вынимали свой пенал, в котором были разноцветные ручки и остро очиненные мамой простые карандаши. В наши времена нередко ещё встречались так называемые химические карандаши. Если грифель такого карандаша «послюнявить», то какое-то время он пишет как будто чернилами. Такие карандаши нам не рекомендовали использовать на занятиях и у девочек их, разумеется, не было. Что такое фломастер мы знать не знали и слыхом не слыхивали. Первый фломастер в своей жизни я увидел где-то уже на рубеже старших классов. На меня, равно как и на любого другого, он произвел неизгладимое впечатление. Обладатели фломастеров сразу достраивали несколько ступеней в своей социальной лестнице. Фломастеры прибавляли им загадочности и некоей нездешности. Я точно не помню, но, наверняка, первый фломастер я увидел у кого-то из девочек.
И вот наша девочка достала тетрадку, ручку, карандаши, её учебники уже сложены ровной стопкой на краю стола, а внизу этой стопки хранилось и вовсе нечто заветное. Это дневник. Именно со школьного дневника у людей начинает вырабатываться чувство ценности официальных бумаг и подписей, а красный цвет чернил вписывает в юное сознание спектр ассоциаций от ликования на грани эйфории до безысходности и отчаяния. Расположение дней недели в школьном дневнике до сих пор доминирует в моем сознании над иными календарными схемами.
Наверное, у многих есть своя запись в дневнике, которая запомнилась на всю жизнь. У меня она была такой: «Ваш сын сбежал с урока труда и прятался из-за угла». Ей Богу, так и было записано.
Мысль о том чтобы вырвать страницу из паспорта сегодня порождает во мне похожие эмоции с теми, когда я задумывался о возможности вырвать лист из дневника или наблюдал, как это делают другие.
В общем, ученицы в младшей школе, как ни крути, удобнее учеников. Опрятные, с хорошим почерком без помарок – их тетрадки так легко проверять, даже не надо голову морочить: проверила одну, поставила перед собой и сличай с другими, как картинку в жанре «найди десять отличий». Наша учительница так и делала, прямо на уроке. А ведь, когда тебе 7 или 8 лет, всё что делают взрослые, а особенно учителя, кажется правильным.
В тот далекий день я выполнял какое-то упражнение по русскому языку. Разумеется, его нужно было вывести аккуратным почерком в тетрадь в линеечку из лощеной бумаги. Не помню точно, в чем именно я напартачил, но, видимо, корявость моего почерка и пара-тройка чернильных отпечатков пальцев добили учительницу, и она влепила мне кол. Она не просто поставила единицу, она размашисто врезала её на полях размером больше чем в половину страницы. Добавляло трагизма то, что это была первая страница тетради, а значит, это клеймо мне пришлось бы носить до конца четверти. Не могу подобрать сравнения с тем, что было со мной, когда я открыл тетрадь. В современных фильмах подобное эмоциональное состояние героя отражают изменением ракурса заднего плана, который как бы увеличивается и надвигается на персонажа, словно раздавливая его. Вот это очень точный художественный прием. Не знаю уж задним планом или чем-то ещё, но в тот день меня точно раздавили. Я шел домой обреченным.
Мать умела подобрать слова, после которых у меня оставалось ощущение, что я не просто получил плохую отметку, а упал в турнирной таблице всех её кровных родственников на последнее место, и это угрожало мне вылетом в низшую лигу, которая состояла, главным образом, из родственников моего отца.
Выход был только один: упражнение переписать (разумеется, ровненьким почерком без помарок и ошибок), а тетрадь с единицей уничтожить. Причем сделать это было нужно настолько срочно, что мать забрала меня с собой на работу. Оставить меня дома и дать переписать самостоятельно было решительно невозможно, так как я уже доказал свою несостоятельность. Мысль о том, чтобы поручить (не попросить, а именно поручить) проконтролировать меня кому-либо из домашних мать не допускала, поскольку дома её окружали сплошь одни только родственники отца. Так я оказался на её рабочем месте.
Мать работала на мебельном комбинате каким-то небольшим начальником. У неё был кабинет, который она делила с несколькими своими сослуживцами, выполнявшими ту же работу, что и она.
Я уселся за её рабочий стол, положил перед собой две тетради: оскверненную и чистую. Стыд за полученный кол был настолько большим, что я прикрыл его промокашкой. Так оказалась доступной только верхняя часть листа со злосчастным упражнением. По мере переписывания промокашка перемещалась всё ниже и ниже, неминуемо угрожая обнажить разящий позором меч единицы. И всё бы ничего, но в кабинет все время заходили и выходили материны коллеги, а она, как назло, куда-то исчезла. И вот, когда переписывать, не открыв самого острия единицы, было нельзя, в кабинете появилась одна из материных сослуживиц. Это была совсем молодая девушка с открытым лицом и приятной улыбкой. Она только что о чем-то громко разговаривала за дверью и заливисто дохохатывая окончание разговора вошла в кабинет, увидела меня, подмигнула и прошла к стойке-вешалке, чтобы снять плащ. Потом она должна была пройти у меня за спиной, чтобы занять свое место. Я весь съежился и слегка подвинул вверх промокашку. Я старался не смотреть на девушку, когда она приблизилась к моему столу. Я наклонился к тетради, больше всего заботясь о том, чтобы она не увидела кол. А она остановилась у меня за спиной. Снаружи доносился фабричный гул. Кто-то глухо кашлял в коридоре. Девушка отодвинула мою промокашку. В таких случаях пишут: время для меня остановилось. Потом я услышал, как она тихо и совсем беззлобно усмехнулась и погладила меня по голове. И всё.
После этого она прошла за свой стол, села и занялась какими-то делами, а я отложил ручку, прислонился к высокой спинке стула и посмотрел в окно.
Уже смеркалось, темно-синие облака наползали откуда-то из-за корпусов фабрики. Когда закончится смена, мать вынуждена будет возвращаться домой через пять или шесть кварталов, где единственным уличным освещением были лампочки на фасадах. Отец не мог позволить ей такой прогулки и всегда встречал у проходной. Потом они шли домой, и обсуждали прошедший день или говорили о чем-то ещё. Наверное, сегодня мать будет рассказывать ему про мою единицу, но я знал, что сначала он подхватит меня на руки, и я уткнусь носом в ворот его пахнущей тяжелой работой рубахи.
Я посмотрел на девушку, которая, казалось, уже забыла обо мне. А потом я смял промокашку и бросил её под стол.
ТЮЛЬПАНЫ
Раньше с понятием «цветочный магазин» ассоциировалось торговое заведение, в котором продавались комнатные цветы в красных керамических горшках, и был такой магазин один на весь город. Букеты покупались только с рук или составлялись самостоятельно из того, что росло в огороде или прямо около двора. Тройку лидеров по популярности среди горожан составляли тюльпаны, хризантемы и гладиолусы. По крайней мере, мне так казалось. Лидерство тюльпанов, наверное, определялось тем, что были они неприхотливы и росли запросто почти везде, где охочим до растительной эстетики горожанкам, заблагорассудилось воткнуть их луковичку.
Для меня тюльпаны были прочно связаны с весной и школьными праздниками. Ученики приходили с охапками этих цветов. Изысканных видов тюльпанов в те времена не было. В подавляющем большинстве это были красные цветы на низкой, грубо оборванной ножке с двумя-тремя крупными листьями. Тюльпанов бывало так много, что в ожидании торжественного момента их складывали в тазик с водой. Его ставили на стул прямо в классе перед доской. Цветов никто не считал, и мы выдергивали некоторые из них ради пестика. Эта часть у тюльпанов довольно крупная, немного расширяющаяся к середине и заканчивающаяся тремя плоскими отростками, напоминавшими нам хвостовое оперение самолета. Мы прокалывали спичкой среднюю часть пестика, и получался настоящий маленький самолётик. Что мы с ними делали после этого, я не помню. Вероятно, у кого насколько хватало фантазии.
Особую роль в праздниках и украшении быта играли сирень и петушки. В обилии росли пионы, ромашки и многие другие неприхотливые цветы, прижившиеся на благодатной Кубани.
Играть можно было не только с пестиками тюльпанов, например, особый интерес представляли листья петушков. Если вырвать лист этого цветка близко от основания, то открывался такой участок, где две его половинки почти смыкались. Если зажать эту часть губами и особым образом потянуть в себя воздух, то получался короткий, но довольно громкий, то ли писк, то ли свист, который нам очень нравился. А если у вьюнка надорвать плотное основание цветка и осторожно вытащить наполовину пестик, то в полете такая конструкция будет напоминать маленького парашютиста. Цветы катальпы надевались на пальцы, и получалось пять маленьких человечков в белых панамках. А как забавно раскрывались цветки львиного зева, если надавить на них с боков? Действительно, словно маленькая львиная пасть.
С цветами связан один из моих детских предпринимательских опытов. Как-то мы прознали, что якобы в аптеках принимают у населения лекарственные травы. Ходили какие-то слухи о баснословных барышах, сорванных кем-то из знакомых их знакомых. Мы взвесили наши возможности, и исключая воровство, решили, что самым подходящим для нас видом заработка будет сбор полевой ромашки. Во-первых, она росла почти везде, а не только в полях или на Форштадте, за поход на который, родители вмиг поотрывали бы нам головы, во-вторых, мы точно знали, как она выглядит, в отличие, например, от мать-и-мачехи. Единственное о чем мы так и не смогли договориться, это то, что же именно срывать: только цветки или стебли тоже. Уточнить в аптеке мы как-то не догадались. Более того, мы даже не знали, где такие аптеки находятся. Это казалось вторичным. Поэтому победила жажда наживы: вес высушенной ромашки со стеблем был явно больше, чем одних цветков. В итоге, мы устлали весь пол моего сарая ромашками вперемешку с их стеблями и похожими на укроп листьями. А до аптеки мы так и не дошли, и я до сих пор не знаю, а было ли в Армавире такое место, где результаты наших трудов реально могли бы оплатить.
Однако ни один цветок не дарит таких ассоциаций, как тюльпан.
Тюльпаны как-то органично вписались в такой смысловой ряд как солнце, пионерский галстук, демонстрация, линейка и коллективизм. Можно было бы добавить ещё металлолом и макулатура, но они присоединяются только к солнцу и коллективизму.
Пионерский галстук – это было нечто. Их было два вида: одни галстуки были прострочены по краю такой же как и они сами красной ниткой, а у других этой предосторожности не было, их кайма была просто проклеена или каким-то иным образом обработана так, чтобы не вылезали отдельные ниточки. Второй тип галстука мне не нравился, и именно его родители мне купили первым.
В пионеры нас принимали на втором этаже Дома офицеров. Галстуки лежали красными драгоценностями на наших торжественно полусогнутых руках, а старшеклассники, которые должны были нам их повязать, стояли шеренгой напротив. Мы волновались. Потом я ехал домой на автобусе №2, потом ещё пересел на троллейбус, и все видели мой галстук. Какое-то время
