Изгой

уравновешенность во всём. В принципе, власть требовала совсем малого в тех измерениях, в которых он жил, и даже, более того, она облегчала жизнь, взваливая на себя обязанность - думать за него вперёд, а ему оставалось только что-то делать. И чем больше кто-то уклонялся от разработанных, нет, скорее, установившихся правил, тем хуже делал себе, да и соседу тоже. Против отщепенца восстаёт не только власть, но и этот задетый сосед, что чувствительнее. Лезь опять в проложенную колею, вот оно – твоё будущее. А рядом идёт другой, пути ваши параллельны и никогда не пересекаются, не обгоняй и не отставай, не лезь в соседнюю колею, что делать – тебе скажут, а ты живи дальше тихо и послушно, но с уверенностью в наступающем дне.
Вилли так привык к повсеместным заборам и шлагбаумам в своей жизни, что и в этом лагере, в отличие от Германа, не чувствовал себя уж очень ущемлённым и задавленным. За него и здесь думают, а он по привычке будет делать, что надо. Главное – не высовываться, это – основа его поведения, которую он выработал для себя ещё тогда, когда стал чемпионом и превратился вдруг на пике славы в изолированного одиночку в большом коллективе училища. Люди боятся и не любят не подобных себе, таких выдавливают в сторону, бреди рядом, если ты такой умный и исключительный, и не суйся к общей кормушке. Вот и здесь он невольно уже попробовал быть не таким как все и пока не уверен, впустят ли его назад в общую массу. Нет, теперь, когда он избавился от уличающей внешней формы, он и духом будет жить как все, как все здешние. И значит – спать? Пожалуй, это лучшее, что можно придумать лагернику, чтобы сократить тягучие дни подневольной жизни. Большинство пленных это давно уже усвоило и спало в любое время и столько, сколько принимал организм. «Я буду как все…» Засыпая, он ещё некоторое время слышал ворчанье и ворочанье Германа, а потом всё поглотили короткие и разносюжетные сны.

- 2 –
Невыносимо медленно потекла беспросветная, сонная и бездеятельная лагерная жизнь, засасывающая и отупляющая. По вечерам Вилли тоже перестал ходить в далёкий сортир, пристраиваясь, как и большинство, за дверью барака. Он всё лежал и лежал на своей койке, поднимаясь только на скудные обеды и ужины, – завтраки уже перестали давать – и с отвращением смотрел на приевшуюся унылую физиономию Германа, злясь на него и за его и своё бессмысленное спаньё. Мундир на нём от долгого лежания и постоянного верчения на койке стал мятым, а лицо быстро заросло щетиной, волосы на голове спутались, расчёсывать было нечем, да и не хотелось. Он теперь внешне не отличался от старожилов лагеря и от своего обретённого здесь друга.
В конце концов, привыкший к самодисциплине и самоконтролю Вилли восстал против такой, утрированной до предела им же самим, жизни «как все» и решил как-то разнообразить её, чтобы и не выделяться, и не загнивать в постели, иначе можно скоро превратиться в элементарную скотину. Тем более что и загородка, и баланда-болтушка, и стойла-лежаки есть, осталось дело за малым – стать на четвереньки и замычать или захрюкать. Надо хотя бы привести себя в божеский вид, вытряхнуть постель и задавить вшей, которые уже не давали спокойно ни лежать, ни сидеть. Да и Германа нужно растормошить, тот больше страдал от вынужденного безделья и беспробудного сна и чах как птица с подрезанными крыльями в клетке.
Для начала то, что больше всего беспокоило, - вши. Эти серые мерзкие твари уже начали ползать по лицу и рукам, деля между собой территорию его, бывшего совсем недавно новым, мундира, зудели в волосах, нередко падали в миску с едой. Сначала было мерзко, потом он стал привыкать. «Теперь – бой, жить останется кто-то из нас», - твёрдо решил он.
- Герман, пойдём на солнышко бить вшей, - предложил вянущему соседу.
- Моих не тронь, - лениво ответил тот и отвернулся, выставив тощий зад навстречу притязаниям на его свободу.
Вилли решил не настаивать, и один вышел из барака и пристроился к ряду полуголых мужчин на солнечной стороне, старательно и неторопливо выбиравших из швов одежды вечных спутников скученной толпы давно не мытых людей. Присмотревшись к действиям соседа, он быстро перенял тактику борьбы и начал с нижней рубахи, подставив голое тело свежему ветерку и неяркому пока солнышку. Снова как все, в едином строю, с единой целью, ощущая локоть соседа и не мешая друг другу. Бей гадов! Скоро счёт перевалил за десяток, а он ещё не снимал брюки. В ожесточённой борьбе незаметно подошло время обеда. Даже не хотелось отвлекаться, он уже предчувствовал, как будет, наконец-то, спокойно спать этой ночью, освобождённый от кровопийц.
К обеду вышел и заспанный Герман, не забывший, однако, прихватить и миску друга. Вместе пошагали к кухне уже набитой тропой, торопясь в числе первых получить ещё не переболтанную похлёбку из концентратов хотя бы с несколькими волокнами тушёнки, - последним оставалась только мутная жижа непонятного цвета, вкуса и содержания. Чаще всего им везло, хотя многие караулили на площадке и выстраивались в очередь загодя. Помогали молодые ноги и реакция. И в этот раз они недолго стояли и ещё быстрее проглотили то, что им дали, вылизали ложки, привычно спрятав их за голенища сапог, и, поднявшись с каких-то ящиков, приспособленных под сиденья, снова пошли к баракам. Возвращаться в удушливые казармы не хотелось, не хотелось лезть на опостылевшие койки, дремать без сна и мыслей. Даже Герман замедлил ход, и этим воспользовался Вилли. Он обхватил друга за талию и увлёк к вошебойному конвейеру у стены, который во время обеда приостановил свою методичную и кропотливую работу, а теперь восстанавливал производительность с новыми силами и рвеньем.
- Давай, давай! – подталкивал он друга. – Что толку, если я выведу своих? Твои съедят нас обоих.
Он пристроился на какие-то кирпичи, прогретые солнцем и использованные, наверное, уже не одним затравленным лагерником, а рядом с ним, не возражая, умостился Герман, подложив под себя какой-то обрубок доски. Вилли принялся за уже знакомое дело, снова начав с нижней рубахи и снова найдя там нежеланных квартирантов. Герман во всём его копировал. Сначала работали молча, потом Герман стал что-то бормотать вполголоса, и Вилли различил счёт, но какой-то несуразный, переваливший уже за сотню.
- Что ты считаешь? – поинтересовался он. – Не может быть, чтобы ты набил уже столько.
Герман ухмыльнулся:
- А я их приплюсовал к сбитым самолётам.
Вилли захохотал, ненароком нарушив сосредоточенное молчание конвейера, смутился и негромко согласился:
- Правильно. Одна такая тварь вполне эквивалентна самолёту, и оружие у неё пострашнее пулемётов – тиф. Ты знаешь, что это такое?
- Ты, что ли, знаешь, просидев здесь всю войну? – гонористо возмутился Герман. – Я-то видел: и тифозные госпитали, и тифозные ямы с накиданными трупами, залитыми извёсткой, и тифозников, вернувшихся с того света с глазами, в которых одна пустота.
Ловко прищёлкнув ногтями пойманную вошь, он продолжал перебирать швы.
- Не у нас, - уточнил он. – В Люфтваффе всегда было чисто. У пехоты, да у русских пленных. В Польше видел наш госпиталь с оставленными тифозниками и надписью над входом «Внимание, тиф!». Думаю, русские не стали их выхаживать. Так что я знаю, а вот ты – вряд ли, - поддел он Вальтера.
Тот согласился:
- Да, я – только теоретически и не хочу знать на практике. – Объяснил свою позицию: - Обидно и позорно будет, если нас заедят вши, да ещё после войны, когда хочешь не хочешь, а надо начинать жизнь сначала.
Герман нехотя ответил:
- Придётся.
Когда покончили с одеждой, Вилли вопреки отговоркам и недовольству соседа настоял на чистке постелей. Скатав их вместе с матрацами в рулоны, пошли каждый со своим к выходу: впереди, естественно, строптивый и одновременно апатичный Герман. Хлопнула входная дверь барака, кто-то вошёл и предупредил: - Осторожно!
- Влипни в стену! – заорал Герман в ответ, очевидно, оживая от постельного прозябания и радуясь возможности хоть как-то подвигаться и разрушить гнусный ритм здешней жизни.
- Я же просил: осторожно! – повторил плохо видимый вошедший.
- А я же ска… а, это вы, Шварценберг? – узнал Герман. – Выселяем вшей. Надеюсь, на вас не успели переползти? Впрочем, и вши не любят чёрных мундиров: они на них хорошо видны, - начал он задираться. – Вы умеете их давить? Вы всё умеете давить…
- Не заговаривайтесь, вшивый ас Рихтгофена! – проскрежетал штурмбанфюрер сквозь стиснутые зубы, его сузившиеся глаза смотрели с ненавистью.
- Подумаешь, фюрер вшивого лагеря! – совсем распоясался Герман. – Смертельно не люблю, когда дорогу переходят чёрные кошки и эсэсовцы. Не вернуться ли нам обратно, Вилли? – ёрнически обратился он к Вальтеру и весело посмотрел на окаменевшего от неожиданности друга, приглашая и его присоединиться к опасной перепалке. Тот не поддался, для него это было бы слишком.
- Давай вперёд, - и он вытолкал Германа из барака. Потом, извиняясь, сказал Шварценбергу:
- Извините, господин штурмбанфюрер, нервы. У нас, молодых, они сдают раньше. – И тут же попытался замять неприятный инцидент, обратившись с отвлекающей просьбой:
- Не могли бы вы помочь мне привести себя в порядок? Стыдно ощущать себя неряхой в офицерской форме. Я был бы вам очень признателен.
Шварценберг расслабил мускулы лица, невидяще посмотрел на Вилли, потом, вернувшись в своё нормальное ровное состояние, слегка даже изобразил улыбку, ответил с чувством облегчения и благодарности за избавление от неприятной стычки.
- Да, мы не должны терять духа и вида ни при каких обстоятельствах. – И тут же добавил угрожающе: - Жалко, что не все это понимают. Очень жаль!
Он снова потемнел лицом, вспомнив о только что причинённой обиде, но опять быстро совладал с этим чувством и посоветовал:
- Обратитесь от моего имени к дежурному вещевого склада. Вы знаете, где это?
- Да, знаю.
- Он даст вам бритву, мыло, воду. Извините, я сюда по делу. Хайль!
- Спасибо, господин штурмбанфюрер. Ещё раз извините за Зайтца. Он просто сломался.
- Тем он и опасен, - не принял извинения Шварценберг. – До свиданья.
- До свиданья.
Весь потный от внутреннего напряжения Вилли вышел из барака, поискал глазами Германа, нашёл его спокойно сидящим на своём рулоне под окнами барака, подошёл к нему.
- Улаживал семейные ссоры? – неприязненно спросил Герман.
- А ты как думал? – ответил Вилли. – Я уже раз попробовал поссориться, ты видел. Больше не хочется.
Герман вздохнул:
- Если бы ты знал, как мне уже всё надоело!
Вилли посмотрел на него внимательно, отметил мелкие грязные морщинки у глаз, скорбно опущенные уголки губ, заострившиеся нос и скулы, свалявшиеся пряди волос, влажные на вид и свисавшие как попало. «Не нравишься ты мне, друг мой!» - подумал про себя, а вслух спросил бодро:
- Надеюсь, это не помешает нам как следует вычистить постели? Ну, что, принялись?
- Ох, как ты мне надоел! – тихо и обречённо согласился Герман. – Пристал как вошь!
- Вставай, вставай! – поторопил Вилли. – Я – не Шварценберг, меня не заведёшь. Работай. Ну!
- Эксплуататор! – Герман не мог не оставить за собой последнего слова.

- 3 –
С постелями управились быстро, уложили их, и Герман сразу улёгся, а Вилли отправился в вещсклад, представлявший собой небольшой оштукатуренный