт вам ваша любовь? Вы произведёте на свет своего врага. Он сожрёт вас». Жених полез было в драку.
В дилогии «Три толстяка» — «Зависть» и в автобиографической повести «Ни дня без строчки» много внимания уделено чувствам мальчика-подростка по отношению к взрослым, к отцу, к старшему брату 19 . Мальчишки в «Трёх толстяках» завидуют кучеру (вон какой у него кнут!) и продавцу воздушных шаров (вон сколько у него шаров!). Маленький Олеша завидовал взрослым (отцу и кузену Толе), пьющим пиво. Не пива хотелось, а скорее стать взрослым. Но в чувствах по отношению к отцу и старшему брату больше не тривиального соревнования 20 , стремления стать похожим, а обиды, обманутых надежд. Они не служат ему опорой в той сте-пени, как ему требовалось, он не имеет возможности похвастаться ими (вот у меня какой отец, вот у меня какой старший брат!), когда захочет. Поступать в Ришельевскую гимназию Олешу привела бабушка (да и готовила его к гимназии она же — полька со своим хромающим рус-ским). Олеша видит других мальчиков, в том числе — прогуливающихся «по двору со своими взрослыми братьями или отцами»; и ещё раз: «мальчики, бабушки, матери, отцы, старшие бра-тья». Это — некая шкала ценностей для данной ситуации, наибольшую зависть вызывают те, кто со старшими братьями.
Сначала — об отцах. В эпоху революций разлад детей с отцами усиливается. Револю-ция — это выбор нетерпеливых молодых, это — будущее, противопоставляемое дискредитиро-вавшему себя прошлому, слишком медленно приспосабливающемуся к изменяющимся услови-ям. Типичная ситуация тех лет: отец — консерватор или безыдейный конформист, в крайнем случае — умеренный, колеблющийся либерал, а сын — с революционерами. Таковы семьи Ульяновых, Керенских, Аполлона Аполлоновича Облеухова в «Петербурге» Андрея Белого, Петра Бабичева в «Зависти». Дополнительные примеры можно найти, например, в «Викторе Вавиче» Б. Житкова, в «Великой разрухе» П. Боборыкина. Даже если оба, и отец, и сын, — ре-волюционеры, то сын, конечно, радикальнее — как большевик Бухарин при отце-меньшевике. Ситуация В. Набокова («одни бьются за призрак прошлого, другие за призрак будущего») до-статочно уникальна. В целом он пишет об отце с любовью и уважением, но о его санкюлотстве говорит (вслед за многими своими родственниками) то ли как о прискорбном недуге, то ли, скорее, как о забавной причуде — со снисходительной усмешкой.
В рассказе «Я смотрю в прошлое» (1929) Олеша пишет: «Мне кажется, что развитие мужской судьбы, мужского характера не в малой степени предопределяется тем, привязан ли был мальчик к отцу.
Быть может, можно разделить мужские характеры на две категории: одну составят те, которые слагались под влиянием сыновней любви, другую — те, которыми управляла жажда освобождения, тайная, несознаваемая жажда, внезапно во сне принимающая вид постыдного события…
Так образуются ночи, когда мальчик думает о том, что он подкидыш…
Так начинаются поиски: отца, родины, профессии, талисмана, который может оказаться славой или властью.
Так создается одиночество — навсегда».
Обращают на себя внимание два наблюдения Олеши — как становятся революционера-ми. В «Ни дня без строчки» он вспоминает, как пристав Радченко пригрозил выставить его из цирка (что значил цирк для юного Олеши, мы знаем по «Трём толстякам») 21 . Олеша добавля-ет: «помню ощущение обиды, которая была, очевидно, и у студентов-террористов, только в другом масштабе».
В «Зависти» Роман Бабичев бежит из дома тирана-отца 22 и становится террористом. Эдип-отцеубийца; о теме — отцеубийство, как крайняя форма конфликта поколений, погово-рим в следующей главе. А теперь вернёмся к теме старших братьев.
О своём старшем брате Олеша вспоминает в явном виде один раз и следующим удиви-тельным образом: «Надо… написать что-либо целиком, закончить. Может быть, о переводных картинках? Может быть, о брате из Политехнического института Петра I?».
В 1956 году Олеша писал о том, как познакомился (1918) с Алексеем Толстым. Относи-лись к нему сложно. Восхищались, но ревниво рассуждали: «немногим старше нас, а уже как знаменит». Восхищались «именно так, как восхищаются старшим братом, — не без оттенка не-которого раздражения, некоторой зависти». Возможно, это — единственный раз, когда он хотя бы косвенно, говорит о чувствах по отношению к своему старшему брату, и то «зависть» — скорее относится к «старшему брату»-литератору, чем к настоящему брату (там должны были бы обнаруживаться какие-то иные акценты). Так мы погружаемся в очень важную для Олеши тему «старшего брата» — наставника в литературе. И. Гофф («На белом фоне») пишет: «Олеша всю жизнь оставался учеником. Юношей. Он страдал оттого, что Катаев, его друг и ровесник, рано ощутил себя Учителем. Мэтром. Дружба оборвалась, а ведь им было, что вспомнить» (в рассказе «В мире» 1929 года Олеша констатировал: «Ни разу не почувствовал себя взрослым»).
Поговорим подробнее о четырёх его главных «наставниках», двигаясь от самого старшего из них к самому младшему.
В. Шкловский. В годы революции и гражданской войны он — легендарная личность 23 . Он старше Олеши на шесть лет. Блестящий стилист, ведущий теоретик литературы, беспре-дельно открытый для новаторства. Белинков говорит прямо: Шкловский учил Олешу писать. Справедливости ради уточним: учил, как писать. В какой степени, и в какие годы Олеша учился у него, что писать — это требует особого обсуждения. Послушаем язвительного Белинкова (Ук. соч., с. 525): «Искренность, честность всегда и по самым разнообразным поводам занимала воображение Виктора Шкловского. Но в день, когда он писал вступление к книге Юрия Олеши (1966), он придавал ей особенно большое значение. Он снова и снова возвращается к теме, которая его мучила всегда и особенно последние тридцать пять лет жизни, начиная со статьи “Памятник научной ошибке” (1930) и даже раньше, с первой печатной работы “Воскрешение слова” (1914). Лучший знаток искренности и её круга Виктор Шкловский говорит: “…вся книга написана о нашей жизни, увиденной не до конца, но честно… Юрий Олеша… никогда не сказал компромиссного слова…”. В устах такого знатока предмета, как В. Б. Шкловский, это звучит безукоризненно авторитетно». Свидетельство С. Довлатова