Савелий, сыграй ещё что-нибудь, - на этот раз попросила Малгожата. – Ну, что помнишь… Да, ребята? – она обратилась за поддержкой к друзьям.
- Да, да! Савелий, исполни; у тебя хорошо получается.
Долго упрашивать себя Савелий не дал и над поляной, вслед за искрами от костра в ночное небо полетели волнующие звуки вальса и вдруг Савелий запел:
Тихая осень
Пустошь полей,
Над головою
Семь журавлей,
Дали прозрачны,
Дали чисты,
Где в этих далях
Затеряна ты?
Выйду на берег
Черный, крутой,
Кто-то отчаянно
Машет рукой,
Кто-то кричит
Мне слов не понять.
Плечи твои
Мне сейчас бы обнять.
Зазвучал проигрыш и все присутствовавшие увидели низкое осеннее небо; журавлиный клин, тающий вдали; речной обрыв и тёмные речные воды, как внезапно музыка оборвалась…
Савелий, не мигая, уставился на огонь, задумавшись о чём-то.
- Савелий, - Малгося осторожно тронулась пальцем его плеча, - Сава, что с тобой?
- Ничего, - пальцы Савелия снова побежали по клавишам.
Тихо погладить
(Ты вся вздрогнёшь),
Зябкого тела
Почувствовать дрожь,
И прошептать тебе
В карий прищур:
- Будь беззащитной,
Я защищу.
Тихая осень,
Пустошь полей,
В небе растаяли
Семь журавлей.
Дали прозрачны.
Дали чисты.
Где в этих далях
Затеряна ты?
Восхищённые взоры друзья устремили на Малгосю, они догадались, для кого предназначалась эта песня.
- Кто автор? – поинтересовались у Савелия.
- Музыка моя, - ответил Савелий, - был грешок, баловался сочинительством; а вот чьи слова – не знаю; нашел в одной книжке меж страниц листок с рукописным текстом.
Поздней осенью, когда ветви деревьев покинул последний лист и с низкого, угрюмого неба падала редкая снежная пыль, в дверь дворницкой раздался робкий стук. Савелий удивился, с визитом никого не ждал; отворил дверь, за нею стояла Малгожата.
- Ну, здравствуй, это я! – радостно сказала она и обняла Савелия за шею.
- Здравствуй, а это – я! – Савелий нежно поцеловал в щёку, пахнущую холодом и осенними зарницами, Малгосю.
Она прошлась по квартире, одобрительно кивала головой и изредка говорила: «Надо же!», остановилась перед книжным шкафом.
- Надо же! – снова удивилась Малгося. – «Тибетская книга мертвых», Ницше, «Так говорил Заратустра», «Метафизика половой любви» Шопенгауэр. А ты знаешь, весьма неплохо. Нечто подобное я себе и представляла; плохо только то, что чувствуется, живешь ты один. Савелий, так нельзя!
- Переезжай ко мне.
- Это невозможно; приезжай, лучше, ты ко мне в Варшаву; Савелий, я же вижу, ты не глуп. Дворник – это протест. Против чего? Не розумем…
- Против чего протестую.
- Именно, против чего протестуешь? – не унималась Малгося.
- Против того, против чего протестую, - упорствовал Савелий.
- Если песня хороша, начинай сначала, - в голосе Малгоси послышалась обида. - Налей, чаю, что ли…
Вечером, после ужина, Савелий скрутил самокрутку и рассказал Малгосе, что счёл нужным.
- Я тебя понимаю, - Малгося погладила Савелия по щеке, потом по голове. – Прекрасно понимаю, - и добавила, - но не одобряю, выход есть всегда. Поэтому ещё раз говорю, поедем ко мне в Варшаву; нет, я просто настаиваю на этом!
- Пойми меня, Малгося, - как-то удручённо начал Савелий, - есть обстоятельства, против которых человек совершенно бессилен.
Через неделю Малгося уехала домой. На прощание повторила сказанное в первый день:
- Прошу тебя, Савелий, подумай хорошенько и приезжай ко мне в Варшаву; ты инженер-строитель – с такой профессией не пропадёшь; дворник – последняя дверь…
- Я в эту дверь уже вошел, - сказал Савелий, когда такси с Малгосей выехало со двора.
Воспоминания немного разбередили старую душевную рану; Савелий Нилыч вошел в дворницкую, выпил стопку водки и закусил солёными лисичками. «Хорошо! – подумалось ему вдруг. – Очень хорошо!» и мысленно добавил с глубокой досадой: - Эх, Малгося, Малгося!.. – и пропел слова из забытой польской песни: - Ты една и нема чебе дрожей…
Кресло устало скрипнуло и вместило в себя Савелия Нилыча; самокрутка нещадно дымила; сизый табачный дым большими клубами исчезал в высоте. Газета мирно покоилась на коленях.
В памяти остался аромат ландыша и сирени; аромат Малгожаты.
Воспоминаний пенная волна нахлынула на песчаный берег памяти…
Лето 2043 года выдалось капризное и плаксивое, как избалованное вседозволенностью дитя. На сине небо резко набегали тучи, небо куксилось, лил скоротечный холодный ливень и мгновение спустя, летнее небо сияло умытой бирюзой с лёгкими тенями солнечных зайчиков. Но вот наступил август; Илья-пророк остудил в водоёмах водицу; незаметно стали дни короче; заметно удлинились ночи…
Во время очередной прогулки после дождя по городу, Савелию попался на глаза небольшой в клетку тетрадный лист, приклеенный скупыми кусочками скотча к доске объявлений. Написанное средним шрифтом объявление гласило:
«Уважаемые дамы и господа! Впервые на рынке туристических услуг! Наше предложение предназначено для вас - любителей отдыха в стиле экстрим! Две недели незабываемого отдыха в реконструированном лагере для заключенных вдали от цивилизации, посреди глухой сибирской тайги. За символическую цену вы на себе испробуете все тяготы и лишения другой стороны жизни. Узнаете, каково было жить людям в этих суровых северных условиях».
Далее шел телефон, адрес, где можно было приобрести путевки.
Каково жилось в тяжелых северных условиях, Савелий знал; тайга под Магаданом мало чем отличается от тайги под Красноярском или, например, в Якутии; зимой крепчайший мороз, плюнешь, слюна замёрзшей падает на землю и дивно шуршит выдыхаемый воздух. Летом – адская жара и гнус, от которого не спасает ни «Дэта», ни что-либо ещё. Но в молодости Савелий был в тайге по государеву решению – это одно; сейчас же была возможность освежить воспоминания за деньги – а это совсем другое.
Решив: «Один раз живём!», Савелий отправился по указанному адресу.
В агентстве Савелия приняли очень любезно. Предложили кофе-чай на выбор, шоколад. После непродолжительной ознакомительной беседы с турагентом, Савелий приобрёл путёвку в зону экстремального отдыха.
- Надеюсь,- улыбнулась на прощание агентесса жемчужной улыбкой, - вы будете в восторге от нашего предложения; полноценный отдых от докучливых благ цивилизации и суеты; таёжная романтика и прочая сопутствующая атрибутика.
Чему-либо восторгаться Савелий перестал давненько…
Тихо пропел над дверью колокольчик, тихо за Савелием закрылась дверь, в который раз разделив жизнь на «до» и «после».
До Минусинска через перевалочную базу в Красноярске группа туристов экстремального отдыха вместе с Савелием добралась поездом; везли туристов в теплушке, сквозь щели в хлипких досках свободно гулял сквозняк, распевая удалые этапные песни.
Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный;
Динь-бом, динь-бом, звон сибирский дальний.
Динь-бом, динь-бом слышно там и тут –
Нашего товарища на каторгу везут…
От Минусинска до деревушки с названием Незатейливо, где и располагался лагерь, скомплектованные группы везли в кузове грузовика на дощатых лавках, набив людей как в бочку сельдей. Солнце, пыль, комары – да здравствует желанная экзотика!
Перед воротами лагеря машина резко затормозила, сидевшие в кузове сбились в кучу; кто-то постучал по кабине и прокричал: «Не дрова везёшь!», за что получил в дыню кулаком и в повисшей враз тишине раздался сиплый каркающий голос:
- А ну, без баловства тут!
Савелий молчал; это было ему до сладкой истомы в сердце знакомо. Он втянул ноздрями воздух и негромко прошептал:
- Зона, блин; настоящая зона!
Все сидевшие в кузове уставились на него с неподдельным интересом и удивлением.
- Что, браток, больно? – спросил Савелий мужичка, получившего в репу кулаком, и добавил тоном бывалого человека: - Это что! Это цветочки; нет, ягодки; а впереди – сбор урожая! – и довольно заржал, не сдерживая вырывающийся наружу смех.
Перед строем вновь прибывших туристов расхаживал одетый в гимнастёрку, приталенную ремнём, с погонами майора и галифе низкорослый полноватый человек; ярко на солнце горели начищенные до блеска сапоги; на круглом, маловыразительном лице на носу красовались очки с крупными стеклами. Майор постоянно снимал фуражку, вытирал внутри платком, затем выбритую голову и шею и после этого возвращал на лысый череп фуражку. Операцию с вытиранием повторял регулярно, не забывая при этом смотреть на огромный циферблат часов, свободно болтающихся на левой руке.
- И-и-и-так! – резко оборвал майор последний слог, басовито выводя каждое слово. – Товарищи туристы! На ближайшие две недели вы с головой окунётесь в доселе неизвестный для вас мир. Пусть вас ничего не смущает; проволока по периметру, охранники с пулеметом на вышке, патрули с собаками и прочее достоверно воспроизведено, чтобы вы в полной мере на собственной шкуре ощутили лагерную жизнь. Нары в бараках, матрасы с сеном, застиранное латаное белье – это все для полноты ощущения. Также для этой полноты рядом с вами будут находиться инструкторы, в самом деле, тянувшие срок в разных местах; они любезно согласились быть вашими гидами в этой новой для вас жизни.
Приятного отдыха, дорогие товарищи зека! Сейчас вас накормят обедом. – майор указал пальцем на военврача. - Товарищ доктор зачитает вам меню обеда. После обеда – обязательная регистрация и размещение по отрядам; в блоке карантина пройдёте процедуру медосмотра, затем получите робу; гражданскую одежду сдадите каптенармусу. Желающие могут за отдельную плату купить вип-барак. Комнату с отдельным входом, душем и сортиром, койкой вместо нар. Однако, не советую, так как не сможете вкусить всю полноту от ожидаемых ощущений! Доктор, вам слово!
Доктор, полная противоположность майора, тонкое лицо интеллигентного вида, усики щеточкой, бородка-эспаньолка; высокий, худой, в белом халате он был похож на ангела. Наглаженные брюки мягкими складками спускались на начищенные туфли, загадочно и матово сияющие неземным светом.
- Ну, что ж, господа-товарищи, любители острых ощущений! Сегодня у нас на обед, - доктор сделал небольшую паузу, оглядел строй внимательным взглядом умных глаз, - суп гороховый из концентрата, двести грамм; каша перловая с тушенкой – двести грамм; компот из сухофруктов – двести грамм; хлеб из муки грубого помола – двести грамм.
Удивительным голосом произнёс, не сказал, пропел а ля речитатив:
- Все вы прибыли сюда практически
