Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь?

на последние, архаические, родовые связи. Ни идеологических, ни нравственных нет … Это история о том, как народ уничтожает себя – отлично сознавая, что делает; о побеждающей дикости, о небывалом зверстве … книга о том, как все оказываются чужими всем … как цветущий край превращается в пепелище».
А вот письмо Ленина членам Политбюро 19 марта 1922 года: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем и поэтому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления … Все соображения указывают на то, что позже нам сделать этого не удастся … Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли об этом в течение нескольких десятилетий  … Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» («История России. XX век. 1894 – 1939». К.Александров и др. Под ред. А.Зубова.М. АСТ. Астрель, 2009, стр. 750 – 752). Было уничтожено не менее 6 тысяч представителей духовенства и монашества. Награбленное пошло на финансирование революции в Германии и на другие великие цели.
В этой фазе гражданской войны главными врагами большевиков были крестьяне и духовенство.
Как должен был относиться ко всему этому рассудительный и честный человек, тем более – поэт, с его обострённым восприятием действительности?
Богоборческий, бесчеловечный большевизм поддержали, в сущности, лишь два поэта: Есенин и Маяковский. Есенин, в результате, достаточно быстро пришёл, подобно другому богоборцу – Ивану Карамазову, к разговору с «чёрным человеком» о «стране негодяев», «стране самых отъявленных громил и шарлатанов». А Маяковский в 1929 году в Ницце плакал («Если бы выставить в музее»), говоря Ю.Анненкову (Ю.Анненков.  Дневник моих встреч): «Я уже перестал быть поэтом. Теперь я чиновник». Но он не хотел сдаваться. Ему трудно было расставаться со своими идеалами, предавать их. Написал две остросатирические пьесы «Клоп» и «Баня», беспощадно обличающие реальный большевизм, коммунистических чиновников. Пьесы быстро запретили. К этому же времени относятся его полноценные бунтарские стихи: «Я знаю силу слов я знаю слов набат / Они не те, которым рукоплещут ложи / От слов таких срываются гроба / шагать четвёркою своих дубовых ножек … звенит века и подползают поезда / лизать поэзии мозолистые руки» (жаль, что осталось неоконченным; сохраняю отсутствие пунктуации).
Блок, как уже сказано, не замечен в каком-либо сочувствии идее мировой революции. Достаточно быстро разочаровался он и в своих попытках примирить реальности русской революции с имевшимися у него представлениями о её целях, задачах, ориентирах и допустимых конкретных действиях. Блок говорил на вечере в Доме литераторов, посвящённом памяти Пушкина 11 февраля 1921 года: «Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл. Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу, препятствуя ей выполнять её таинственное назначение». Лечиться за границу его, тяжелобольного, не выпустили, и через  полгода он умер.
Д.Быков утверждает, как уже упомянуто,  что Пастернак воспел пришествие Христа в революции, своё трепетное ожидание мировой революции книгой «Сестра моя – жизнь» и «Разрывом» (раздел четвёртой книги Пастернака «Темы и вариации»).  Но в «Разрыве» нет ни слова о революции и абсолютно никакого намёка на неё. А насчёт книги «Сестра моя – жизнь» Е.Б.Пастернак и Е.В.Пастернак цитируют  (Б.Пастернак. ПСС в 11 тт, т. 1, стр. 453, 454) очень важное пояснение Пастернака из очерка «Люди и положения». В стихах книги нашла выражение «заразительная всеобщность» общественного подъёма, которая «стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между двумя революциями, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звёзды … Это ощущение повседневности на каждом шагу наблюдаемой и в то же время становящейся историей, это чувство вечности, сошедшей на землю и всюду попадающейся на глаза, это сказочное настроение попытался я передать в тогда написанной по личному поводу книге лирики “Сестра моя – жизнь”». Эпиграф «портрет любимой на фоне бури» взят у австрийского поэта Н.Ленау. Но, конечно, не на фоне «пришествия Христа», как требовало бы обсуждаемое обобщение из очерка о Есенине. 15 августа 1922 года в письме Брюсову Пастернак вносил полную ясность в этот вопрос: дух книги отражает «наиболее близкую сердцу и поэзии» стадию революции, её утро и взрыв, «когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права». Яснее не скажешь, в следующей, большевистской стадии революции уже не осталось ничего  близкого  сердцу и поэзии; революция не только перестала смотреть на государство глазами естественного права, но полностью пренебрегла всяким правом, и естественным, и предписанным законодательно, пренебрегла, как глупой буржуазной выдумкой.
Всё это хорошо видно и в стихах Пастернака, написанных после «Сестры». «Мы были музыкой во льду» и должны сойти с исторической сцены («Высокая болезнь»). Стихи не были востребованы, их «звук  исчез под гулом выросших небес» (там же). О многом – и упомянутая цитата из «Спекторского», насилия и самосуда с приходом большевиков не стало меньше, скорее – наоборот. Но и то, и другое постепенно «национализировалось» карательными органами (герои Платонова остроумно называют «Чрезвычайку» - «Обычайкой»). Удивительно по дерзости стихотворение «Кремль в буран конца 1918 года»: «Последней ночью, несравним / Ни с чем, какой-то странный, ценный весь, / Он, Кремль, в оснастке стольких зим / На нынешней срывает ненависть». «За морем этих непогод / Предвижу, как меня разбитого,  / Ненаступивший этот год / Возьмётся сызнова воспитывать», тем более, что кто-то, в наручниках пытается с кем-то здороваться за руку. А стихотворение «К Октябрьской годовщине» (1925) вызывающе дерзко закончил горьким сарказмом: «Мы – первая любовь земли». Троглодиты, которые ведали революционной печатью, Тютчева не читали («31 января 1837»: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!»). А кто и заметил, промолчал, всё, как ни странно, сошло благополучно.
В своей книге «Борис Пастернак» (2005) Д.Быков, кажется, знал обо всём этом, а к 2012 году многое из этого подзабыл, и теперь хочет убедить нас, что весь рассматриваемый им период (1916 – 1922) граждане так и ходили по выражению непочтительного Мандельштама – подобно «котам, с бантами». И, соответственно, слово «русская» в сочетании с «революцией» стал писать с заглавной.
  *
Если нас интересует, что писали поэты о русской революции, можем ли мы покорно, вслед за Д.Быковым, ограничиться тем списком из семи авторов, который он предложил? Разумеется – нет, ни в коем случае! В своей избирательной подтасовке, «забывая» целые книги и сборники поэтов, всё перетолковывая вверх ногами, в пренебрежении здравым смыслом, он, конечно, «не заметил» двух, таких важных для этой темы авторов, как Н.Гумилёв и М.Волошин. Попытаемся в какой-то мере восполнить этот пробел.
            На Февральскую революцию Н.Гумилёв откликнулся, как уже сказано, стихотворением «Мужик», которое высоко оценила М.Цветаева и, конечно, не одна она. Возвращение на родину из Англии в апреле 1918 года Гумилёв отметил стихотворением «Франции». Читал его в Тенишевском, в июле оно опубликовано в 15 номере «Нового Сатирикона» (специальный номер: «О прекрасной Франции»).  Само участие в этом эсеровском журнале (редакторы А.Аверченко и А.Бухов) было несомненным вызовом власти. В журнале печатались тексты, издевательские по отношению к большевикам, их «марксизму», их политике и особенно беспощадные комментарии – к позорному Брестскому миру.  Тем более как дерзкий  вызов властям  воспринималось участие в этом, оппозиционном журнале после подавления восстания в Ярославле, расправы с левыми эсерами и дальнейшего развязывания красного террора. Стихотворение «Франции» открывает этот номер журнала, номер посвящён не столько национальному празднику Франции, сколько тому, что Россия предала свою союзницу в тяжёлый период войны: «бежали, женщин обижали, пропивали ружья и кресты». Большевистская пропаганда (1917 года) братания с немцами практически разворачивалась часто в продажу немцам винтовок, а иногда – даже орудий. Естественно, немецкие офицеры не только приветствовали такое братание, но и с готовностью его организовывали. Проницательный социолог П.Сорокин назвал в сентябре 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором тогда уже господствовали большевики, «советом лодырей и дезертиров». Н.Пунин бросился в декабре 1918 года защищать «наши великие революции» от «некоторых поэтов (вроде Гумилёва)»,  от «неусыпной реакции Гумилёва», «пробравшегося в советские круги», «притаившейся гидры реакции».      Стихотворение «Либерия» опубликовано впервые, в сборнике Гумилева «Шатёр».  Сборник отпечатан за одну ночь в Севастополе чекистом-поэтом В. А. Павловым и С. Колбасьевым. Включает 12 стихотворений (в Ревельском издании 1922 года Гумилёв включил в сборник ещё «Суэцкий канал» и «Замбези»). На поверхностный взгляд, сборник — этнографический, некоторые комментаторы его так и воспринимают. Но истолкование «Либерии» ни в коем случае не может ограничиваться одной этнографией, тем более — одной африканской этнографией. Прочитанное целиком в рамках этнографии африканских племён, стихотворение становится чудовищно расистским, идёт, так сказать, поперёк всего африканского цикла Гумилёва. Тем более — в варианте, напечатанном в Севастополе (в ревельском издании добавлены нынешние строфы III–IV об отважном племени кру, несколько сглаживающие «расистское» звучание стихотворения). Очень важно время написания этого стихотворения. На обложке севастопольского сборника значится «стихи 1918 года». К восприятию остальных одиннадцати стихотворений это указание ничего не добавляет, но для «Либерии» — в пару с «Франции» — это впечатление Гумилёва, вернувшегося на родину в мае 1918 года. В таком случае «посевы благонравных брошюрок вашингтонских старых дев» относятся равно и к Либерии и к России — Россия как бы повторяет либерийский опыт — искусственного, придуманного государственного образования. Но расистская байка об обезьяне, управляющей государством, — именно благодаря указанию на 1918 год, — начисто отрывается от африканской почвы (тем более — при наличии строф о славном племени кру) и целиком обрушивается на советскую Россию. Эти обезьяны — те самые, кто «пропивал ружья и кресты». Я думаю, это ловкий ход Павлова — он вставил слова