Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь?

национальность (если Д.Быков это имеет в виду) в такой ситуации не играла никакой роли. А вот в каком качестве пребывал Эренбург в Париже  последние  десять месяцев перед вступлением немцев в Париж – это, действительно, очень интересно. До конца августа 1939 года он являлся корреспондентом «Известий». Но после подписания пакта Молотова – Риббентропа, раздела Польши и торжественного совместного парада германских и советских войск в Бресте (тем более – после нападения СССР на Финляндию, когда СССР вышибли из Лиги Наций, и шли переговоры со Швецией о возможности удара англо-французского корпуса из Норвегии, через территорию Швеции по советскому Заполярью) с корреспондентом «Известий» кто бы стал разговаривать в воюющей Франции? Видимо, тогда он изображал из себя какого-то  вольного интеллектуала, совершенно независимого от правительства СССР. Мог намекать на то, что ему опасно возвращаться в СССР как противнику сговора с Гитлером (и какая-то доля правды в этом имелась бы).
«В долгой 76-летней жизни Эренбурга практически нет поступков, которых ему стоило бы стыдиться» (стр. 220; в журнальной публикации <«Дилетант», № 6>  этот текст повторен – врезан крупным жирным шрифтом в середине страницы). Я не хочу вмешиваться в обсуждение того, чего стоило стыдиться Эренбургу, а чего не стоило. Я хочу лишь, чтобы устыдился сам Д.Быков, так легкомысленно упрощающий  очень сложные проблемы, скрывающий от читателей, какой трудный выбор приходилось делать Эренбургу чуть ли не ежедневно.
Важным направлением деятельности наркомата иностранных дел и ряда других органов было отслеживание зарубежных публикаций об СССР и, по возможности, способствование благожелательному характеру этих публикаций. Выше я уже упоминал о шагах, которые предпринимал в этом направлении советский посол в романе «Начало конца» Алданова. Там речь шла о событиях 1937 года, но, разумеется, всё это очень заботило советские власти с самого начала 20-х годов, что хорошо видно по запискам – поручениям Ленина, пояснениям Дзержинского и т.д. Я не знаю, каким конкретно образом Эренбург был встроен в эту систему мероприятий, но то, что он участвовал в этой деятельности, и от него многого ожидали в этом направлении (совсем не напрасно!) – это совершенно несомненно.
Начнём с истории с публикацией романа «Мы» Е.Замятина. В 1924 году Замятин узнал, что публикация романа в СССР запрещена. В том же году роман был опубликован на английском языке в Нью-Йорке, а в 1927 году – на чешском в Праге. Весной 1927 года пражский журнал «Воля России» начал печатать отрывки из романа в переводе с чешского на русский (!) Эренбург сразу же написал об этом Замятину, а летом – по поручению Замятина – направил издателям «Воли России» решительное требование Замятина прекратить публикации (понятно, что такой уважающий себя писатель как Замятин никогда не согласился бы на опубликование своего текста в диком двойном переводе, даже в самой безоблачной политической ситуации).  Издатели «Воли России» этим запретом пренебрегли. Допустим, что в Москву, властям об этой публикации сообщил не Эренбург. Но, прежде чем писать о ней Замятину, он, конечно, должен был убедиться, что такое сообщение властям отправлено, чтобы в случае какого-либо разбирательства иметь возможность сослаться хотя бы на чей-то кивок, на чьё-либо утвердительное мычание. Времена были уже очень серьёзные. Троцкого уже дотаптывали, уже в полную силу лупили по Зиновьеву и Каменеву, а в следующем, 1928 году арестовали и разослали в разные районы страны, помимо Троцкого, ещё около сорока ближайших соратников Ленина: Раковского, Радека и других. В 1929 году доберутся уже и до Бухарина. В такой ситуации никакая, самая малейшая небрежность не была допустимой.  
Достаточно правдоподобным выглядит свидетельство О.Волкова о том, что Эренбург прославлял книгу «Беломорско-Балтийский канал» на «международных форумах». Скорее всего, речь идёт об «антифашистском конгрессе» 1935 года в Париже.
Когда Пастернак ехал в 1935 году в Париж на этот конгресс, в Берлине он виделся с сестрой. Она просила его осторожнее высказываться на конгрессе о германском фашизме, поскольку она с родителями жила в Германии. А в Париже его встречал С.Эфрон, он просил не отговаривать Марину Цветаеву от возвращения в СССР. В результате Пастернак говорил с трибуны конгресса о теории стихосложения, а Марине Цветаевой тоже сказал что-то загадочное. Из тех, кому Цветаева доверяла в этом вопросе, скорее всего, посоветовал ей ехать в Россию именно Эренбург.
Международный конгресс в защиту культуры открылся в Париже 21 июня 1935 года. Горький стремился попасть на этот конгресс, был назначен главой советской делегации, 8 июня ему был выдан заграничный паспорт (до этого его с 1933 года не выпускали за рубеж под неубедительным предлогом медицинских противопоказаний). В совершенно детективной истории о том, как властям СССР удалось и на этот раз воспрепятствовать выезду Горького за рубеж, свою роль сыграло очередное (очень своевременное) заболевание Горького, а также отказ Р.Роллана участвовать в работе конгресса. Вместо этого он пожелал наконец-то встретиться с Горьким, причём именно в Москве. На это решение Роллана сильно повлияла его молодая русская жена  Мария Кудашева, а её действиями (что она фактически не скрывает) руководило ГПУ. У ГПУ имелось немало средств воздействия на неё, в том числе – вряд ли она рассказывала Роллану о том, что выполняла задания ГПУ ещё будучи сотрудницей французского посольства в Москве, да и женой Роллана стала именно по заданию того же ГПУ. Но мне кажется, что одних усилий Кудашевой было недостаточно для того, чтобы оперативно склонить Роллана к такому (устраивающему власти СССР) решению. Некоторые участники конгресса собирались говорить на нём не только о германском и итальянском фашизме, но и о притеснении писателей в целом (именно поэтому я закавычил выше условное название конгресса «антифашистский»). В том числе, именно по их настоянию Сталин вынужден был отправить в Париж, вдогонку за основной делегацией, Бабеля и Пастернака – они опоздали к открытию конгресса. О том, что на конгрессе будет подниматься вопрос и о притеснении писателей в СССР, должен был сообщить Роллану кто-то достаточно авторитетный для него  (а заодно и намекнуть, что ситуация получится неприятная для Роллана). Я не знаю никого, кто подходил бы на эту роль лучше Эренбурга.
Ровно через год, в июне 1936 года в СССР были призваны, так сказать «для встречи с Горьким», два других известных французских писателя: Андре Жид и Луи Арагон. Их странным образом некоторое время удерживали на расстоянии от Москвы. Какие уж там сценарии расставания с Буревестником рассматривались, гадать трудно. Внешне перемещениями двух французов распоряжался Михаил Кольцов – он возглавлял иностранную комиссию Союза писателей. Скорее всего (А.Ваксберг, указ. соч.), «пожелания» (распоряжения) передавались в основном по телефону. М.Никё 23  говорит о странном звонке И.Эренбурга из Москвы тем, кто сопровождал А.Жида: «всё в порядке, Горький не умирает … Нежелательно, чтобы Жид приехал раньше 18 июня». Поскольку по расписанию самолётов 18 июня не было, А.Жид прилетел в Москву 17 июня, его встречали М.Кольцов и И.Бабель. Горький был ещё жив, А.Жиду и Л.Арагону (прибывшему тогда же из Ленинграда поездом) пришлось (конечно, так и не повидав Горького) покорно дожидаться смерти Горького (она наступила именно 18 июня), чтобы принять участие в похоронах. 24
Вернёмся к сообщению Эренбурга о том, как чествовали Ахматову 3 апреля 1946 года в Колонном зале Дома Союзов (гл. 4, прим. 9). Другие свидетели не подтверждают этот рассказ: встали, долго аплодировали, но затем, конечно, угомонились и слушали, как полагается, сидя на своих местах. Бывает, зрителям приходится стоять в проходах в переполненном зале, молчаливым вставанием отдают долг усопшим, отказом соблюдать порядок  - садиться выражают какой-то протест: вот, пожалуй, и всё. Совершенно невозможно представить себе, чтобы Ахматова, всё это прекрасно понимающая, стала читать молча стоящему залу. Человек театральный, Анненков никак не мог вплести подобную нелепость по небрежности, но и выдумывать такое ему было незачем. Я могу объяснить всё это только тем, что поэт Эренбург очень болезненно воспринимал заслуженный (но не с точки зрения Эренбурга) успех Пастернака (об этом далее) и Ахматовой. Он вполне понимал, что его стихи не будут записывать в альбомы, не будут читать друг другу наизусть, что в его столетие о нём не вспомнят как о поэте. 25 Конечно, он сам не придумывал названную нелепость о происходившем в Колонном зале, но он, несомненный поэт, тут проявил известную слабость – присоединился к тем графоманам, которые, воображая себя поэтами и писателями, претендуют на равную долю признания с настоящими поэтами и писателями. Они сочинили эту нелепицу о ненормальности чествования и как бы авансом оправдывали тем самым меры, вскоре принятые властями …
Когда Пастернака громили за Нобелевскую премию и за роман «Доктор Живаго», подписей Эренбурга мы не найдём под этими обличениями. Эренбург – председатель общества «СССР – Франция» и т.д. был нужен совсем для другого. Создавать видимость либерализма и свободомыслия в СССР, высказывать суждения, как бы несколько сглаживающие неприятное впечатление от таких явлений, как травля Пастернака. Например,  при случае снисходительно  отозваться о Пастернаке как о Дон Кихоте, который вечно борется с ветряными мельницами. А в книге «Люди. Годы. Жизнь» он писал о встречах с Пастернаком: «Он читал мне стихи … Я ушёл, полный звуков … с головной болью». «Из всех поэтов, которых я встречал, Пастернак был самым косноязычным, самым близким к стихии музыки, самым привлекательным и самым невыносимым … поступи века он не расслышал. Жил он вне общества … Знал только одного собеседника: самого себя. Когда он попытался изобразить в романе десятки других людей, эпоху … он потерпел неудачу  - он видел и слышал только самого себя».
  Повторяю: я стыжу не Эренбурга, я стыжу Д.Быкова, изображающего многомерное явление таким неуместно плоским.
Ради справедливости стоило бы упомянуть о том, что Де Голль наградил Эренбурга за «Падение Парижа» орденом Почётного легиона: их взгляды на причины такого постыдного поражения в 1940 году были близки. К сожалению, предостережения  Эренбурга не были вовремя услышаны в СССР.
И уж совсем для отражения «многомерности Эренбурга» стоило  бы упомянуть  (как это сделал Б.Фрезинский) о статье Эренбурга «Уроки Стендаля» (ИЛ, 1957, № 6): «Искажение души насилием, лицемерием, подачками и угрозами было большой, может быть, основной темой романов Стендаля … Удача его романов показывает, что тенденциозность не может повредить произведению художника, если она рождена подлинной страстью и сочетается с внутренней свободой художника». В СССР «Стендаля долго бы не принимали в Союз писателей». Это написано, когда травля Пастернака была в самом разгаре.
«Ты помнишь, жаловался Тютчев: / Мысль изречённая есть ложь?  / Ты не пытался думать: лучше / Чужая мысль, чужая ложь … набежит короткий час, / Когда не закричать