Рядом с домом тёти Таси и дяди Яна, то есть как раз через двор от Артёмки, проживал совершенно странный и колоритный персонаж, известный всей улице, как дед Касьян. Правда, это вовсе не означало, что так деда звали на самом деле. Нет. Дед Касьян – таким было его прозвище. А вот какое настоящее имя носил когда-то, в прежние времена, загадочный старик, никто из Артёмкиных соседей не знал, хотя, с другой стороны, может, просто никто никогда и не интересовался. Во всяком случае, от бабушки своей Артёмка, сколько её ни спрашивал, так и не смог добиться на этот счёт исчерпывающего и вразумительного ответа. И бабушка Акуля тоже про их соседа почти что ничего не могла Артёмке рассказать. Обмолвилась только однажды, что, мол, брехать любит старый почём зря и такого иной раз наговорить может, что, поди, потом, разберись, где правда, а где ложь. И что, мол, родился он, с его слов, чуть ли не при царе Горохе, и что со всеми знаменитыми революционерами всех трёх российских революций чуть ли не за руку здоровался, и что переписку вёл тайную с белоэмигрантами и так далее, в том же духе. И слух ещё по Артёмкиной улице витал, что дед Касьян где-то и когда-то пересекался с Куприным и даже с самим Максимом Горьким по России матушке путешествовал. И если местной детворе, в силу их ребяческого возраста, фамилия Куприн в ту пору мало, что говорила, то о пролетарском певце все знали уже чуть ли не с младенческого возраста. Поэтому такой удивительный факт, что на их улице до сих пор проживал человек, бывший в приятельских отношениях с великим писателем, вселял в Артёмку и его друзей чувство взволнованной и восторженной гордости. И за себя, и за соседа, и за всю свою улицу.
Итак, Касьяном дед был по прозвищу. Кто и когда это самое прозвище деду приклеил, оставалось тайной. Но Артёмка вполне справедливо догадывался, что, скорее всего, прозвище это сотворилось из фамилии старика. А фамилия его была - Касьянов. Дед Касьян, надо сказать, хоть и был стариком, но, всё равно, стариком не простым, а каким-то уж очень, чрезмерно древним и чрезмерно старым. Совершенно седым. Даже каким-то кипельно-белым. И на тот момент, когда Артёмка уже начал постигать окружающий мир – почти ослепшим. Чрезвычайно благородная осанка старика, седые, как снег пряди его волос и такая же седая борода, развеваемые на ветру, какой-то неуловимый природный аристократизм и невесомый налёт таинственности во внешности, былая красота лица, не поблекшая даже в глубоких бороздах морщин, делали его похожим на сказочного былинного сказителя. Тем более, что дед Касьян одет был всегда в длинную, всю в заплатках, белую рубаху навыпуск, головным убором ему служила ветхая и дырявая в нескольких местах широкополая соломенная шляпа, узловатыми и подрагивающими пальцами он крепко сжимал диковинную палку, похожую на колдовской посох, а ноги его были упрятаны, даже в летнюю жару, в белые валенки с галошами. Для полноты образа деду Касьяну не хватало только переобуться в лапти и повесить на себя гусли. Баба Груня, его сожительница, о которой речь ещё пойдёт впереди, выносила за калитку для деда Касьяна шаткий, потрескавшийся от времени стул, помогала ему на него опуститься, и дед, смотря невидящим взглядом прямо перед собой, порой замирал в таком положении на долгие несколько часов. И никто и ничто не могло бы вывести его из состояния не просто глубокой задумчивости, а даже прямо таки настоящего транса. Ни досаждавший всегда и постоянно дяде Яну звонкий шум бесконечных детских игр, ни стоящий подолгу на семафоре и мелкой дрожью сотрясающий землю товарный поезд, ни обжигающее летнее солнце знойного южного лета. Жарким солнцем дед Касьян наслаждался, и это было видно по выражению его лица, к ребячьему гомону он как будто иногда даже прислушивался, и в такие моменты в глазах его можно было заметить мерцающие искорки внутренней, скупой, но искренней улыбки. Баба Груня, постояв некоторое время подле него и убедившись, что деду удобно и ничто ему не мешает, оборачивалась в сторону игравшей в свои игры ребятни и низким, хрипловатым и прокуренным, но всегда добродушным голосом говорила:
- Смотрите, дедку моего не обижайте! С мячами своими поосторожней! Ну, и вообще…
- Ладно, баб Грунь, - С готовностью откликались дети и почти в тот же момент сразу же о ней и забывали. Баба Груня с притворным укором покачивала головой, неспеша доставала из кармана старого больничного халата, который она как-то однажды принесла с работы постирать, да так и не вернула назад, пачку «Беломора», мастерским щелчком принуждала выскочить из коробки папиросу, привычно разминала её натруженными пальцами, со знанием дела коротко продувала и только потом, не надкусывая, отправляла в рот. Из другого кармана, так же неторопливо, даже несколько осанисто, вытягивала измятый коробок со спичками, долго чиркала, усмехаясь, негромко, ласково и снисходительно материлась, а прикурив и окутавшись целым облаком дыма, заходилась продолжительным и надрывным кашлем.
- Ну вот, - Утирая халатом выступившие от натужного приступа слёзы, говорила она,
- Сиди, покуда. А я в дом пойду. По хозяйству…
С бабой Груней вышла такая история.
Дед Касьян жил в полном и беспросветном одиночестве. И жил он так, по рассказам Артёмкиных соседей, уже многие и долгие годы. И без того старый Касьян в тисках неумолимого времени старел и дряхлел ещё больше, терял силы и всё реже и реже выбирался из дому. И вот приблизился он однажды вплотную к той тревожной черте, когда даже походы в ближайший магазин за продуктами стали для него мероприятием не просто тяжёлым и непредсказуемым, но и даже небезопасным. Шутка ли сказать, на дорогу к магазину у Шоши и обратно, то есть на весь тот путь, который Артёмка при желании мог преодолеть за пару десятков минут, у деда Касьяна уходило теперь целых полдня. К соседям своим за помощью дед сам никогда не обращался, а от любой предложенной кем бы то ни было помощи, всегда решительно отказывался. И речь его при этом, несмотря на дребезжащий и тихий голос, звучала, тем не менее, вполне убедительно.
- Это, соседка ты моя хорошая, - Говорил он в ответ на не первое уже увещевание Артёмкиной бабушки отправить внука в магазин, чтобы купить продукты для деда Касьяна,
- Это, добрая ты моя, всё равно, что хоть сейчас ложись, да и помирай, - Голос его струился тихим осенним ветром и звучал несколько нараспев, и слышались в нём и обезоруживающая покорность, и мудрая уверенность, и как бы слегка подуставшая от человеческой неосведомлённости снисходительность.
- Пока двигаюсь – живу. А вот, ежели двигаться перестану, что ж тогда?
- Да ты же, сосед, и на ноги слаб совсем, и видишь чуть только, - Возражала Артёмкина бабушка,
- Уж если, как ты говоришь, двигаться надо, и тут я с тобой полностью согласная, то и ходи себе по улице туда-сюда, зато, хоть у нас у всех на виду будешь! – Бабушка со вздохом вглядывалась в подслеповатые Касьяновы глаза,
- Там ведь, сосед, и дорогу переходить надо, а посреди дороги ещё и линия трамвайная!
- Я, Мария Николаевна, благодарю вас за вашу заботу, за добрые намерения ваши и за слова душевные. Но вы не переживайте. И дороженьку, хотя и смутновато, но я пока ещё всё ж таки вижу, и в ногах, слава Богу, кое-какая силушка ещё осталась. – Слова дед выговаривал задорно, для убедительности – посохом своим пристукивал по асфальту. Затем хитро прищуривался:
- Вот, с Горьким-то, помню, то бишь с Алёшкой Пешковым, мы по России матушке хаживали… - И дед Касьян, пожевав губами, медленно поворачивался и так же медленно брёл дальше, а на отполированной временем деревянной ручке его сучковатого посоха-палки, заботливо прикрытая старческой рукою, висела и колыхалась в такт такая же старая, сплетённая из тонкой верёвки, пустая сетка для продуктов.
- Опять сосед наш заговариваться начал, - Поворачивалась бабушка к внуку,
- Вот ведь, вбил себе в голову…
- Бабуль, - Звонким голосом возмущался Артёмка,
- Ну почему ты не веришь? Может он и вправду, а не понарошку с Горьким был знаком?
- А кто его знает, - Вздыхала бабушка,
- Может, что и был. Да и с другой стороны, солнышко ты моё, я вот думаю, ведь ежели наш дед с Ворошиловым лично когда-то знался, то почему бы и Касьяну-то не поприятельствовать с Горьким?
- Вот именно! - Радовался за соседа Артёмка,
- Правильно, бабулечка! – Артёмка даже подпрыгивал от восторга,
- Ты у меня – самая лучшая бабулечка на свете!
- Ишь ты! Прям таки лучшая?
- Самая пресамая лучшая!
- Ну, вот и договорились! Вот и славно! - И, удовлетворившись таким своевременным и резонным допущением, Артёмкина бабушка, одарив внука обязательным и непременным любящим поцелуем, возвращалась к своим бесконечным домашним хлопотам, а Артёмка – к своим захватывающим играм.
И вот как-то раз, в один из таких непростых и небезопасных походов в магазин, дед Касьян впервые и повстречал бабу Груню. Пьяная в дым, сидела она прямо на горячем асфальте, в узком проходе между стеной магазина и торцом здания трикотажной фабрики. У ног её покоилась латаная-перелатаная и изрядно засаленная дерматиновая сумка, из которой торчало наружу зеленоватое горлышко бутылки с остатками не до конца выпитой ещё водки. В левой руке у бабы Груни был зажат ломоть серого, за шестнадцать копеек, хлеба, а в правой руке, ухваченная между указательным и средним пальцами, дымилась только что прикуренная папироса «Беломорканала». Баба Груня, как будто удивляясь чему-то, с приподнятыми кверху бровями, подрагивая, слегка покачивалась всем телом и тихим и хриплым голосом выводила душераздирающий мотив, но вместо слов из её хмельной песни складывалось одно лишь непонятное бормотание.
- Мы кра-а-с-с-ныя кавалерии-и-и-сты, - Прохрипела баба Груня, громко икнула, рука с дымящейся папиросой промахнулась мимо рта, голова её вздёрнулась кверху и тут, сквозь мутную, хмельную пелену в глазах она и заприметила приноравливающегося ко входному крыльцу магазина неутомимого деда Касьяна.
- Дедуль! А, дедуль!.. – Голос у бабы Груни был низкий, грудной и нещадно прокуренный,
- Дедуля!!! Песню, говорю, слыхал? Про красноармейцев? А, дедуль? О-ох! Мать честная… - Баба Груня, словно враз лишившись сил, уронила голову на грудь. Но тут же вновь, резким рывком, обернулась к деду:
- Ты, старый хрыч, глухой, что ли? Де-ду-ля! Петь, говорю, будешь со мной? А? Ну чего молчишь? Ты, дедуля, не сомневайся! У меня и выпить найдётся! И петь будем, и пить будем! А? – И баба Груня затянула:
- Хороша я, хороша…
На улице перед магазином, в этот полуденный час тягучего летнего зноя, народа не было совсем. В солнечном жару и полном июльском немилосердном безветрии тишина стояла вокруг такая, что туговатый на ухо дед Касьян, тем не менее, отчётливо услышал призывы бабы Груни, а услышав, поворотился на её голос. Заинтересованно вытянув шею, с минуту постоял, не шелохнувшись, а потом мелкими и осторожными шажками неожиданно стал к ней приближаться. Баба Груня поджала губы и изо всех сил попыталась сфокусировать на старике непослушное зрение.
- Здравствуй, любезная, - Прошелестел дед Касьян,
- Поди, неудобно на асфальте-то сидеть?
Баба Груня громко икнула, уголком рта ухватила погасшую папироску, попробовала затянуться, но
Из цикла "Артёмка"
Спасибо большое!