СЕРОЕ ЗНАМЯ
(события и персонажи вымышлены, совпадения с реально существующими лицами случайно)
С последним своим рублём
Вставайте под наше серое знамя
Пока мы ещё берём.
Гр. «Агата Кристи»
1.
Он шёл босыми ступнями по шпалам. Иногда перешагивая через одну-две, иногда – ступая на каждую.
Куда он идёт? Наверное, вперёд. Позади рельсы-шпалы тонули в снежно-титановой дымке ранневесеннего рассвета. Впереди – они терялись в моросящем пологе поздневесеннего дня.
Стопам было холодно и поэтому он, как цапля, останавливался, поджимал одну ногу, затем другую, стараясь, таким образом, их согреть.
Идти по шпалам было тяжело: мелкий мусор, битое стекло бутылок, разлитый мазут, обрывки газет, конфетные обертки, ржавый металлический хлам. Не менее легко было идти по обочине, имея вероятность скатиться вниз, в лужу-болото, необъятную, как лес, бездонную, как небо по живому гравию насыпи.
Шагать по шпалам было нелегко: неприятно и не эстетично. Рельсы, некогда отражавшие солнечные зайчики, отполированные сотнями тысяч километро-колёс до зеркального блеска, сейчас были густо укрыты жирной ржой, как древние памятники лишайником.
Он тронул рельс большим пальцем ноги. Ржа окрошилась, осыпалась, заглинила палец. Грязь! Отвратительная грязь! Мерзкая, ублюдочная, отвратительная, вызывающая порывы рвоты.
«Да, - подумал он. – Как и вся наша нынешняя жизнь. Никакого просвета. Всё ложь и обман. Всё… всё оно посеяно было мной…»
Прыгать по шпалам, возраст не тот. И отдышка, стесняющая грудь стальным обручем, и непрекращающийся не вылеченный застарелый насморк.
«Да, кстати», - вспомнил он.
Ловко высморкался, отёр пальцы о штанину; под носом вытер рукавом рубашки, по укоренившейся привычке.
« А раньше, прежде, нет, некоторое время назад, - продолжал думать он вслух, будто ведя с самим собой беседу, - таких привычек не наблюдалось. Всё вот эти сопли-мопли, сморкания, кашлянья принародно считал привычкой быдла, народа… А сам я был выше народа…я был…ой, чёрт, млять! Слать-переграть!..»
Правая стопа сильно заныла. Боль прорвалась вовнутрь и ноющей, тупой иглой устремилась в коленку, разбилась там, на сотни тупых игл дошла до бедра и жестко скрутила мышцы.
Он сел на шпалы, подтянул стопу.
Так и есть! Из маленькой ранки на своде стопы сочилась кровь. Чёрная кровь. Как странно…прежде, если были резаные раны, струилась алая кровь, тонкой, живой струйкой. А эта черная, текла медленно, густо вытекая из пореза маленькими плотными сгустками.
«Кого принято вспоминать в таких случаях? Какого святого? Чтобы унять боль? Чтобы прекратить кровотечение?»
Он призадумался. Боль ушла куда-то на задний план, будто вовсе ее не было. Мысленно он унёсся в своё детство. Такое сейчас далёкое, счастливое и из нынешних времён совершенно не досягаемое. Никакой машиной времени не перенестись туда, ни молекулярно, ни… Он про себя длинно и витиевато выругался, как любил это делать и в детстве, когда познакомился во дворе со всезнающими пацанами и в более зрелых юношеских летах, когда приходилось волей-неволей заводить очень пикантные знакомства. Но это было частью жизни. Нет, частью игры. Ведь взрослея, он так и остался в душе малолетним пацаном, воспитанном на ярких рассказах деда-фронтовика.
Дед прошёл войну от первого, нерешительного дня, дня, когда винтовка была одна на троих и три патрона на десять винтовок. Зато штыков было вдосталь. Врукопашную пёрли на немцев так, что те трезвели от шнапса, принятого для храбрости, обсирались, обсыкались со страху и, побросав автоматы, показывали хвалёные арийские спины, затянутые в серые шерстяные кителя.
Трофейные автоматы быстро учились слушаться новых хозяев и весело пускали свинцовых ос в сторону бывших господ.
Да! отважный был дед. Любил он приговаривать, выпив сотку-другую гидролизного спирту, не разбавляя и не запивая водой, а только тонко выпустив со свистом воздух через сложенные трубочкой губы из любимого стакана с надписью «1945. Май», коряво выведенной им на последнем после победы заострённым гвоздём: «Если бы, внучёк, не победа, то кто бы у них там на ихних Унтер ден Линден знал и боялся нашу фамилию. Не дали по полной развернуться, силу-удаль показать, узнали бы нас и в обеих Америках. Не дали развернуться…свои мысли у руководства были…а жаль! Да и так мы там хорошо отметились, половина освобождённых от нацистского режима женщин родили на свет детишек от бравых ребят-освободителей!»
Сжимал дед кулак и грозил кому-то, устремив взор за горизонт: «Смотрите у меня, тляби!»
До дня победы дошёл дед украшенный орденами-медалями, своим оружием и трофейным. Ножи всевозможные из голенищ яловых, надраенных до рези в глазах, сапог красовались ручками наборными, костяными и деревянными.
Геройски дед войну окончил. И, рассказывая внуку байки, с великой долей вымысла, а как же иначе, без выдумки фронтовые будни серые и скучные, сеял во внуке зёрна, сам того не желая, неполноценности.
Где мог внук показать себя, когда вокруг мир, благодать? Где и как, если отважный дед и его товарищи побили всех врагов, оставив внукам своим мучиться комплексами ненужности и невостребованности.
Игра в войнушку во дворе – чепуха. Пара разбитых в кровь носов, синяки и ссадины. Всё! а где море шквального и смертоносного огня, где разрывы снарядов, осколки, как косой косящие молодые жизни, где кровь, хлещущая фонтаном из оторванных конечностей? Где запах крови, пороха, гнили – где этот щекочущий нервы сладкий аромат войны?
Нет ничего!.. Трах-тарарах! – из палки-ружья и всё! Скукота…
***
- Парфюм, чё сидишь, стул греешь?- окликнул Шутина Порфирия Петровича, лейтенанта госбеза при посольстве в Германии его коллега, оттянувший лямку службы (со слов коллеги же) три года, старлей Приколов. – Руки в ноги и в город, набирай штат агентов, покажи, чему учили, отрабатывай деньги, вложенные в тебя народом и государством!
- Без сопливых скользко! – ответил с дерзостью Порфирий Петрович, которого в посольстве за глаза и в глаза, исключительно все окликали «Парфюмом». – Свои знания покажу, час придет, от зависти заскулите. И не Парфюм я, а – Порфирий Петрович. Прошу запомнить!
- Здесь тебе не Питер, Парфюм, - не унимался Приколов, - и нет мохнатой руки, прикроющей твой тощий зад в случае осечки.
Шутина при этих словах передёрнуло. По лицу тенью пробежала едва заметная гримаса недовольства.
Молоденький лейтёха госбеза во время учёбы познакомился с нужными людьми и думал, карьера пойдёт, как по маслу, после выпуска. Но вмешалось Провидение, которому глубоко безразличны нужные люди, и сказалась тяга самого Шутина к скандалам, связанным со слабым полом.
К моменту скандала он был женат на Раде, дочери своего партийного покровителя из горкома партии Ленинграда Анатолия Адамовского. Брак по расчёту и правильное поведение в семье, вот и всё, от чего зависела спокойная жизнь Порфирия.
Всё шло ладком. Но не тут-то было! Появилась у шефа отдела в комитете смазливая молоденькая секретарша Танюша. Как оказалось впоследствии, то же чья-то протеже и с большими планами на будущее. Её Порфирий увидел и понял, что пропал. Учащённый сердца стук, румянец при встрече, лёгкая дрожь в теле - искра взаимоотношений вспыхнула в них лучом, пронзающим тьму безразличия мечом любви.
Началось всё скромно и просто: комплименты, шоколадки, мимолетное прикосновение рук при посторонних, поцелуи украдкой, встречи в кафе, шампанское – волшебный флёр любви, туман, застилающий глаза! Закончилось в номере гостиницы. Тихая и скромная, в процессе развития отношений Таня настойчиво потребовала развода с женой, и взять её, Таню, в верные подруги. Любовь – любовью, а расчёт – это лежит несколько в другой плоскости. Не намерен был Порфирий на такое безрассудство. «Нет!» - получила Таня в ответ на своё требование. Не буду я, офицер, из-за какой-то девки-де, ломать налаженную жизнь и успешно складывающуюся карьеру, что не для того затратил годы и силы. Реакция Танечки была вполне предсказуемой: «Так не доставайся же ты никому!»
Рассчитывал Порфирий на высокого тестя, оказалось у Танечки покровитель ростом повыше будет. И фото с откровенными постельными сценами, где Порфирий с Танечкой развлекаются то в гостиничных апартаментах на широких кроватях, то на агентурных квартирах, то просто в кабинете во время обеденного перерыва – очень вовремя легли на стол тестю. Прислали почтой жене. Начальнику по службе, имел он на Таню виды, не реализованные в виду служебной занятости.
- Объясни, Порфирий, что это? – потребовал влиятельный тесть. – Только не крути яйца, что это агентурная разработка. Про девушку рассказали, и кто за ней стоит тоже. Если разлюбил Раду, доченьку мою, солнышко светлое – одно, разведём и переживём. Если в книжицу для пополнения списка – другое, сам мужик, понять-простить могу. Но ежели ради озорства, почувствовал безнаказанность и можешь вытворять, что душе вздумается, - тут тесть сделал продолжительную паузу, не сводя строгого взора с побледневшего лица зятя, - тут ты ошибаешься, зятёк! Заблуждаешься, Порфюша, думаешь, к чинам высоким под крыло прибился, неприкосновенностью обзавёлся?
- Да нет, что вы, папа, - начал вяло и слабо лепетать Порфирий. – Это совсем не то, что вы подумали…
- А вот, что вижу на фотках, то и думаю, - отрезал решительно тесть. – Другой ассоциативный ряд на ум не приходит.
Порфирий стоял перед тестем навытяжку, как перед генералом, опустив пунцовое лицо долу. Он был раздавлен, уничтожен, растоптан. «Всё, - в голове его вертелись горькие мысли, - всё, абзац, устроят развод, с них станется, затем зашлют служить куда-нибудь в Воннопердёжск и сгниёшь там до пенсии лейтенантом…»
- О чём задумался, зятёк? – прервал его неутешительные мысли тесть. – Совесть мучает, сынок?
- Да, папа…- уныло ответил Порфирий.
- Что будет дальше с тобой, думаешь…- не унимался тесть, читая мысли по лицу зятя.
- Да, папа…- угнетённо и уныло повторил Порфирий.
- Очко играет? – ещё не вверх скабрёзности тестя.
- Да, папа…- блёклым голосом, сойдя лицом, ответил Порфирий.
- Да что ты всё заладил – да, папа; да, папа! – взорвался не деланно тесть, схватил со стола массивный хрустальный графин с водой и с силой запустил в стену. Осколки хрусталя мелким бисером разлетелись по кабинету, уставленному антикварной мебелью, с любовью собираемой тестем, с картинами русских художников, развешанных по стенам, люстрой XVIII века, свисающей с потолка; вода растеклась по стенам, оклеенным штучными французскими шпалерами, купленными в спецмагазине горкоме. – Забздел, понимаю! Ну, будь ты, Порфирий, мужиком. Глянь в глаза мои прямо, да скажи, папа, мол, понимаю ошибку, не повторится больше. Я, глядишь, и поверю словам твоим брехливым. А ты всё – да, папа, да, папа!..
По правде говоря, когда Порфирий увидел руку тестя с графином в замахе, подумал, метит в него и струхнул малость, даже сделал движение уклониться и защититься руками. Но когда по комнате брызнули осколки хрусталя, радужно переливаясь в солнечном свете, мокрое пятно на обоях, черную дыру, которая
