ЧАСТИЦА, СОХРАНИВШАЯСЯ ОТ ПРАВИЛЬНОГО МИРА (Ю. ОЛЕША «ЗАВИСТЬ»)

На смену нам, разорванным и пьяным
От горького вина разлук и мятежей,
Придёте твёрдо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.
Анна Радлова (1920)

Вчера я видел Олешу во сне… он смотрел
на меня снизу, углом глаза, как смотрят
грешники Дантова ада в изображении
Гюстава Доре.
К. Зелинский «Змея в букете»

Откуда я взялся?.. Я сам себя выдумал…
Ю. Олеша «Зависть»

У него никогда не было часов: не покупал, не дарили. Какие-то очень непривычные вза-имоотношения с миром, со временем (и с пространством?..) 1 . Его любимый герой Иван Баби-чев говорит: «Не рвитесь. Остановитесь! Остановка — гордость. Будьте горды»…
Олеша хранил триста вариантов первой страницы «Зависти». Ближе к концу жизни вспоминал о постановке своей пьесы «Заговор чувств» (инсценировка «Зависти»): «У меня есть убеждение, что я написал книгу “Зависть”, которая будет жить века … От этих листов исходит эманация изящества».
А. Белинков («Сдача и гибель») 2 вынес свой приговор: «Олеша хотел стать таким как Фёдор Панфёров, но не умел … Одной зависти для этого мало… Через своего героя Олеша рас-сказывает, как он не сумел стать Панфёровым». «В прекрасной художественной форме он по-вторяет, чего велят». «Характернейший, ничем не замутнённый пример сдачи и гибели совет-ского интеллигента».
Странно, две книги из золотого фонда русской литературы XX века, одна так путём и не прочитана, другая во многом основывается на этом недопрочтении первой…

1. «БРОДЯГАМИ ПО ДИКИМ ПОЛЯМ ИСТОРИИ ОН ХОЧЕТ ВАС СДЕЛАТЬ»
Мир причин (духовный), мир последствий (веще-ственный).
В. И. Даль «Толковый словарь живого великорус-ского языка»

Ваше лицо…, оно одно — частица, сохранившаяся от правильного мира, в то время как всё рухнуло, переменилось и приобрело новую правильность, с которой вы никак не освоитесь… лицо ваше точно в тропическом саду. Чересчур зелена зелень, черес-чур сине небо.

Проницательный, но уже вполне раздавленный В. Шкловский («Глубокое бурение») по сути дела вторит А. Белинкову: «Новая жизнь со всеми своими трудностями, очень реальными, точно описанными, вызывает зависть старого. Зависть не из-за женщины или богатства. Зависть к новому отношению к труду… “Зависть” изображает трагедию поколений» 3 .
Олеша — ровесник Набокова и Платонова, он тоже родился в год пушкинского юбилея, он самый старший из троих. Как и Набокову, ему было что вспомнить об утраченном, «пра-вильном» мире (скажем, собственного рысака с белым пятном на лбу); Свидетель, как и Плато-нов, — он предъявлял суровый счёт миру новому, первому десятилетию нового мира (А. Белинков: «Книги Олеши точны, как маленькие макеты нашей жизни». «Существуют пото-ки литератур, а не отдельные писатели-острова, оторванные от историко-литературного про-цесса»). У всех троих — острое ощущение утраты, покинутости, неприкаянности, — они пишут о «бродягах на диких полях истории» 4 .
Оттолкнувшись от своего (Николая Кавалерова) изображения в уличном зеркале (уже исчезнувший из поля зрения трамвай там, — непонятно откуда взявшись, — заворачивает за несуществующий в природе угол), Олеша создаёт, может быть, самый важный, ключевой для романа текст о «частице, сохранившейся от правильного мира» (!!). Уже предельно лояльное прочтение этого текста: был один правильный мир, теперь, после революции, когда пыль осела, установился другой порядок, «новая правильность» (при всей чудовищной несправедливости такого прочтения по отношению к «рухнувшему миру») — никак не устроило бы даже самых широкомыслящих и терпимых из окололитературных большевиков (например, Бухарина или Воронского). Но Олеша идёт значительно дальше. Он противопоставляет «правильный мир» — «новой правильности», а это уже нечто заметно уступающее по рангу, пока ещё только претендующее на то, чтобы когда-нибудь стать «правильным миром». Мало того, он явно эксплуатирует обиходное представление о какой-то единственной «правильности» (мира, порядка, власти), противопоставляемой всему остальному, «неправильному» 5 . Уже свыкнувшись с представлением о «правильности» рухнувшего мира, мы вдруг, после заметного интервала (одиннадцать слов, двадцать три гласных звука) натыкаемся на какую-то «новую правильность», как на нечто логически ущербное, неуместное…
Иван Бабичев обличает своего брата («правителя», «комиссара», «вождя», «избранника эпохи»): «бродягами по диким полям истории он хочет вас сделать». Вишнёвые сады перело-маны, вытоптаны, испоганены. От всего былого великолепия осталась одна вишнёвая косточка. Олеша ищет, куда бы пристроить эту косточку, чтобы вырастить, в память о прошлом, хотя бы одно деревце.
Удивительно, как далеко можно забрести, двигаясь по стопам Ф. Панфёрова! Перебе-рёшь триста вариантов одной страницы и совершенно случайно, непроизвольно остановишься на таком сокрушительном варианте…
Обо всём этом стоит поговорить подробнее.

2. ТРИ НЕМЕЦКИХ ШАРЛАТАНА
Ведь я не шарлатан немецкий
И не обманщик я людей!
Я — скромный фокусник советский,
Я — современный чародей!

Мы имеем дело фактически с дилогией: «Три толстяка» и «Зависть». Андрей Бабичев — главный Толстяк Олеши (Белинков. с. 198). Оба романа имеют свои драматургические вариан-ты, соответственно «Игра в плаху» и «Заговор чувств». Три первых из этих четырёх произведений — трагикомедия «Игра в плаху», романы «Три толстяка» и Зависть» — написаны соответственно в 1921–1922, 1924 и 1927 годах, а опубликованы в обратном порядке: в 1934, 1928 и 1927 годах. Напечатать «Зависть» после «Трёх толстяков» было бы намного труднее: слишком бросалось бы в глаза единство темы «толстяков», слишком легко прочитывались бы в таком случае крамольность «Зависти», её подрывной характер 6 .
А. Белинков (с. 92) перечисляет книги из отцовской библиотеки, в окружении которых рос Олеша: «Фауст», «Потерянный рай», «Возвращённый рай», «Божественная комедия», «Библия» 7 . «Зависть» насыщена классикой, но больше всего ассоциаций связывает её, видимо, с Гёте. Любовный треугольник Кавалеров — Валя — Макаров в точности повторяет ситуацию «Страданий юного Вертера» 8 . Мятущийся, утонченный, рефлексирующий рассказчик Кавалеров (Вертер) и образцово-заурядный, безупречно-правильный Макаров (Альберт) 9 . Мысль о самоубийстве так же пронизывает текст «Зависти», как и «Вертера». Вертер, как и Кавалеров, — не трезвенник, хотя и не безобразничает по кабакам.
Иван Бабичев дважды (главы II и IV) повторяет свой куплет про «немецкого шарлатана». Такая настойчивость Олеши требует внимания. В “Трёх толстяках” Олеша также старательно отгораживает своего героя доктора Арнери 10 от тех же «шарлатанов»: «Конечно, ничего общего он не имел  с волшебниками и шарлатанами, дурачившими слишком доверчивый народ». Вспомним, как встречают Фауста и прихрамывающего Мефистофеля в кабачке Ауэрбаха: «Знать, шарлатаны, чёрт их подери!» (пер. Н. Холодковского).
В Москве 1927 года были актуальны три «немецких шарлатана»: Маркс, Ницше и Фрейд. Не надо торопиться защищать их от Ивана Бабичева, от Олеши и от меня. Например, Ницше не виноват в том, каким образом его прочитали в России. В. Соловьева, немного не до-жившего до XX столетия, уже тревожила эта неслыханная популярность Ницше в России (во вред и России, и самому Ницше). Режиссёр Макс Рейнгардт, ставивший «На дне» в своем «Ма-лом театре» в Берлине, многозначительно загримировал забулдыгу Сатина под Ницше 11 . Да и сам Горький вполне ли избежал такого, кабацкого прочтения Ницше?
Примерно та же история и с Марксом. Он и сам пришёл бы в ужас от того, что именно называют в России реализацией его учения. А. Платонов («Чевенгур») «вспоминал бедных, неприспособленных людей, дуром приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов».
Те немногие, кто улавливал смысл происходящего, могли поругивать Маркса шуточно, в переносном смысле. А блуждающие в идеологических потёмках, путающиеся в паутине идеологических соблазнов, принимающие болотный огонёк за свет путеводной звезды в минуты очередного кажущегося прозрения, возможно, проклинали его и от всей души. Именно в этом смысле герои «Чевенгура» говорят о «страшных книгах Маркса». Даже великий пролетарский писатель Горький Маркса совсем не читал, в своей обширной библиотеке его не держал (а вот Ницше был, не только книги, но и бюстик), бывало насмешливо именовал марксистов — «марксидами».
Фрейд, как говорится, совсем ни при чём. В раскочегаривании русской революции его, кажется, никто не обвинял. Но его учения для объяснения того, что происходит в «Зависти», придётся слегка коснуться. Настороженность, скажем, Набокова по отношению к Фрейду, ско-рее всего, не была чем-то совсем исключительным. Кому понравится, если неповторимость его личности, со всеми привязанностями и предпочтениями, с различными порывами, эстетическими пристрастиями и религиозными переживаниями и сомнениями кто-то разложит по научным полочкам, да ещё и сведет всё к какой-то похабени? Так что, конечно, поругивали и Фрейда. Да и не мог Олеша оставаться совсем в стороне от ожесточённых тогдашних споров — каким образом приспособить учение о бессознательном к нуждам марксистского литературоведения и искусствоведения.

3. «ЗАГОВОР ЧУВСТВ»
А. Белый «ревизовал» марксизм: «Маркс не объясняет, что значит бесклассовое обще-ство, какими будут в нём чувства людей. Царство всеобщей сытости ещё не будет царством Христа» 12 . Специалисты видели в учении Маркса и другие изъяны и просчёты (хотя Маркс упрямо игнорировал даже наиболее важные из таких возражений), но с общекультурных пози-ций была характерна именно такая критика, спорили с его однобокой антропологией. Человек у него получался не винтиком даже, а какой-то безликой пылинкой. Ничего не вышло, естественно, и с «царством всеобщей сытости» («мир причин — духовный»). Большевики называли себя материалистами, в действительности же, если это не было торжеством идеализма, то, во всяком случае, — его разгулом. Природу можно подстричь под парк многими разными способами. Вон у А. Королева («Гений местности») 13 некий немец (опять — немец!) сажает ёлки в парке корнями вверх. Нет границ человеческой фантазии, далеко не всегда разум в состоянии в нужной степени сопротивляться сумасшествию (полюбуйтесь на эти идиотские рожи у Репина на картинах «17 октября» и «Какой простор!»!). Каково же этим ёлкам, перевёрнутым вверх тормашками!
Иван Бабичев так и объясняет следователю этот процесс (не свой какой-то замысел, а нечто стихийное, исходящее из самой природы человека) — «заговор чувств». Так Олеша назвал инсценировку романа, и, что самое удивительное, — она шла на сцене театра Вахтанго-ва!
Что же это за чувства, подлежащие пренебрежению, «списанию» и забвению в новом мире?
Отберём для наглядности преимущественно высокие чувства в порядке их упоминания в тексте (в основном сохраняя исходную грамматическую форму соответствующих понятий).
Нежность, пафос, личность (самосознание личности)…
Мечтатели, отцы семейств, лелеющие дочерей своих, честные мещане (сделаем ударение на честности), люди, верные традициям, подчинённые нормам чести, долга, любви, боящиеся крови и беспорядка…
Честолюбцы (те, кому дорога честь?)! Дураки (такими их