батя, вот что скажу. Веру, Веру Николаевну, завтра выгонят с работы, из-за меня, проверишь, не ошибаюсь, это точно, завтра же, эта стерва Марина постарается, а виноват буду я, но в чем? Скажи, в чем моя вина?.. Не надо было ехать? Да!.. Но вчера я такого предположить не мог, сам понимаешь. В чем ее вина? А в том, что она честный, кристальный человек, таких больше нет! У нее сын школьник, любимый муж - алкаш, и куда она пойдет теперь со своей честностью, из - за меня? А Норкин? Мама, помнишь, как ты с ним носилась, со всем их семейством? И что?.. Надо было сегодня морду ему набить, вот что!.. Да и не в нем дело. Дело в том, что делать? Как жить дальше? Одно дерьмо вокруг! Общаться с вами?.. А что, хорошая мысль: общаться с мертвыми! Не предадут!.. Мертвые сраму не имут...
Его, по дуге, обогнали, и спереди донеслись отчетливые голоса.
- Мама, разве можно на кладбище махать руками и кричать?
- А ты не бойся, доченька, дяденька пьяный, потому и ругается, протрезвеет, ему стыдно будет!
Ему стыдно сейчас, - оказывается, размышлял он вслух, и вообще был изрядно пьян, и с таким опозданием?
Земля качнулась, к горлу выкатился изнутри неприятный, кислотный комок, Антон не сдержал его, выпустил наружу и его, и остатки сил, - земля поднялась, и он не успел вовремя от нее оттолкнуться...
Утром, Антона перехватил в проходной Садердинов, - летел парусом против ветра: пиджак - пузырится, карманы - флюсами, пуговицы - фамильярны, брюки - знаменами на всю длину древков, - разверзнутыми в испуге очами выпуливал перед собой липучками (почти таким образом завтракали лягушки), прилепливался, и таким же образом подтягивался к стенам, к турникету, - больно прилепился и к его рассеченной брови.
- Срочно к Кукуеву! Совещание!..
Кукуев во главе стола внимательно всматривался в ноготки, лаконичным покачиванием кресла и умиротворенным дыханием усыплял два ряда потупленных голов, и только Норкин, первой величиной по правую от него руку, усматривал покрасневшими яблоками что-то серьезное в окне.
- Садитесь, - мягко сказал Кукуев, - сегодня у нас исполнение темы - вакуумный сбор бытовых отходов. Пожалуйста...
Поднялся один из Двух - Фэ, говорил длинно, монотонно, и редкие встрепенувшиеся, вероятно собственным мыслям, головы ничего не нашли "жареного" и в последнем его абзаце, но Садердинов подпрыгнул на нем, как на раскаленной сковородке.
- Я старался уложиться в сроки, беседовал, уговаривал ежедневно, но Антон Сергеевич неуправляем! У него буквально на все своя точка зрения! Причем, часто ошибочная!..
- Почему? - Кукуев перевел дыхание на Антона.
- Конкретно, пожалуйста, - буркнул Антон.
Вот тут-то и взвился до поросячьего визга второй из Двух - Фэ, - Антон до сих пор не отличал Фридмана от Фельдмана: кто-то из них был выше ростом, но при этом ниже в должности, но этот визжал сидя, и потому равнодушно приравнивался к первому.
- Два месяца прошло по графику, а отчета по разгрузочному клапану нет!
- Неправда! Я сдал его вовремя!
- Что? - теперь он визжал в сторону Кукуева. - Изготовил там непонятно что, кстати, на денежки по теме. А того, что в плане, как не было, так и нет!
- Зачем испытывать то, что заведомо неработоспособно.
- А второе кольцо? - второй из Двух - Фэ, не замечал комментариев оппонента. - Там и конь не валялся!.. Воздуховки не обвязаны!..
- Я же предложил вам установить водяной холодильник между ними для одного кольца, для второго и это бесполезно...
- Почему?..
Это двухфэвское "почему?" предназначалось явно не для Антона, но он успел им воспользоваться, для чего, чуть - чуть возвысился тоном.
- Потому что вакуум в лучшем случае минус одна атмосфера, против природы не попрешь!..
Говорил Антон, выуживая из внутреннего кармана пиджака вдвое сложенный листок, и отправляя его по столу к центру, к Кукуеву. Испуганные ладони короткими рывками проталкивали его дальше, дальше от себя. И снова взвился первый из Двух - Фэ.
- Кому нужны эти ваши дурацкие расчеты? Адольф Морицевич, там нужен такой математический аппарат, под силу только вычислительной машине!
Листочек тем временем доехал до адресата, но, перехваченный вытянутой рукой Норкина, раскрылся, обнаруживая в себе нечто непотребное, отраженное и на его лице, и в брезгливом отдергивании пальцев. Антон спокойно поднялся из-за стола, вышел. В служебной записке он написал "прошу вас..", и вот таким образом, опередив дефактом деюре, уволился по собственному желанию...
Герасимов, не отрываясь подошвами от земли, мерял пыльными шагами площадку, завидев Антона, пристроил ладонь козырьком, всматривался до тех пор, пока не поравнялись. Кажется, впервые сжал пальцы на его руке.
- Там был? - он закатил глаза кверху. - Понятно...
В диспетчерской Антон облокотился локтем на стол, отыскивая паучка в Декартовых координатах, под самым потолком, - там жил паучок, - паучка не было - Герасимов постарался, внизу, у окна, щетинилась кверху изнасилованная, неопрятная щетка, зябко куталась в пуховую паутину. И на ней паучка тоже не было...
- Асфальтовая болезнь? - Герасимов прижался могучим плечом к дверному косяку, - докатились значит. Я говорил: вакуум дело - сурьезное...
- Что? - не понял Антон, но, поймав прицел на рассеченной брови, горько усмехнулся, - а! ну да!..
Замолчали и надолго.
- Вчера приезжали Два - Фэ, почву значит готовили...
- Как это? - Антон выглянул из-за собственных мыслей.
- Поливали...
- А - а... - равнодушно протянул Антон.
- Столовская штучка прилетала, говорила: начальнику твоему копец! а глазенками все в ширинку, все в ширинку!
- Ну а ты чего же?
Вздохнул Герасимов.
- ... в царское ложе, холопам негоже...
- Ну! - Антон широким движением руки смахнул со стола то, чего там никогда и не было, и не должно было оставаться. - К черту все! Пора.. Давай прощаться!..
Такой большой ребенок - Виктор Герасимов - плакал. Очаровательно плакал. Круглое, небритое лицо зарябило, оплыло в, надрезанную вытянутым ртом, грушу, сходства добавляла съехавшая на лоб листиком шляпа. Две влажные дорожки из уголков глаз, ниже разбухали, но при каждом мощном вдохе зримо разворачивались и исчезали в широких захапистых ноздрях - круговорот воды в природе! Шумно проведя рукавом по носу, он, оправдываясь, нервно захлебнулся.
- М-маманьку с-стало жалко! Царствие ей Небесное!..
- Вот и ты о Царствии Божьем.
- С-с кем поведешься. Кого теперь пришлют...
Антон подошел к нему вплотную, обнял это огромное, вздрагивающее, перегруженной баржей? влажное (через две тканевые прокладки) тело. Виктор плакал всем телом. Пожалуй, впервые Антон назвал его Виктором.
- Виктор! Земля круглая!.. Даст Бог, свидимся!
И Антон быстро зашагал прочь, потому что он тоже думал о маме, и вот теперь, когда их окончательно сблизили, и не случайно, одинаковые воспоминания, им пришлось расстаться - было отчего расплакаться, и Антон прятал их, свои слезы, и от Виктора, и от любого другого, хотя и бывшего теперь, сотрудника.
Рядом с его "Жигуленком" стояла норкинская "Волга", водитель, завидев его и стрельнув взглядом по окнам второго этажа административного здания, сел за руль, руку протянул коротко, от локтя. Антон же удаляясь и скрывая возникшую неловкость, бросил через плечо, и зачем только?
- Как торт, понравился?
- Норкин забрал!
И каким бесстрастным, прекращающим всякое возможное продолжение, голосом это было сказано...
"Эх! Люди! Люди!"
"Осень в деревне..." На картине, в резиновом багете ветрового стекла, застыла проселочная дорога: широкая, в две желтых колеи внизу, вверху узкая - убегающая в картофельное поле, в лес; местами живая зелень задыхается в пепельной земле, вопиет из-под жухлой ботвы к равнодушному солнцу за околицей, дальше все спокойно, буро, пришибленно; оставшиеся позади, дома одноэтажные с коньками, переместились в центр картины благодаря зеркалу, - там же глаза Анона - усталые, настороженные, чужие... Впереди, слева, горбатый и вопросительный от мешка на спине, знак быстро переставляет полусогнутые ходули к лесу, справа - бабулька с воздетыми к небу кулачками... Постепенно до Антона начинает доходить детективный смысл происходящего: баба Маня преследует воришку.
Антон прибавляет газу, выравнивается с преследуемым, - тот резко берет в сторону поперек картофельного поля, Антон бросается вдогонку, настигает быстро, тот бросает мешок, разворачивается и без команды "хенде хох!" поднимает вверх руки, Антон, споткнувшись, падает прямо на мешок, в котором его! личные вещи, воришка тем временем уже несется дальше, к спасительным задворкам, Антон с удесятеренной скоростью сокращает расстояние, тот повторяет прием, но поздно, - оттолкнувшись от земли левой ногой, Антон ускоряет тело в направлении движения, и на конечной стадии полета выстреливает кулаком в лицо Норкина? - удар получился максимальным, и теоретически, и практически. И Антон, чтобы не упасть, по инерции делает еще несколько притормаживающих шагов, и усмиряя (так постарел?) дыхание, возвращается к поверженному. В скомканной неестественной позе на спине лежал, к сожалению, не Норкин... а Вася Дон Кихот! Лежал в антоновском, новом, двубортном пиджаке, лицо, намазываясь сочившейся из носа кровью, полосами негритянилось, нервно подергивалось. Выпущенная вместе с кулаком злость на Норкина более ничем не подпитывалась, не добавил ее и выглядывавший из кармана кожаный пенал с мамиными украшениями. Баба Маня с подхваченным мешком и скороговорочным "гадюка-гадюка-гадюка!" обессилено опустилась рядом с Антоном прямо на ботву... Пахло теплой, стопроцентной осенью...
- А где Санчо Панса? - отдышался Антон.
Тот молчал, но когда баба Маня предложила:
- В милицию его, в милицию!
Ожил, плаксиво запричитал:
- Не надо в милицию! Я все отдам!..
Антон выудил из мешка содержимое: брюки, сорочки, туфли, и даже две наволочки, рассмеялся. "Дон Кихот" почувствовав надежду, приподнялся на локтях, задрав голову, прямо-таки взвыл к жалости:
- Отпустите, мамой клянусь, не буду, дружка моего за дешевку - кожанку замочили, помянуть нечем! У-у-у...
- За ту, которую я тебе зимой подарил? - спросил Антон, припоминая перипетии того дня. - На поминках моего отца, помнишь?
- Ты чево! - вскочил на ноги "Дон Кихот!" - Чего шьешь? Никогда у тебя не был, первый раз вижу, а это, - топнул ногой по мешку, - нашел под скамейкой, у забора! Понял? Не докажешь!..
Избитый, худой, грязно - всклокоченный, скрестив бледные руки на тельняшке, Вася разошелся на луну, до которой еще было далеко, на солнце, испуганно скрывшееся за облачком, на все воздушное пространство, - запрокинув голову, он угрожал всему миру острым, небритым кадыком. Его фигурка вытянулась на носках, завернула половиной арки над Антоном и бабой Маней, и, напрягая вздувшиеся на шее вены, словно из брандспойта, низвергала на их головы непристойные селевые потоки. Баба Маня прервала его решительно:
- Чего орешь - то! Чай знаю табе! Нюркин сын, с низа, с магазина, обобрал мать до нитки, а таперь воит! Убила бы гадюку!..
Васька замолчал, не меняя позы, оценивал обстановку вращением глаз, вообще он производил на Антона впечатление неглупого человека, и спектакль разыгрывал для людей его пошиба с незаурядной фантазией.
- Ну ладно, канай отсюда! - сказал Антон, - Норкин сын...
- Нюркин, - поправила Баба Маня, - неужто отпустишь? -
