Посох Адама.

через ассимиляцию - но жизнь. Захотел бы он другой судьбы своему народу, увёл бы на Запад, а Кадуцей оставил в городе, основателем которого был Рама, и от которого осталось лишь искажённое название Арск».
   В Бресте подсадили энергичного и нетрезвого дедка. Дед был единственным кормильцем в своей большой и многонациональной семье. Занимался необычным промыслом: ездил в Германию за пенсией и на этот доход достраивал в пензенской области коттедж, оплачивал учёбу внуков в Вузах и снабжал продовольственные ларьки в родном городе витаминизированными кормами для крупнорогатого скота от фирмы Байер.
   За поставку скотского корма в красивых упаковках дедку было не стыдно, ап стыдно было ему за немцев:
   - Все немцы - стукачи! Стучат по любому, мелкому поводу. Без повода тоже стучат, но это они делают для профилактики, чтобы бдительность не утерять.
   Он извлёк двухлитровую пластиковую бутыль «Тархуна»:
   - Будешь?
   - Нет, спасибо, уже напился лимонада.
   - Это чистый спирт!
   - А почему зелёный?
   - Потому что поляки тоже стучат. И белорусы. И наши иногда стучат. А ввоз алкоголя строго ограничен.
   За ночь мы почти справились с бутылью «Тархуна». Проводница несколько раз заглядывала к нам с подругой, линейным милиционером, бизнесменом из Алтая, режиссёром документальных фильмов из соседнего купе. Сперва, просила запереться от бандитов, которые в Польше могли заскочить в вагон и всех ограбить, затем просила не запираться, чтобы дать достойный отпор ляхам, а под утро она «забивала стрелки» мельтешащим за окнами электрическим опорным и километражным столбам.    
   Последнее, что врезалось в память: дедок звал проводницу «любимая птичка Рая», и рыскал в моей сумке.
   «Старый, я не вожу с собой алкоголь!»
   « Зато я вожу» - отвечал дедок, по локоть топя руку в моей сумке.

   И беспробудное пьянство чревато глубоким похмельем.
   Я очнулся в гостиничном номере, опоясанный, как пулемётными лентами, пододеяльником и простынёй. В узком проёме окна на чёрном небе бесновались огоньки.  «Наверно доехал, наверно встретили, наверно устроили в отель!» - стонало во мне. Думать ещё не хотелось, а пить - наоборот, и очень. Даже не пить, а соскоблить и смыть напором воды из полости рта прикипевшую гравийно-песчаную смесь.
   Доверившись интуиции, я попал рукой в выключатель, телефон, пульт от телевизора и мои командировочные тапочки, пристроенные на журнальном столике. Там же лежала записка, написанная на латинице. Всего несколько слов, среди них ни «русиш швайн» ни «шайсе» я не обнаружил, значит, с гостем из России встречавшей стороне повезло.
   А затем я, действительно, очнулся, увидел и проделал с удивительной точностью и последовательностью всё, что описал абзацем раньше.
   После беглого осмотра дорожной сумки я обнаружил, что пропала толстая папка с двумя контрактами на закупку сварочных аппаратов фирмы «Комет», деловая переписка и адреса немецких египтологов, а так же Дневник, содержание которого разобрать, и перевести на нормальный язык было  даже не под силу мне.

   Чужеземный рассвет я встречал в квартале от Музея Египетского Искусства, на скамейке с пузырьками водки и кока-колы, прихваченными мною из гостиничного мини-бара.
   Из многоэтажного дома, что нависал напротив, в бинокль за мной следила пожилая берлинская чета.
   Я допил содержимое первого пузырька,  объёмом не превышавшее суточный расход воды  экономного европейца.  Поставил пузырёк аккуратно под скамейку. В окне зашевелились и активизировались блики, тени радостно запрыгали и притаились.
   Я сосчитал до 80-ти, подобрал его и отнёс в мусорную мульду. Когда счёт перевалил за полторы сотни, подъехала полицейская патрульная машина. Вышел в форме представитель правопорядка, заглянул под скамейку и затем что-то мне пролаял.
   - Нихт шиссен, камраде,- ответил я, широко улыбаясь, - морда ты  лоснёная! Настучали уже? А ты пособирай бутылочки-то, пособирай!
   - Ни в кого я стрелять не собираюсь, - сказал полицейский, сел в машину и укатил.
   « Унизил, - подумал я, - обосрал меня с ног до головы. Вероятно, тоже учился хорошо в средней восточногерманской школе имени Клары Крупской и Розы Коллонтай.

   В десятом часу я, наконец, нашёл в правом закутке музея нужный мне саркофаг. Дважды пробегал мимо в туалет, не замечая, на третий раз увидел и сразу вспотел от волнения. Семьдесят иероглифов красовались на самом видном месте. За ними ведь я и погнался в Германию.
   Удивительно, но История, вдоволь посмеявшись над  французской, английской, итальянской, американской археологией, вдруг заткнулась на немецкой и отчасти русской археологической школе, признав в них триединство науки, религии и искусства.
   Эта упрямая немецкая нация, видимо, сильно не жаждала  прославиться сомнительным открытием гробницы Тутанхамона, в которой хранилось всё золото, найденное наполеоновской армией, свезённое в одно место и упрятанное там до лучших времён. Иная у немцев была шкала ценностей. Занимались они поисками артефактов, сакральных предметов, имевших силу и власть вселенского масштаба, а не мертвецов, мумифицированных и засыпанных золотом и метеоритным железом.
   Шлёгль, Ассман, Хорнунг, Бристед, Брюннер, Боргхоутс, Хунге… - все  эти исследователи имели возможность прийти в Берлинский музей, сесть, как я, на корточки, читать, повторять, точно молитву, перекатывать во рту леденцами каждый из 70-ти иероглифов: «сэрэ сэмсэу джэпер».
   Ни в одном труде по имплицитной и эксплицитной теологии египетского политеизма ничего авторами не было сказано о святых 70-ти уточняющих знаках и иероглифах. Скрывали, старались обходить стороной, иногда касались вскользь: « Я вершу суд между людьми и умиротворяю богов. Мне принадлежит жизнь, я - её владыка. Посох владычества не будет вырван из руки моей». И полное молчание о главном.
   Был ещё один знаток истории Египта - Юрий Перепёлкин, египтолог, который ни разу не был в Египте, но знал много больше Бругша и владел языком лучше Шампальона. Он был бесценным носителем истинных знаний, но главной тайны так никому и не раскрыл даже под угрозой народного гнева, рупором которого являлась газета «Советская Культура». Знал этот учёный, знал определённо о семидесяти иероглифах  и, как подобало учёному такой величины, перевёл правильно все 70, используя по значению и точно, как  только он умел, незавершённое прошедшее и завершённое будущее время в глагольных формах.

   В отель я вернулся в полдень. На журнальном столике, рядом с потерянной папкой, лежала записка. «Русиш швайн» и «шайсе» в ней не было, но в конце длинного, разбитого знаками препинания немецкого предложения жировали три восклицательных знака.
   - Чего орать-то на весь отель? - сказал я, пытаясь отыскать хотя бы одно знакомое слово в записке. - И без тебя знаю, что действие визы заканчивается сегодня.
   Потом я аккуратно сложил записку вчетверо и смыл её в унитазе.
   Я раскрыл папку, вытащил тетрадь с дневниковыми записями. Листы были тёплыми. Скорее всего, дневник пропустили через сканер или «ксерокс». Непонятно было - с какой целью? Я три года изучал дневник и если бы сказал, что понял и разобрался в записях хотя бы на десятую долю, то солгал бы, прежде всего, себе. Ни фига я не понимал!

   Стал я обладателем дневника случайно. Мне его оставила родная тётка, вернее, попросила сделать достойный переплёт Ветхому Завету 1893года, восстановить рукописную книжицу Скитское Покаяние и обновить Дневник неизвестного. У меня оставались старые знакомые в местной типографии. Не сложно. Я заплатил - мне в течение двух недель исполнили заказ.
   Но в это время тётка сильно заболела. Врачи боролись за восстановление зрения, потом - слуха, затем выводили из комы, а со слов матери, можно предположить, что врачи просто боролись с ней самой.
   «Сестра была колдуньей, - говорила мать, - если бы ей надо было жить, то никакие врачи ей бы не помешали. Видимо,  эти книги она специально тебе оставила в наследство».

   Я отыскал в дневнике лист, где был нарисован иероглиф чиновника с посохом, ниже - символ, обозначавший слово «как», затем  «нетеру Нетер» - бог богов. Я сравнил с выпиской, сделанной мною в Музее. Знаки полностью дополняли друг друга. Дальше шёл иероглиф «четырнадцать усечённый», точно Осирис, разрубленный братом Сетом на 14 частей, и восстановленный супругой Исидой, но уже без гениталий, которые сожрал речной карп.
   Следовательно, каждое четырнадцатое усечённое предложение могло быть восстановлено фонетически, за счёт очередного сдвоенного иероглифа и давало пояснение, благодаря иероглифу, написанному в обратном порядке - снизу вверх, но слева - направо, куда смотрела богиня порядка Маат.
   Иероглифы, переписанные с саркофага в Берлинском музее, я разбил на десять столбцов, по семь ступеней. Причём получилось так, что каждая верхняя ступень венчалась иероглифом «нетеру Нетер», кроме последнего, десятого столбца.
   Эннеада, или по три ипостаси на Амона, Ра и Птаха? В последнем столбце, на седьмой ступени бога был нарисован незнакомый иероглиф триграмма, привязанный к месяцу в форме колыбели, над которым красовался Анх, пара ног и царский скипетр под словом Иуд, источавшим свет - окружность с жирной точкой в центре.
   Тогда был убеждён, что очень часто моими действиями и поступками управлял кто-то другой. Казалось бы, бесцельно и без логики я, а вернее, кто-то другой колдовал над иероглифами, заставляя меня заунывно распевать каждый знак, и по наитию расставлять ударения и акценты в неожиданно образовавшихся из ничего сонетах.
   Точно Гоголевский Петрушка я складывал буквы в слова не ради того, чтобы уловить значение слова или фразы, а ради одного удивительного процесса - склеивания букв  в слова. Придушив слегка в себе гордыню, я дал возможность «другому»  вволю наиграться иероглифами.
   Спустя два часа меня врасплох застал телефонный звонок. Посопев на том конце провода в трубку, голос на чисто русском языке спросил Асарсета.
   - Здесь такой не живёт,- сказал я.
   - А какой живёт? - поинтересовался голос.
   - Никакой.
   - А передайте никакому Асарсету, что ему не надо возвращаться поездом или самолётом в Россию. И ещё: ему не надо возвращаться завтра, завтра его уже будут возвращать в виде наглядного пособия.
   - Вы меня пугаете или предупреждаете?
   - Мы тебя имеем, - решил кто-то и повесил трубку.
   «Смелая фантазия», - предположил я и бросился в сторону автовокзала покупать билет на ночной автобус Берлин - Москва.
   В каком-то проулке, недалеко от Зу Гардена, я отдышался, выпил кружку не фильтрованного пива, обозвал нехорошим словом продавца, торговавшего в стеклянных колбах  обломками Святой Берлинской Стены и тихо, но с запахом возмутился ещё раз. Впервые я обратил внимание, что нахожусь во враждебной мне среде.
   Я вошёл в индийский ресторан, на литературном русском с кембриджским акцентом заказал жаркое  с макаронами по-флотски, 150 граммов водки, и получил цыплёнка с рисом и бутылкой Кока-Колы.
   - Олег, если это ты, обернись! - раздался клич за спиной.
   «КГБ», - решил я и не стал оборачиваться сразу, как сучка на свист. «Хотя, какой Комитет Глубинного Бурения мог дожить до 98-го года?» -