"± 7" - не для чтения - роман

удавалось.
- Чайку попьем? - лукаво спросила она.
- Попьем! - согласился Антон.
Баба Маня прошептала: "Отче наш..." - перекрестила себя, стол под клеенкой, на крепких, скрещенных ножках (Антон стоял чуть сзади, чуть опаздывал), - пила из блюдечка, ожесточенно хрюпая, и ему захотелось так же - вприкуску и заворожительно вкусно, но получилось некрасиво - мелкие волны от пережитого за день периодически сбегали с пальцев, блюдце клевало, пятна на брюках увеличивались.
- Сынок! - глаза ее увлажнились, - там у мяне описано все, - ее ладошка, сухенькая, ковшиком - не для того, чтобы зачерпнуть, а чтобы не расплескать, протянулась над столом.
Антон же мельком соскользнул с нее в указанную часть дома с чистенькими, перехваченными в талии, занавесками, комодом, кроватью - весами, заваленной в ожидании тела? (скорее - духа!) на один бок двумя большими подушками - гирями, старинной иконой в окладе, - и вернулся в ладошку, в которой покоилась, самым чудесным образом, ее очень большая жизнь. Вспомнились слова отца: "Что там моя жизнь, вот бабы Мани - да!" Антон не сдержался - поцеловал ее, и она от неожиданности вздрогнула, одернула ее, и спрятала поглубже под стол, их глаза встретились, и поняли друг друга, и она прикрыла второй ладошкой набежавшую гримасу, и только потом, медленно пристроила рядышком ту первую: ковшиком.
Выпали звезды, серебряные, и если человеческие судьбы зависели от их расположения, то где-то там существовали два разных созвездия, объединяющих в себе общие звездочки, и должно быть этих звездочек  много...
По-деревенски, на все лады, лаяли собаки, пропела калитка (Антон коснулся губами и другой ее ладошки - она не сопротивлялась), она присела на ступеньках крылечка, ждала, когда в его окошке зажжется свет, и еще ждала, когда он погаснет, но так и не дождалась, и залезая под одеяло, в последний раз посмотрела в окно, и с сожалением вздохнула - "таперь уж до утра!.."

Завидя Антона еще на дорожке (видимо, ждал), Герасимов как-то сразу скукожился - явно приуменьшился фигурой, опустив уши, и, поджав хвост, двинулся дворнягой по сосредоточенной, замысловатой траектории к цели, вряд ли самому известной, обнюхивая взглядом каждую кочку, - осталось только поднять ногу и сделать обыкновенное дело. Антон прошел в диспетчерскую, углубился в схему. Герасимов осторожно тронул его сзади, за плечо.
- Ну здрасьте, что ли... - такой большой ребенок: квадратный подбородок на груди, глаза еще ниже, по касательной к оголенной сфере, рука протянута, но другая, в традиционном пузыре, - какие планы на сегодня?
- Пойдем! - Антон схитрил: взял его руку и для приветствия, и для того, чтобы увлечь за собою (что важнее, пусть сам выбирает) подвел к злополучному месту. - Давай сварочный трансформатор сюда, маску, и прочее...
- Айн момент! - оказывается, прощенным Герасимов умел бегать мелкой, забавной трусцой. - Айн момент!..
Антон обозначил на трубе мелом контуры отверстия, подумав, увеличил в диаметре.
- Вырезай!
Надо было его видеть: мгновенно перевоплотившись в себя позавчерашнего, и невероятной внутренней силой медленно возвращаемый в день сегодняшний, Герасимов покрыл лоб испариной, позаимствовав влагу из пересушенного рта.
- Дырку? Заляжут фракции, не вычистить трубу...
- Тогда я сам! - перебил его Антон.
- Хозяин - барин! - Герасимов резко (чересчур резко!) накинул маску на лицо. - Отойди!..
Открытая, черная рана в трубе вызвала в нем бешеную реакцию: держатель электрода отлетел от него метра на три, рассыпая по пути ослепительные дуги, и яростные, вероятно из глаз искры, - Антон боялся в них заглянуть, на минуту и ему стало страшно, - вдруг ошибся в расчетах! - но и отступать уже было поздно. И Антон, и себя, и его - решительно дожимая, подвел к стояку, всунул в руки лопату.
- Загружай! - Сам прошел по "сковородочной" ручке, вернулся с пятью половинками красных кирпичей, забросил в люк. Герасимов источал ужас. - Включай две воздуходувки! - приказал Антон, и уже на электризованную до зримой колючки спину нанизал еще и неуверенную поправку. - Лучше три!..
Воздуходувки взвыли, и в момент перехода их на ровную сладостную песню, вдруг оглушительной  "гиеной" взревела дыра; Герасимов обреченно опустился на землю.
- Открывай клапан! - приказал Антон.
Герасимов не шелохнулся. Антон нажал кнопку сам, стояк разгрузился, дыра на мгновение захлебнулась, и завыла пуще прежнего.
- Помпаж! - зачем-то козырнул Антон научным термином.
- Банзай! - эхом ответил Герасимов.
И эта его фраза была так скора, так удачна, прозвучала так к месту, что эпилог из "харакири!" - совсем не требовал изысканной фантазии. Антон зарокотал чужим, фантомасовским смехом - длинным секундомером, в котором укладывались парами глухие височные удары, и тогда струна, защемленная между пятками и макушкой, лопнула...
Школьный утренник, - в зале мама, Антон в пионерском галстуке, с баяном на коленях в последнем ряду струнного оркестра, позади только контрабас, впереди Два-Фэ - Федор Федорович с дирижерской палочкой в руке, - в апогее покорения музыкальной вершины, вдруг, лопается самая толстая струна контрабаса, и Антон громко вскрикивает от боли: "Ой!" - весьма к месту, но все равно так смешно в зале...
Камни большими прыжками внутри трубы преодолевают коварный подъем, с грохотом падают на дно циклона; Герасимов глупо улыбается; Антон обессилено опускается рядом. Одеялом наползает абсолютная тишина, Герасимов отодвигает днище циклона, успевая отпрыгнуть от свалившихся к ногам кирпичей, глупо, несколько раз, считает до пяти...
"Не везучий ты, Антон, - мама нежно гладит его по затылку, - не легко тебе будет, но ты крепись!.."
- Месяц прыгал как Папа Карла, а тут, дырка, и на тебе, на блюдечке!.. Голова-а... - Герасимов сдвинул пирожок на ухо, широко, по- медвежьи почесал затылок, - блаженный. - Как ни крути, а вакуум - дело сурьезное...
Победы Антон праздновал тихо: сам в себе, - уходил по тропочкам в самую глубину своего "я", - там было тепло, уютно, успокаивающе неконкретно, а значит и без обязательного "но", как в тумане на очень знакомой полянке - шаг, и нога утопает в ложбинке, - как бы в неожиданной, но без "но", - потому что и нет этого, - "как бы", - и нет этой самой ложбинки, а только ожидаемый, нежный, голубой, розовый туман.
- Вакуум - дело сурьезное, - пробивается сквозь него Герасимов, - только эт, Два-Фэ не простят...
- Как? - Антон с радостью возвращается к нему. - Федор Федорович?
Герасимов, от груди и в стороны разводит кулачищи, раскрывает их и, заполучив что-то (из поднебесной?) одному ему ведомое, складывает жерновами, и тщательно растирает это "что-то" между ними, затем скрупулезно всматривается в полученный результат.
- Нет, начальник, к тебе нормальному человеку привыкнуть никак не можно, - многообещающим скепсисом ломает брови, губы, щурится, и подрагивает головой  на  мысленных стыках, - Фельдман и Фридман, уче-еные! не простят самовольности...

                               6.

Антон ест гречневую кашу с сосисками, вкусным же смотрится компот из свежих слив - на дне стакана косточка, розовым лепестком кожица и нежная мякоть: кисленькая, способная перебить вкус странного соуса, безжалостно изгнанного из мелкой тарелки в глубокую, почти нетронутую, с украинским борщом - безжалостно сладким. За окнами - скоро осень... Столовая - в стиле русского модерна: дерево, дерево с дырками, дерево с фасками, с канавками, и прочими стамесочными ухищрениями, подпаленное паяльной лампой, пролаченное, на стенах, в дубовых (имеется в виду массивность) столах, в накрепко сколоченных лавках. Масляно - аляповатые, с переизбытком красного цвета, самовары на стенах, по два на каждую, и рушники, рушники, рушники... Позади, в корявом полете чубатый хлопец с вишневыми щеками, в сапогах, полосатых штанах, с преждевременной, веничной бородой, пока еще не защемленной гофрами разбитной гармошки. Хлопец метит задницей в макушку Антона, но прошедшие четыре месяца убедили в том, что его десантные потуги безопасны. В воздухе плавают горелые блины, и  они, вкуснее гречневой каши. Слева касса, витрина, перед ними ограждение из труб, между - голодная очередь, - там дальше пар, трение алюминиевых кастрюль о раскаленную сталь, женские голоса и груди, переспелые, под халатиками, и от жары и от желания. Есть, есть что-то похотливо общее у работниц общепита, парикмахерш, и воспитательниц детских садов. Об этом можно было бы порассуждать поглубже, если бы не Садердинов напротив. Покружив по залу и взглядом и телом, заведующая столовой - Лидочка устанавливает между ними пластмассовый стаканчик с бумажными салфетками, и только между ними, что не остается незамеченным за другими столами, и уточняется Садердиновым.
- К тебе поближе. Смотри, доиграешься!
Прошедшей ночью Лидочка потеряла в лопухах дорогой подарок - золотой браслетик, подарок самого Кукуева, и Вася Клопов, сидящий через стол в одиночестве, срочно смастерил электронный браслетоискатель и лампочка на конце швабры, под общее возбуждение, обнадеживающе замигала за несколько минут до обеденного перерыва, - Вася обыкновенно справился с поставленной задачей и теперь с чувством жевал гречневую кашу с сосисками под грибным соусом, - жевал сосредоточенно, - на белую зависть Антону. Антон уважал этого парня, его уважали все, кому приходилось с ним пересекаться, я, подвел к стояку, всунул в руки лопату.
- Загружай! - Сам прошел по "сковородочной" ручке, вернулся с пятью половинками красных кирпичей, забросил в люк. Герасимов источал ужас. - Включай две воздуходувки! - приказал Антон, и уже на электризованную до зримой колючки спину нанизал еще и неуверенную поправку. - Лучше три!..
Воздуходувки взвыли, и в момент перехода их на ровную сладостную песню, вдруг оглушительной  "гиеной" взревела дыра; Герасимов обреченно опустился на землю.
- Открывай клапан! - приказал Антон.
Герасимов не шелохнулся. Антон нажал кнопку сам, стояк разгрузился, дыра на мгновение захлебнулась, и завыла пуще прежнего.
- Помпаж! - зачем-то козырнул Антон научным термином.
- Банзай! - эхом ответил Герасимов.
И эта его фраза была так скора, так удачна, прозвучала так к месту, что эпилог из "харакири!" - совсем не требовал изысканной фантазии. Антон зарокотал чужим, фантомасовским смехом - длинным секундомером, в котором укладывались парами глухие височные удары, и тогда струна, защемленная между пятками и макушкой, лопнула...
Школьный утренник, - в зале мама, Антон в пионерском галстуке, с баяном на коленях в последнем ряду струнного оркестра, позади только контрабас, впереди Два-Фэ - Федор Федорович с дирижерской палочкой в руке, - в апогее покорения музыкальной вершины, вдруг, лопается самая толстая струна контрабаса, и Антон громко вскрикивает от боли: "Ой!" - весьма к месту, но все равно так смешно в зале...
Камни большими прыжками внутри трубы преодолевают коварный подъем, с грохотом падают на дно циклона; Герасимов глупо улыбается; Антон обессилено опускается рядом. Одеялом наползает абсолютная тишина, Герасимов отодвигает днище циклона, успевая отпрыгнуть от свалившихся к ногам кирпичей, глупо, несколько раз, считает до пяти...
"Не везучий ты, Антон, - мама нежно гладит его по затылку, - не