Изгой

«всё в порядке, жди» и заговорил с часовым, изредка поглядывая на Вилли и лежащее тело Германа. Пришёл кем-то осведомлённый Визерман, спросил:
- Что вы хотите?
Вилли спокойно ответил:
- Похоронить Зайтца по-человечески: в гробу и на кладбище.
Визерман, нервно передёрнув верхней губой, засомневался:
- Не знаю, удастся ли. Почему вы не обратились ко мне?
Вилли упрямо ответил:
- Я хочу это сделать сам.
Хорошо, что к воротам подкатил форд с кузовом, покрытым брезентом, и не надо больше было ни о чём говорить. Часовой открыл ворота, что-то сказал шофёру в окно кабины, тот стал разворачиваться задом к выходу, а капрал в это время о чём-то переговорил с Визерманом.
- Они всё же прислали машину, чтобы отвезти вас на кладбище. Думаю, это потому, что в первый раз. – Жёстко усмехнулся: - Вашему подопечному повезло. - Хотел уйти, Вилли остановил:
- Помогите мне.
Не скрывая неудовольствия, Визерман помог ему поднять тело Германа в открытый шофёром кузов и тут же торопливо ушёл, а Вилли залез к Герману, закрыл за собой борт и зря, потому что часовому пришлось лезть уже через верх – капрал приказал ему сопровождать живого, сопровождающего мёртвого. Завелся мотор, и поехали. Вилли сел на дно и придерживал голову друга на коленях. Часовой закурил, предложил Вилли, тот отрицательно замотал головой. Где-то остановились, от какого-то здания подошли двое солдат, откинули борт, потом принесли гроб, видно, из армейских запасов, задвинули его в кузов мимо лежащего Германа, снова закрыли кузов, что-то крикнули шофёру, приветственно помахали руками часовому и почти ушли, как Вилли спохватился и закричал:
- Стой, стой!
Солдаты обернулись, что-то громко заворчал шофёр в кабине. Вилли показывал, что ему нужны гвозди и молоток. Один из солдат сходил куда-то, принёс, шофёр заглушил мотор. Вилли с трудом открыл крышку гроба, наживлённую двумя гвоздями, в два приёма уложил в гроб Германа, стараясь не причинить ему боль, сложил ему на груди руки, перекрестил, произнёс последнее «аминь», закрыл крышку и стал её приколачивать. Часовой помогал, придерживая за край. Солдаты о чём-то переговаривались с ним и с шофёром, спокойно ожидая, когда Вилли кончит. А он, закончив, тут же показал, что ему нужны ещё лопата и крест. Про лопату они поняли сразу по характерным жестам рук и ног, а крест пришлось чертить на пыльном борту кузова. Нет, они не возмутились, не стали возражать и негодовать на неумеренность требований немца. Они были солдатами и не раз, наверное, хоронили своих, зная, что каждый раз это было одинаково тяжело и одинаково необходимо потому, что каждого стережёт косая, и надо, чтобы и его, если, не дай бог, придётся, отдали земле, как подобает. Потому, не возражая, принесли сапёрную лопату и толстые гладкие штакетины, снятые с чьего-то забора. Один распилил их, а второй сбил крест и подал Вилли вместе с плотницким химическим карандашом. Вдоль всей средней перекладины Вилли вывел: «Герман Зайтц, ас Рихтгофена, 44 победы, 1945 г.». Потом они поехали на кладбище, которое оказалось недалеко. Здесь, выкопав по очереди с часовым неглубокую могилу, опустили гроб с Германом, засыпали землёй, часовой даже выстрелил в небо трижды из своего карабина, а Вилли постоял в последний раз на коленях над потерянным другом, шепча: «Прости, Герман!», и отправились назад. Часовой сел в кабину, а Вилли остался один в кузове. Держась за борт, он безучастно глядел на улицы и жителей, которые куда-то шли или убирали развалины, недоумённо смотрели на его чёрную форму, провожая взглядом машину. Видел ожившие деревья в густой листве и зелёную траву на газонах, женщин ещё в тёплой одежде и детей, играющих в войну с деревянным оружием, - всё было как в кино, не в этой жизни. Очень быстро приехали в лагерь. Когда он снова оказался за воротами в зоне, то подумал, что имел возможность спрыгнуть с машины и не возвращаться, и не сделал этого, даже не подумал, до того крепко засела в нём внутренняя дисциплина, насаженная такими как Шварценберг, и что теперь ему будет трудно, очень трудно в лагере.

- 5 –
В эту ночь он не спал. Не потому, что память обременяли мысли о смерти Германа и о собственной судьбе, хотя и это было, - он просто боялся прихода гестаповцев. Хорошо, что у него есть нож. Просто так они его не возьмут, он поднимет на ноги весь барак, только бы не заснуть. И всё же сон пересилил, Вилли заснул, но уже под утро, и проспал кофе, весь день был как ватный, никуда не отходил от барака, жался к людям и всё грелся на солнышке. Никто к нему не подходил: он снова оказался на виду и был опасен. В следующую ночь Вилли не вытерпел и напросился в соседи к капитану в угол, где тот тоже спал на верхней койке, а рядом с ним была свободная.
- Здесь никто не ложится в центре, - сказал тот, - чтобы не быть на виду. Вдвоём ещё ничего, а одному неуютно. Устраивайтесь рядом.
По случаю переселения капитан тоже перетряхнул свою постель, уложил и ушёл, не сказав больше ни слова.
Но и в эту ночь на новом месте Вилли спал тревожно, вернее, даже не спал, а подрёмывал, не успевая досмотреть ни одного из коротких снов. Только под утро, сломленный, наконец, усталостью, заснул по-настоящему и опять проспал завтрак, поднявшись только тогда, когда солнце через запылённые и зарешёченные окна накалило воздух в бараке так, что дышать стало трудно, а подушка под щекой взмокла. Выбравшись наружу, он был встречен радостным верещаньем воробьёв и омыт бодрящими чистыми лучами солнца и свежим утренним воздухом, ещё сохранившимся в редких каплях росы на чуть пробивающихся стрелках травы под стенами барака. Всё это начисто смыло страхи, так густо громоздившиеся ночью, в темноте, и Вилли широко и глубоко вдохнул несколько раз и просветлел и душой, и лицом, решив, что жить всё же можно и нужно, и вообще, пусть будет, что будет, не надо заранее ждать, надо жить, и жить сейчас. Сразу вспомнился Герман, сердце сжалось, кровь подступила к голове, в глазах засвербело. Ещё одна утрата, снова бессмысленная и никому не нужная. Несправедливо, что гибнут сильные духом, а такие как он, приспосабливающиеся, продолжают ухудшать род человеческий. Его жизнь не стоит жизней Виктора и Германа. Они стали последними жертвами бойни, развязанной шварценбергами, и осквернением их памяти были бы теперь любые компромиссы с такими как штурмбанфюрер и его подручные.
Весь день Вилли ходил по лагерю сонный и вялый, мало лежал, вымеривая тропинки и дорожки между бараками в унисон с медленно текущими мыслями и воспоминаниями, перескакивающими с прошлого на настоящее, и почему-то всё время вертелись в памяти жуткие сцены наказаний кадетов розгами. Ясно виделись боль и стыд в глазах ребят и деловитость истязателей, слышались крики, всхлипы, плач и мольбы и равномерный посвист берёзовых мочёных розог. Вилли никак не мог отогнать этих воспоминаний, перебивающих все остальные.
Обедал он самым последним, да и есть по-прежнему не хотелось, не помнил, что и ел. Весь день провёл в таком состоянии, что будто вообще был один в этом лагере. Чуть стемнело, не ожидая вечерней похлёбки, ушёл в барак и залёг на своей новой койке всё в той же апатии и в веренице путаных воспоминаний, безостановочно теснящих друг друга и не оживляющих мозга. Незаметно заснул. Мёртвый пехотинец с лестницы всё же добрался до него и, глядя матовыми неподвижными глазами, неимоверно дёргал за рукав, сотрясая всё тело Вилли, и тот, чтобы удержаться, вцепился в лестничную клетку, но силы убывали, и он чувствовал, что вот-вот сорвётся. И сорвался, беззвучно закричал… и открыл глаза. Над ним в темноте низко склонился капитан, тряся за плечо. Вилли с трудом осознал, что это именно он, а не пехотинец, и медленно пришёл в себя, чувствуя липкую испарину на шее и лбу.
- Вставайте, гауптштурмфюрер! Подъём! Только тихо! Очнулись?
Тут же мелькнуло подозрение: «Неужели и этот из банды Шварценберга?»
- Зачем? – насторожённо спросил он.
Ещё ниже наклонившись к нему, капитан шёпотом успокоил:
- Ничего особенного. Вас хочет видеть Гевисман.
От неожиданности Вилли приподнялся на локтях:
- Как Гевисман? Он здесь?
Капитан положил руку ему на грудь:
- Тихо, тихо. Здесь. И давно. Раньше вас. – Он сел на свою кровать, видно стало, что он одет и обут.
- Одевайтесь и идёмте. Приказано доставить вас, как стемнеет. Уже пора.
Вилли быстро одевался и лихорадочно думал, что может дать ему эта встреча, и как себя держать после их последнего разговора, когда думалось, что расстались навсегда. Значит, того не было в транспортёре, удрал в танкетке. «Этого поступка Господа Бога я не могу понять» - посетовал на Всевышнего. Безусловно, возникнет необходимость объяснения: как оказался здесь, когда хотел и клялся пожертвовать жизнью за рейх, даже получил за это осязаемые авансы. «Говорить ли о посещении виллы?» Все эти мысли вертелись в голове, не закрепляясь сколько-нибудь удовлетворительными ответами. В конце концов, Вилли решил положиться на импровизацию при встрече. Да и вообще – может быть, его зовут на суд и расправу, а не на расспросы, и Гевисман здесь заодно со Шварценбергом.
- Пошли. Я готов.
Он мягко на руках спружинил на пол и, крадучись, пошёл впереди капитана на выход. Все спали.

- 6 –
Их встретила слегка ущербная луна, перечёркнутая узкими облаками, и мутные звёзды, ещё не набравшие света и затенённые уходящим влажным воздухом и притушающим светом прожекторов. Ото сна, ночной прохлады и неизвестности зябко передёрнуло. Он привычно перед встречей с начальством выправил мундир, повернулся к капитану.
- Куда идти?
Тот вышел вперёд, приказал:
- За мной. Старайтесь не шуметь.
Пошли по направлению к вещевому складу, пришли, вошли внутрь, где в свете лампочки в мягком кресле теперь сидел американский сержант-негр. Капитан постучал в дальнюю дверь справа, рядом с сержантом, из-за двери глухо послышалось:
- Войдите.
Сердце у Вилли забилось сильнее, он весь подобрался, сжался как пружина.
Вошли. В маленькой комнатке, такой же, как и та, что занимал штурмфюрер-кладовщик, рядом стояли железная кровать, застеленная байковым одеялом, стол, два стула и шифоньер. В углу был маленький умывальник, а над столом на длинном шнуре свешивалась лампочка с отражающим абажуром из жести. В свете её на одном из стульев сидел и улыбался навстречу одними губами Гевисман в расстёгнутом мундире. На столе перед ним ничего не было.
- Благодарю, капитан. Вы свободны.
Тот щёлкнул каблуками, резко склонив голову, и, молча, вышел.
И снова они вдвоём, как раньше. У Вилли даже потеплело в груди, глаза вдруг подёрнулись влажной пеленой симпатии к этому человеку, вернее, к тому прошлому, что с ним связано.
- Здравствуйте, Вилли, господин гауптштурмфюрер, - с едва уловимой иронией первым поздоровался Гевисман.
- Здравствуйте, господин штурмбанфюрер! – поспешно ответил Вилли.
Гевисман улыбался. Он тоже был рад этой встрече.
- Садитесь, - пригласил, указывая на второй стул, и когда Вилли присел напротив, сказал с показным удивлением:
- Кто бы мог подумать, что военнопленный, наделавший столько шума в лагере своими неординарными поступками и завоевавший уважение охраны, - наш тихоня Вилли? Я не сразу поверил, когда узнал, что это вы! А когда точно удостоверился, сразу же попросил привести вас