Пепел Клааса

облизывая колбе пять резных колонн, её обрамлявших. Академики смотрели то на часы, то на голову крестоносца, словно пытаясь разгадать связь между тем и другим. В зале установилась загадочная тишина, нарушаемая лишь топотом служанки внизу да пьяным гомоном на улице. Уловив миг наивысшего напряжения, Шварц взмахом фокусника перевернул часы и поставил на стол. Песчинки запрыгали по дну колбы, сливаясь в крошечный курган, который неумолимо поднимался навстречу песчаному ручейку. Мастер Альбрехт впился глазами в орлиную фигуру крестоносца, нависшего над часами, точно он и был богом времени, прозревающим судьбы.
Шварц бросил взгляд на Бегайма, и глаза его едва заметно засветились иронией.
— Чудный летний вечер, не так ли каноник? — произнес он столь громко и неожиданно, что все вздрогнули. — Его украшает не только достойное общество и незримое присутствие древних, но и отменное вино, коим столь великодушно угощает нас господин Пиркгеймер. Умеренность предписывает Вам не пить более сего божественного нектара, однако Вы опустошаете один сосуд за другим. Завтра Вам будет дурно, и, кто знает, не продлится ли качка весь день. Вы станете сожалеть, что позабыли о мере и пренебрегли благоразумием. Возможно, Вас уже посещают покаянные мысли.

— О боги! — взорвался Бегайм. —  Да какое же это все имеет касательство к Хроносу? Я вижу, Вы искусный оратор, но монолог не стоит слишком затягивать, иначе слушатели начнут зевать в тот самый миг, когда ритор более всего нуждается в их внимании!
— За два часа удовольствия Вы заплатите целым днём тошноты, не так ли?
— Надеюсь, испытание не будет столь продолжительным.
— Пусть так, но все равно оно продлится дольше, чем наслаждение.
— Увы.
— Означает ли сие, что Вам нужно немедленно остановиться и больше не прикасаться к вину, кое столь заманчиво искриться в кубке?
— Неужто Ваш ответ —  «нет»?
— Верно, дорогой каноник, мой ответ – «нет».
Шварц вновь стал расхаживать по комнате, беседуя со всеми и ни с кем, подкрепляя увесистые слова округлыми жестами.
— Что есть «час»? Что есть «день»? «Месяц»? «Год»? Лишь временные промежутки. Один больше, другой меньше. Но кто осмелится утверждать, что большая величина непременно превосходит своей ценностью величину меньшую?
— То есть? – встрял Пиркгемер, — По Вашему выходит, что час может быть длиннее года?
— Истинно так! Бывают часы, которые стоят многих лет. Вся суть в начинке. Вы же не станете утверждать, дорогой Вилибальд, что кошелек туго набитый гульденами Вам менее дорог, чем те огромные пивные бочки, что выкатывают на городскую площадь на праздники? Вспомните притчу о сокровище, зарытом на поле! Ведомые умеренностью бредут по полю, усеянному кладами, но у них не достает ни отваги, ни ума, чтобы пожертвовать малым ради обретения великого.
— И Вы хотите меня убедить, что напейся я сегодня, мне будет жить слаще, даже притом, что весь завтрашний день я проведу в постели?
— Точно!
— Но ведь это «премудрость» вагантов!
— Ваганты выгодно отличаются от «мудрецов» тем, что не задумываются о последствиях. Они не разменивают удовольствие на время и не измеряют его последствиями. И, если уж так важно мнение древних, со мной согласен Абеляр.
— Вы снова удивляете меня! — произнес Бегайм сомнабулически, особо выделяя «снова». — Ограничусь замечанием, что Абеляра никак нельзя причислить к древним. Он покинул сей грешный мир немногим более веков тому назад. Гневные обличения святого Бернара, с коими обрушился он на Абеляровы сочинения, ещё звучат в ушах наших богословов.
—  Это происходит единственно от того, что они не чистят уши, — булькнул Пиркгеймер. — Все, туда однажды попавшее, застревает навечно.
— Как бы там ни было, — продолжил Конрад. — Абеляр оставил  в «Истории моих бедствий» оставил грядущим поколениям свидетельство весьма красноречивое.
Шварц распахнул окно. Июньский вечер матовым парусом ласкался к остроконечным крышам. С улицы веяло свежестью. В отличие от большинства домов Нюрнберга, обитель Пиркгеймеров хорошо продувалась и обыкновенное в те времена уличное зловоние здесь почти не чувствовалось. Неподалеку горланили подвыпившие ваганты:

Я у Катрин заночевал,
Пришлось девице туго.
На влажный корень поднажал,
И лопнула подпруга

— Пошел прочь, мерзавец! — рявкнула бабья глотка.. — Вот тебе, свинья!
Плеск извергшихся из окна помоев, хохот.
— Ой, не сердите меня, матушка! — орал вагант. – Не то передумаю и не возьму вашу Катарину в жены.
— Ах ты, скотина! Ах ты червь книжный! Плесень ты погребная! Уключина дьявола! Много вас развелось, троглодитов! Честной девушке от вас проходу нет! Только и знаете, что слоняться по городам, бездельники, да трудовой люд поносить! Ты взгляни на себя, воловий ты хвост! Больно ты нужен моей Кэте, немытое твое рыло!
— Ну, насчет рыла не знаю, а о прочих достоинствах можете дочку расспросить. Впрочем, скоро и сами увидите. Она аккурат к рождеству посылочку-то от меня и справит!
Взрыв хохота, брань. Новые голоса, должно быть,  соседи. Гвалт поднялся необыкновенный, дело шло к потасовке. Шварц закрыл окно  и пригубил  из кубка.
— Признайтесь, — рассмеялся Бегайм, — Вы просто разжигаете наше любопытство.
— Вовсе нет, дорогой Лоренц.
Собеседники стали позволять себе легкую фамильярность.
— Лоренц, Вы ещё не признали своё поражение, — напомнил Дюрер, наматывая белокурый локон на холеный палец. — Мне думается, благородный Шварц прекрасно прокомментировал свой тезис об умеренности как служанке Хроноса.
— Благодарю германского Апеллеса, — воскликнул Шварц, осушив кубок.
— И все же, Абеляр — не более, чем уловка! — настаивал Бегайм.
— Отнюдь, — упорствовал Конрад.
— Не томите, — потребовал Пиркгеймер. — Что это за свидетельство, которое рекомендует пить и ни о чем не тужить?
— Абеляр говорит не о питии, но о занятии не менее достойном.
— Неужели? — рассмеялся Шварц из Нюрнберга. — Полагаю, об ученых занятиях?
— Нет, о любви. О плотской любви!
— А, эта история с Элоизой! — отмахнулся Бегайм. — Боюсь, Вы попали в сети, которые сами и расставили. Разве Абеляр не пишет о позоре, коему был подвергнут? Разве не раскаивается в совершенном прелюбодеянии? Разве не сокрушается о своём безумии, навлекшем страшную месть дяди?
— Страшную месть? — оживился Генрих.
— Да, страшную. Ибо только лишь Ориген мог согласиться на такое добровольно во имя добродетели.
—  Да что же с ним сделали?
—  С кем, с Оригеном, или с Абеляром?
—  С обоими! — зашелся хмельным хохотом Пиркгемер.
Беседа все более походила на те речи, которые во все времена можно услышать повсюду, где случиться быть корчме или любому питейному заведению.
— Абеляра… — Бегайм окинул любопытных торжествующим взглядом, —оскопили!  Да,  соделали евнухом, или как он сам говорит, ежели мне не изменяет память, «изуродовали те части тела, которыми» он «совершил то, на что они жаловались».
— О, ужас! — возмутился Нюрнбергский рыцарь.—  Бедолага!
—  И вопреки Вашему утверждению, — Бегайм тщетно попытался дотянуться указательным пальцем до рыцарской цепи на шее Конрада. — Абеляр с величайшим прискорбием вспоминает свой безумный  поступок и признает справедливость кары, которую навлекло на него Провидение!
— Коль скоро моему брату позволено читать между строк у Гомера, — возразил тот, — то и я позволю себе ненадолго сию прихоть в отношении Абеляра.
Шварц принял позу проповедника за кафедрой.
— Оскопленный, униженный, кающийся, поверженный во прах, постригшийся в монахи, потерявший возлюбленную, он все же не может удержаться от восторга,  вспоминая о своих любовных приключениях. «Итак, — говорит Абеляр, — под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усердие в занятиях доставляло нам тайное уединение. И над раскрытыми книгами больше звучали слова о любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще тянулись к груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали любовь, чем следили за написанным.»
Воображение Дюрера, то следуя за описанием, то опережая его, рисовало груды книг, столь любимых им, и два обнаженных тела, увлекаемых токами страсти. В этом было что-то от грехопадения прародителей. Альбрехт силился поймать возникший образ, чтобы разглядеть лица, а речь Шварца текла, и новые картины смывали прежние, словно волны слизывали песчаные  замки  на берегу Остзейского моря.
— «Чтобы возбуждать меньше подозрений, я наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а с нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше? Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше этих наслаждений мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем менее пресыщения они у нас вызывали».
Шварц умолк. Захмелевшие мужи мечтательно смотрели, кто на вино в кубке, кто на пламя свечей. О чем думали они? Вспоминали свои любовные похождения? Жаждали новых? Или просто предались неге, которая невольно овладевает сердцем и пронизывает тело всякий раз, как только вечная женственность, в одном из бесчисленных образов своих является мужской душе?
Подле кованного подсвечника на стол рухнул мотылек с опаленными крыльями. Другой отчаянно бился лужице вина.
— Годы страдания ради мига наслажденья… — проронил Бегайм. — Вы описали сие столь красноречиво, доблестный рыцарь креста, что я готов признать Вас победителем в сегодняшнем диспуте.
— Я бы на Вашем месте не торопился возлагать венец на чело моего брата. — Тон
Генриха был таким, будто на раскаленное железо плеснули ледяной водой. — Хотя мне и льстит, что мой горячо любимый Конрад владеет языком столь же искусно, сколь и мечом, однако, справедливости ради, должен заметить, что он похищает у Вас победу, великодушный Лоренц. Ибо незаметно переведя разговор с войны, прискорбнейшего из человеческих занятий, на любовь —  занятие достойнейшее, хоть порой и сопряженное со страданием, он вводит Вас в заблуждение. Это все равно, что доказывать преимущества чистилища, перечисляя красоты рая!
— Я мог бы тебе возразить, любезный брат, сказав, что любовь суть та же война. Страсть возможна лишь тогда, когда мужчина покоряет женщину. Впрочем, ты мало что в этом смыслишь, ибо верность супруги и домашний очаг заменяют тебе любовные битвы.
— Твои слова ни мало  не задевают меня. Право, к чему бороздить неведомые моря в поисках клада, когда твой дом полон сокровищ?
— Избрав для себя путь благоразумия и довольства, ты навсегда утратил из виду тропу счастья!
Близнец вздрогнул. Конрад посмотрел брату в глаза, и его губы зашлись ухмылкой.
— Я избрал стезю счастья! Посему благоразумие и довольство мне неведомы. Я не измеряю земной путь временем, Хронос не властен надо мною. Я служу Афродите, а более всего —Марсу!
— Вы несомненно столь же храбры, сколь и умны, благородный Конрад, — начал Пиркгеймер. — Я надеюсь, список сих достоинств может пополнить и искренность. Признайтесь, не взимает ли Марс плату за военные подвиги страхом перед лицом опасности? Когда сквозь прорезь забрала видишь противника, кой мчится навстречу, выставив копье, когда слышишь свист