Под маской сверхчеловека. (Беседа о Юрии Кузнецове).

Марина СТРУКОВА. Сергей Станиславович, 17 ноября 2013 года исполнилось десять лет со дня смерти Юрия Поликарповича Кузнецова. Вы – известный литературный критик, долгое время были коллегой этого великого поэта, который остался в истории фигурой загадочной, легендарной. Когда состоялось Ваше знакомство с Кузнецовым и каковы были первые впечатления?

Сергей КУНЯЕВ. Знакомство было довольно интересное,  учитывая то, что оно было практически безмолвным. Оно состоялось уже тогда, когда Кузнецов стал своего рода легендой в литературном мире - после выхода своих первых московских книг. Году в 1981-м или, может быть, ближе к началу 82-го, я написал статью о его творчестве на основе книг «Во мне и рядом даль», «Край света за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», и особенное моё внимание привлекла его книга «Отпущу свою душу на волю», которая, собственно, и подвигла меня на этот труд. В итоге работа получила название «Между миром и Богом» - строка из  кузнецовского стихотворения «Муха»: «Ты сражался с невидимым злом, что стоит между миром и Богом». И собственно это состояние поэта  на протяжении длительного периода его творчества я и оценивал. Закончив статью, принёс её Вадиму Валерьяновичу Кожинову, который внимательно прочитал текст, но категорически не согласился с моей трактовкой творчества Кузнецова, а уже после этого произошла личная встреча в стенах журнала «Дружба народов». Я подошёл, поздоровался. О чём шла речь, уже не помню, но помню реакцию Кузнецова, его командорскую стать, пронизывающую искру из глаз при лёгком поднятии виевых век и почти безмолвный диалог со мной, который длился минуты две или три, он произнёс всего несколько слов, но глаза сказали гораздо больше. Потом, когда я оценивал эти минуты, до меня дошло, что он, возможно, видел текст, который ему показывал Кожинов, и который ему по душе не пришелся. Такова была первая встреча, потом было ещё несколько, в литературном кругу людей преимущественно старшего поколения. Один эпизод весьма характерный для Кузнецова. Он пришёл на 50-летие моего отца Станислава Юрьевича Куняева, к нему в дом, где собралось довольно большое количество гостей, наших друзей. Помню, Кожинов сразу взял в руки гитару, стал петь свои любимые романсы, а Кузнецов ещё до того, как все сели за стол, совершенно внезапно и неожиданно для всех схватил со стола яблоко, одним движением  ножа рассек его пополам, показал всем отрезанную половину и сказал: «Смотрите сюда! Вы видите это яблоко Евы?» И показал на чётко очерченный шестигранник в зерне яблока. А уже потом я прочитал его строчки, в которых как бы отразилось это действие: «О древние смыслы, о тайные знаки! Зачем это яблоко светит во мраке? Разрежь поперёк и откроешь в нём знак, идущий по свету из мрака во мрак». Вот так сначала последовало действие, потом родились стихи.

М.С. Какую мистическую фигуру Вы рисуете…

С.К. Таким и выстраивался его образ лично перед моими глазами с первого момента. А в августе 97-го года Юрий Поликарпович появился в редакции «Нашего современника», куда пришёл заведовать отделом поэзии по приглашению Станислава Юрьевича Куняева. И проработал там до 2003-го года, до последнего дня. Общение наше длилось, кажется, целую жизнь. И многие вещи всплывают в памяти достаточно ярко и рельефно.

М.С. Расскажите историю публикации поэмы о Христе, ведь некоторые читатели и литераторы не поняли и не приняли её - что Вы как критик думаете о таком   ортодоксально религиозном подходе к литературе?

С.К. Даже многие люди, высоко ценящие Кузнецова, об этой поэме предпочитают не говорить или всячески от этого разговора уклоняются, что лично мне совершенно непонятно. Потому что в первую очередь действительно стоило бы оценить духовный подвиг поэта, взявшегося в самом деле, нет, не за поэтическое переложение Евангелия, а поэтическое изложение жизни Иисуса Христа. Кто-то может сказать, что поэт подвиг себя на некое кощунство, и, кстати сказать, слышал такое от некоторых священников. Но я воспринимаю это движение Юрия Поликарповича совершенно иначе. В этой поэме есть одна строчка, которая меня поразила при первом же чтении: «Славься Господь! Он пошёл на Божественный риск!» Так вот, я считаю, что здесь буквально на Божественный риск пошёл поэт, и с моей точки зрения это было вполне оправданно! Две первые части поэмы «Путь Христа» - «Детство Христа» и «Юность Христа» - были напечатаны в 2000-м году, третья в 2001-м. Далее последовала поэма «Сошествие в ад», думаю, кое-что серьёзно сдвинувшая в сознании у многих, кто её читал. А затем была работа над поэмой «Рай», от которой осталось только начало, но это, видимо, тоже было некое божественное провидение. Так вот, в статье «Путь ко Христу»  я писал о том, что эта поэма вобрала в себя многое - в первую очередь апокрифические Евангелия, духовные стихи, а также народные представления о русском Христе, что, кстати, отразилось в тех песнях, в тех песнопениях, которыми Юрий Поликарпович прокладывал ткань своего повествования.
Надо сказать, что в том же номере, где была опубликована заключительная часть поэмы, мы отмечали 60-летие поэта, и дали серию отзывов о нём. И очень интересно, что сказал отец Дмитрий Дудко. А к его слову, я считаю, здесь надо прислушаться:
«Самое значительное с 1917 года, удивительные стихи… наводят на большие размышления… поэмы не для поспешного суждения… может смутить читателя некоторая вольность в выражениях, от того, что сейчас мы знаем Христа как Бога, а Христос здесь как человек (естественно, речь здесь шла о Богочеловеке) думает о том, что сделать, как спасти человечество, идёт спор между мудрецами иудейскими и Христом как человеком, но прозревающим Истину». Тут же идёт как бы возражение на это отца Александра Шаргунова, который не принял даже не саму поэму в принципе, а саму попытку поэта воплотить евангельский сюжет. Это очень хорошо видно по его высказыванию. Думаю, в последнем стихотворении Юрия Кузнецова «Поэт и монах» кое-что из сказанного отцом Александром отразилось - отвержение Юрием Поликарповичем попытки монаха (который в результате оказывается вовсе не монахом, а принимает вид монаха) от имени церкви влиять на поэта.  На его сознание и на его перо. Кстати, это не первый и явно не последний такой спор.
Я в этом смысле могу привести прелюбопытнейшую полемику, которая произошла в начале ХХ века между Василием Розановым и Николаем Клюевым. Василий Розанов, как известно, в книгах «Тёмный лик» и «Люди лунного света» утверждал христианство как бестелесное, бесхлебное, бесплодное и бесполое.

М.С. Читала, да, несколько критический взгляд.

С.К. Более того, он считает телесным, хлебным и половым Ветхий Завет, в отличие от Евангелия. Но Вы, вероятно, не обратили внимания, что в это же время, а надо сказать книга «Люди лунного света» была в библиотеке Клюева до его ареста и была изъята вместе со всеми бумагами, как всем образным строем Клюев утверждает телесность, материальность, земнолюбивость, если угодно, и абсолютную физиологичность христианства, вплоть до образа сосцов, которые питают человечество своим молоком. Вот он, взгляд на христианство, с двух диаметрально противоположных точек зрения. Здесь мы наблюдаем приблизительно такую картину. Тут не могу не поделиться одним личным воспоминанием. Когда моя статья, где я утверждал, что поэма «Путь Христа» это путь ко Христу самого поэта, который начал этот путь не в момент написания поэмы, а гораздо раньше, была  опубликована в газете «День литературы», как раз приближался юбилейный вечер Юрия Поликарповича в Большом зале ЦДЛ, и я пришёл, естественно, на этот вечер. Подхожу к порогу, смотрю, стоит Юрий Поликарпович. Помню, это серое пальто, кашне, стойка статуи командора, неподвижную посадку головы и взгляд то ли в пространство, то ли внутрь себя. Было ощущение, что он окружающего особо не видит. Я подошёл к нему и поздоровался. В ответ последовало буквально следующее. Такой лёгкий полуповорот головы в мою сторону и дальше я запомнил подробно: «Ну, здравствуй, здравствуй». - Потом разворот корпуса в мою сторону и: «Я это от святых отцов буду слушать, а не от тебя». И опять поворот в другую сторону, и опять погружение в свои думы. Это он имел в виду мою статью о его поэме. То есть он со своей как бы олимпийской высоты меня испепелял Зевсовыми молниями. Но я, скажу честно, никогда ничего лучшего о написанном моей рукой ни от кого не слышал.

М.С.Характер Юрия Поликарповича некоторым казался диктаторским, несколько высокомерным. Но поэтесса Диана Кан, которая общалась с Юрием Кузнецовым, считает, что его надменность была только маской, за которой скрывался человек добрый, ранимый и даже наивный.
Критик Кирилл Анкудинов пишет, что, по его мнению, резкие высказывания Кузнецова о тех или иных классиках и о «женской» литературе были частью его стратегии. Так создавал ли Кузнецов свой имидж осознанно или просто прятался под маской сверхчеловека от жестокого мира?

С.К. Человек он был очень тонкий внутренне. Я в этом убедился, пообщавшись с ним в стенах редакции в эти годы. Тонкий, ранимый и, на самом деле, очень добрый. Что, казалось бы, чисто внешне совершенно в нём не просматривалось. Но при этом более-менее тесное общение с ним рисовало именно такую картину. Никакой наивности в нём, конечно, не было в помине. Такие люди, как он, наивными не бывают. Да и таких, как говорится, на Земле-то немного. А что касается стратегии или имиджа, подобные понятия в принципе неприменимы к Кузнецову. Это было абсолютно естественное поведение. И при всей непривычности для слуха его высказываний или манер, непривычных на общепринятый взгляд, у меня лично никогда не возникало сомнений в абсолютной искренности того, что я когда-либо от него слышал.

М.С. Как Кузнецов воспринимал критику собственных стихов?

С.К. Он не терпел глупостей ни в каком виде – ни благожелательных, ни отрицательных. Если считал, что к нему подходят без ума, без необходимого вчитывания в его стихи, без, если угодно, определённой проницательности, то даже самые высокие слова о своей поэзии он отметал напрочь. Мне доводилось держать в руках журнал «Московский вестник» со статьёй о поэзии Кузнецова, имя критика здесь не имеет значения, имеет значения факт: статья была чрезвычайно высокого тона с самыми благожелательными оценками, и я видел пометки на полях этой статьи, сделанные Юрием Поликарповичем. Слова «дурак» и «идиот» чередовались друг с другом. Возникали и такие примечания: «Да что это такое? Он, что, с ума спятил?» Статья была исчеркана вдоль и поперёк, и такие комментарии шли на полях журнала от первой до последней строки. То есть, обольстить этого человека критикой было невозможно, польстить ему – тем более. Ему было не привыкать к скрещиванию лезвий и к леденящим искрам вокруг своего имени. Цену всему этому он знал хорошо. И у него было абсолютно чёткое, адекватное, ясное понимание своей значимости, своего бытия на этой земле и в мире литературы. Вот это, наверное, самое главное.

М.С. Как-то в коридоре «Нашего современника» я увидела большую стопку отвергнутых Кузнецовым рукописей. Считая, что такой придирчивый человек мог отбросить и