Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь?

«КОГО ЕЩЁ ПРОСЛАВИШЬ? КАКУЮ ВЫДУМАЕШЬ ЛОЖЬ?»
(Д.Быков. Советская литература. Краткий курс. М., ПРОЗАиК, 2013)
1. ВСТУПЛЕНИЕ
    О Русской  революции будет написано столько же лжи, сколько о Французской.  Из этой лжи вытечет какая-нибудь новая беда. Мы, современники Русской революции (начавшейся в 1917 году), прекрасно знаем, какую роль в этом несчастье сыграли лживые изображения  революции Французской.     В.В.Шульгин «1920»
Как в воду глядел Шульгин! Новые беды не заставляют себя ждать.
Вот и Д.Быков подключился к этому процессу оболгания. Если руководствоваться авторским предисловием («От автора», стр. 5 – 6), речь идёт о «литературе советского периода». Соответственно Н.Александров («Дилетант», № 13 <2013, № 1>) отмечает причудливость отбора имён (нет Б.Пильняка, К.Вагинова, В.Некрасова, Л.Гинзбург и многих других), вольный характер построения книги и раскованность текста. Но мне кажется, что пафос книги совсем в другом. В том же предисловии Д.Быков пишет, что за каждым из героев книги – некая представительность: «за каждым стоит определённое литературное направление или конкретный поведенческий модус». Писатель третьего ряда может говорить об эпохе больше, чем писатель первого ряда (там эпоху заслоняет личность). Получается, что именно поэтому Д.Быков намеренно оставляет без внимания многих писателей первого ряда (например, А.Платонова, А.Белого, Е.Замятина, Л.Добычина, Н.Эрдмана, Вен.Ерофеева, А.Солженицына и т.д., а Маяковского и Мандельштама упоминает лишь мельком в очерках, посвящённых другим писателям) и так много говорит о писателях третьего ряда. 1 И вот самое главное: Д.Быков пишет «историю советской литературы – полную, свободную от идеологических клише»; пока это, конечно, лишь «штрихи к такой истории». О том, что такое «советская литература», «советский писатель», как Д.Быков это понимает, в предисловии не сказано, об этом можно судить лишь по тексту самих очерков. У него получается, в результате, что А.Ахматова, например, - «советская» и даже типичная в этом отношении, а, скажем, В.Маяковский или М.Светлов, - то ли недостаточно советские, то ли – недостаточно типичные.
Свой разговор о советских писателях Д.Быков и начинает самым неожиданным образом именно с Анны Ахматовой!  Один из доводов в пользу такой классификации писателей и такого описания этой их категории он приводит (стр. 57) уже в следующем за Ахматовой очерке, посвящённом Сергею Есенину: “Есенин – поэт тех тонких и сложных состояний, какие переживала вся Россия с 1916 по 1922 годы: кругом страшно, но чувствуется соседство Бога, близко сверхчеловеческое и внеисторическое состояние, нечто пугающее, но ослепительное, небывалое, способное, кажется, перевернуть судьбу всего мира. Из этого родились «Двенадцать» Блока, «Флейта-позвоночник», «Про это», и «Четвёртый Интернационал» Маяковского, «Сестра моя жизнь» и «Разрыв» Пастернака, «Anno Domini» Ахматовой, «Вёрсты» Цветаевой, «Tristia» Мандельштама, «Пришествие», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор», «Исповедь  хулигана» Есенина”. Все они, якобы, «без исключения воспринимали революцию как  пришествие Христа», и чуть ранее: «это грозная книга – поэзии русской революции».
Какая эпоха может сравниться по своему значению с революционной?  Но, обращаясь к ней, Д.Быков ссылается почему-то совсем не на «показательных» третьестепенных авторов (что следовало бы по упомянутому авторскому вступлению), а на самых что ни на есть первостепенных. На это раз, оказывается, их личности не заслоняют эпоху. 2
Итак, по Д.Быкову, перечень названных им произведений – «поэзия русской революции». Начав с расплывчатых указаний  на присутствие Бога (на «Бога по-соседству»), со «сверхчеловеческого» и «внеисторического», он переносит ударение на «ослепительное», «небывалое», «способное перевернуть мир» (миру сильно повезло – его не перевернули, только – нас). То есть, переводя все эти уловки и намёки на человеческий язык, Д.Быков утверждает, что названные им авторы считали революцию богоугодным делом и, мало того, даже мечтали о мировой революции. Все – без исключения! Допустим, сказанное в какой-то мере применимо к Пастернаку, хотя мечты о мировой революции я и у него не замечал. У Маяковского Бог присутствует в сколько-нибудь приличном контексте лишь в очень раннем стихотворении «Послушайте!» (1914), на которое Д.Быков и ссылается, но которое никак не может быть отнесено к рассматриваемому периоду 1916 – 1922 годов. А далее Маяковский быстро становится богохульником и богоборцем, нисколько не отставая от Е.Ярославского.
Левоэсеровский активист С.Есенин причастен в какой-то мере к мечтам о мировой революции, оправдывал жестокости революции в том же «Железном Миргороде». Но отношения с Богом и у него совсем не простые. Взять хотя бы один из вариантов того же «Миргорода»: «Милостивые государи! … Убирайтесь к чёртовой матери  с Вашим Богом и Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры!» Модернизации он сочувствует, но его явно заботит цена, которой достигается технический прогресс: что при этом происходит с душой народа, с культурой? Само брезгливое название очерка, посвящённого США – «Железный Миргород» - говорит о многом. Забавно: Троцкий считал, что Есенин самого себя изобразил в Пугачёве, а Есенин в том же «Миргороде» говорит о Троцком, как о Пугачёве, словами своего Хлопуши: «Мне нравится гений этого человека». Возникает трудный вопрос, насколько богоугоден Троцкий? Может быть, революция - небесная кара, как у Блока в «Возмездии»? Вот тогда – всё на месте, и Троцкий – Бич Божий?
Блок воспринимал революцию, как «Возмездие», наказание правящему классу и образованной части общества за легкомыслие, историческую безответственность.  И за Христом у него следуют, вместо двенадцати апостолов – двенадцать каких-то бандюг («Запирайте этажи  -  нынче будут грабежи!») Именно этим  бандитам предстоит строить  «церковь нового Христа».  Второе пришествие состоялось, но радоваться рано и нечему. Одновременно с «Двенадцатью» Блок писал «Иуду Искариота» и главного героя срисовывал с руководителя революции – всё того же Троцкого. «Раздуть  мировой пожар» обещают именно эти, с позволения сказать, «апостолы», а не сам Блок; это ведь совсем разные вещи. А в 1921 году, накануне смерти, Блок писал («Пушкинскому дому»): «Пушкин, тайную свободу  / Пели мы вослед тебе. / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Вот так: «непогода» и «немая борьба», а совсем не «благословенные года»! О «пришествии Христа» он, конечно, больше не вспоминал.
Таким образом, обсуждаемая формула Д.Быкова никак не приложима ни к одному из четырёх рассмотренных писателей. Те, кто воспевал революцию, в явных неладах с Богом, могло ли быть иначе, если остервенелая борьба советской власти с религией, церковью, свяшеннослужителями была в названные Д.Быковым годы в основе политической жизни. А те, кто не забыл о Боге, никак не могут прославлять такую революцию, тем более – мечтать о мировой  революции. Обратимся к остальным трём писателям из названного списка.
2. ОСИП  МАНДЕЛЬШТАМ
Прославляет ли Русскую революцию сборник О.Мандельштама «TRISTIA», прославляет ли её, как «пришествие Христа»? Название сборника «Скорбная элегия» заимствовано у Овидия Назона (Ахматова так ему и сказала: «Никто не жалуется – только Вы и Овидий жалуетесь»). Годится ли такое название для прославления чего-либо, хотя бы – и революции? Странно, что Д.Быков не обратил на это внимание.
Дело, конечно, не в одном названии сборника: Мандельштам подбирал его очень тщательно – таково и содержание книги. Около трети сборника – чистая лирика, не содержащая никаких откликов на революционные события, вроде открывающего сборник стихотворения «Как этих покрывал», посвящённое Федре («Злая ложь и правда мудрая/ Пред тобой равны, любовь!»). Есть стихи, так сказать историософского содержания, вроде «На розвальнях, уложенных соломой» (1916) – своего рода бунт против петербургского, европейского проекта, чуждого духу России. Косвенно – это критика и самой революции и условий, которые к ней привели (вслед за прекрасным стихотворением И.Анненского «Сочинил ли нас царский указ/ Потопить ли нас шведы забыли» и за стихотворными высказываниями этого направления у М.Цветаевой). Есть англофобского, пожалуй, звучания стихотворение 1916 года «Собирались эллины войною», которое, конечно, не могло быть напечатано тогда же.
Остаются от половины до 2/3 стихотворений, в которых можно увидеть отклики на революционные события. Мандельштам высказывается на этот счёт (в том числе – и по цензурным соображениям) замысловато, апеллирует к нашему чутью, сообразительности, хорошему знакомству с предметом. Поэтому для прочтения этих стихотворений в соответствии с волей автора совершенно необходимо привлечь стихи тех же лет, которые не могли войти в сборник, стихи последующих лет (1923 – 1925) и, разумеется, повесть «Египетская марка».
Именно «Египетская марка» явно свидетельствует, что Мандельштам относился уже и к Февральской революции очень осторожно, даже – настороженно. Совсем не разделял общего угара, энтузиазма, нелепых надежд на скорое наступление «царства Христа». Чего стоят хотя бы такие его суждения: «Нами правило лимонадное правительство. Тогда не было ни властей, ни полиции», «Одно время казалось, что граждане так и останутся навсегда, как коты, с бантами». «Обманные рычаги управляют громадами и годами». С ужасом и отвращением писал об актах самосуда. 3
Из стихов 1921 – 1925 годов напомню такие. «Нельзя дышать и твердь кишит червями,/ И ни одна звезда не говорит … Железный мир так нищенски дрожит» («Концерт на вокзале»). 4  О себе: «Чёрствый пасынок веков – / Усыхающий довесок / Прежде вынутых хлебов» («Как растёт хлебов опара»); «Не своей чешуёй шуршим, / Против шерсти мира поём, / Лиру строим, словно спешим / Обрасти косматым руном» («Я по лесенке приставной»); «Как будто холода рассадник/ Открылся в лапчатой Москве» («Московский дождик»; в очерке «Холодное лето» он писал: «жить нам в Москве … с воробьиным холодком в июле»); «Время срезает меня, как монету, / И мне уже не хватает меня самого» («Век»); «Двурушник я, с двойной душой», «Здесь пишет страх,/ Здесь пишет сдвиг» («Грифельная ода»); «И некуда бежать от века-властелина … Белеет совесть предо мной» «Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь? / Какую выдумаешь ложь?» («1 января 1924»);  «Нет, никогда, ничей я не был современник» «И мне гремучие рассказывали реки / Ход воспалённых тяжб людских»; «Только и свету, что в звёздной колючей неправде» («Я буду молиться по табору»); «Изолгавшись на корню, / Никого я не виню» («Жизнь упала,  как зарница»).
Вооружённые этой информацией об идеологии Мандельштама, мы можем вернуться к сборнику «TRISTIA». Воспевает ли Мандельштам Февральскую революцию, как «пришествие Христа»? Разумеется, нет.
«Завладел дикарь священной палицей Геракла» («Зверинец», 18 июля 1917); «Жертвы не хотят слепые небеса, / Вернее труд и постоянство» («Декабрист, июнь 1917). И, самое главное: «Прославим, братья, сумерки свободы, / Всемирный сумеречный год!» (написано в мае 1918). И далее: «Прославим власти сумеречное бремя, / Её невыносимый гнёт. / В ком сердце есть,