Пепел Клааса

может, неведомый доселе ритуал, душевное движение, усилие воли.  Но едва только желание это стало вполне осознанным, как волшебство улетучилось. И вот уже не осталось ничего, кроме мерцания оплывших свечей на дубовом столе, терпкого вкуса вина во рту и тишины, тяжёлым набатом возвестившей возвращение обыденности. Уклониться ли малодушно от внезапно настигшей неловкости — отшутиться, предложить тост, сделать нарочитый жест — или нарушить привычный ход вещей бесстрашным словом?

— Настало время поведать нашу историю, — произнес Генрих.

Тишина разрешилась смыслом, вселенная встрепенулась, готовая приоткрыть свои ужасные тайны тем, кто на мгновение уловил её ритмы.
Крестоносец скрылся в дальнем углу зала, всецело став голосом, доносящимся из полумрака.

— Отец умер, не оставив последней воли относительно наследства, — начал он. — Мы с братом имели равные права, ибо не было в живых никого, кто мог бы подтвердить первородство мое либо его. Делить владения мы не желали, и вопреки обыкновению, не вцепились друг другу в горло, но стремились уступить наследственные права, почитая каждый другого более достойным. Так прошло три года. Мы вели дела совместно, однако не могли ни в чем сойтись, ибо казавшееся брату разумным, я отвергал, и а мои соображения не принимал он. Так, поскольку наши скромные владения оказались как меж двумя жерновами промеж маркграфских вотчин и землями Нюрнберга, необходимо было примкнуть к одной из противоборствующих партий. Генрих склонялся к вашему городу и Императору, я же полагал, что нужно хранить верность роду Гогенцоллернов. Нельзя было откладывать с решением о наследовании. И вот, некий картезианец убедил нас молить Пресвятую Деву о ниспослании мудрости. Мы стали через день ездить в часовню, что часах в трех хода от нашего замка. Её будто бы построил много лет назад отшельник, и по слухам там многие удостаивались ответа Мадонны. Один день не молебен отправлялся я, другой — брат. Шли месяцы. Однажды во время вечерни случилась гроза. Я не хотел возвращаться в проливной дождь и остался ночевать в храме. Подражая святым, я вздумал бодрствовать, однако не прошло и часа, как сон одолел меня.  
Тут снится мне, будто еду я на охоту. На мне парадный доспех, на плече копье, на бедре боевой меч. Рядом любимая собака. Конь идет ровно, а собака бежит, что есть сил, и еле поспевает. Вокруг туман. Так ехал я довольно долго, не зная, куда. Вдруг туман стал рассеиваться, и я увидел перед собой горную дорогу, которая разветвлялась на две тропы. Откуда-то послышался голос отца, сказавший: «Одна дорога — стезя счастья, другая суть стезя благоразумия». Я обернулся, желая видеть говорившего, но снова очутился в густом тумане. Так ехал я некоторое время, покуда туман не рассеялся во второй раз и я увидел, что нахожусь среди обширного поля, а передо мной опять две дороги. И тот же голос сказал: «Одна дорога — стезя счастья, другая дорога — стезя благоразумия». Я стал озираться, но никого не увидел. Снова густой туман обложил меня. Наконец я выехал к перекрестку двух дорог, обе из которых терялись в лесной чаще. Лес тот был необычный: на деревьях ни листочка, хотя погода стояла летняя. То там, то сям возвышались одинокие каменные глыбы, на горизонте виднелась гора, покрытая зелёными деревьями и кустарником. На вершине её располагался величественный замок с двумя мощными башнями: одна, та что пониже, круглая и без окон, другая, очень высокая, была четырехугольной и имела множество бойниц. Голос отца в третий раз проговорил мне те же самые слова. Я хотел спросить, какая из двух дорог — тропа счастья, по какой следует идти, но отец, словно зная, о чем я намерен говорить, произнес: «Завтра ты ступишь на одну из них». Некоторое время я стоял в нерешительности, не зная, куда направиться, как вдруг конь сам понес меня. Так очутились мы в лесной чаще. С каждым шагом она принимала все более зловещий вид. На дороге попадались черепа, трещали ветви, словно по лесу бродил огромный зверь, потом все снова смолкало. Дорога петляла между каменных глыб, а порой и просто так на ровном месте. Единственной живностью были ящерицы — огромные, в пол моего пса. Всякий раз, как я поднимался на холм, замок казался ближе. Я понял, что дорога ведёт на замковую гору, и мне не терпелось добраться туда поскорее. Но нужно было вновь и вновь спускаться в мрачный лес, где всё наводило ужас. Чтобы не оглядываться по сторонам, я смотрел вперед. Любой поворот стоил невероятных усилий, ибо мне чудилось, будто за каждой скалой и деревом притаилось что-то, или кто-то, кого я страшусь с самого первого мгновения моей жизни. Так оно и случилось.
— Вы увидели? — не выдержал мастер, перед мысленным взором которого возникал образ новой гравюры. — Каков был вид его?
— Их было двое, —  крестоносец  вышел из тени. — Я поднял глаза и сперва заметил всадника справа.
— Человека? — спросил Бегайм.
— Нет. То есть, он был в человеческом обличье, если это можно так назвать.
— Всадник? — уточнил Генрих так, словно знал ответ заранее.
—Да, верно. Всадник, облаченный в саван верхом на тощей кляче с верёвочной сбруей. Голова наполовину сгнила, на месте носа — дыра. У него была седая борода, взъерошенные волосы торчали из-под короны увитой шипящими змеями. Вокруг шеи тоже извивалась жирная гадина. Самый вид его вызывал отвращение, но я почувствовал, что опасность таится в предмете, который мертвец держал в правой руке. Всадник всячески старался обратить моё внимание на него, так и норовил сунуть в лицо. Я знал, что если начну разглядывать его, то погибну навеки.
—Что ж это за предмет? — допытывался мастер.
— Песочные часы, — ответил Генрих вместо брата.
— Так и есть, — подтвердил крестоносец. — Верхняя колба была заполнена песком чуть меньше половины. Вдруг песок стал сыпаться быстрее и быстрее. Я с трудом оторвал взгляд от часов, уставился на дорогу и ещё крепче вцепился в поводья, надеясь на коня, который завел меня в эту проклятую глушь. Труп хотел было преградить мне путь, но конь оттеснил клячу, даже не коснувшись её.
— Однако тут ты ощутил позади себя кого-то ещё! — подхватил Генрих. — Ты обернулся?
— Нет, я очень хотел, но понимал, что погибну как жена Лотова, ежели обернусь.
— И Вы так и не узнали, как выглядел непрошенный попутчик?
— Я его видел, — объявил Генрих с ноткой торжественности в голосе. — Наши тропы то отдалялись, то приближались, порой я видел Конрада сквозь листву, хотел подать ему знак, но почему-то был уверен, что он меня не увидит и не услышит, даже если я закричу во всю глотку. Когда эти двое приблизились к нему, я был рядом.
— Вот как? — Крестоносец посмотрел на брата с изумлением.
— Да. Позади тебя был дьявол!
— Как ты понял, что это именно дьявол?
—  Он выглядел так, как обычно изображают нечистого: кабанье рыло, костяной гребень на голове и крылья наподобие тех, что бывают у летучей мыши. Но главное — взгляд.
— Взгляд? — Мастер попытался представить взгляд сатаны. — В его глазах Вы увидели ненависть, злобу?
— О нет, это было бы не столь жутко. Ненависть и злобу я вижу в людских взорах чуть ли не каждый день. Тот взгляд не выражал ничего, даже равнодушия: словно бездонная пустота затаилась в берлоге, готовая броситься из темноты. Так смотрят иногда коты.
— Чем же закончилось сновидение? — поинтересовался после некоторой паузы, Пиркгеймер, которого явно интересовала фабула.
— В этот миг я проснулся. На утро, увидав брата, подумал, что он видел тот же сон.
— И вы не обмолвились ни словом?
— Увы, — ответил Генрих. — Мы находим слова для всего на свете, кроме главного. Витиевато говорим о войне и охоте, о любви и пирах, о книгах и путешествиях, даже о предметах божественных. О последних мы беседуем тем более охотно и пространно, чем меньше соприкасаемся с ними в жизни. Однако стоит хоть краем глаза увидеть, что творится за завесой, отделяющей видимый мир от невидимого, как мы теряем все своё красноречие.
— Вы, безусловно, правы. Однако вернемся к Вашему повествованию, храбрый Конрад, — предложил каноник. — Вы сказали, что видели окончание сна в крепости…, как её…
— Гельмет.
— Да, Гельмет. Также Вы утверждаете, что Вам ведомо время собственной кончины, не правда ли?
— Знаю, что наступит она совсем скоро, и что обрету я её в сражении.
— Из чего же Вы заключаете сие?
— Мне приснилось, будто я выехал из чащи на пространное поле возле озера. Поле было усеяно телами убитых воинов, наших и русских. Среди них я увидел и себя. Вернее, мертвое тело, покрытое окровавленным знаменем Ордена. Я знал, что тело принадлежит мне. Затем я заметил мертвеца на кляче. В верхней половине колбы оставалось совсем мало песка.
— Но это не все, — оживленно подхватил Генрих. — Край поля терялся в тумане, поднимавшемся от озера. Над мглою высилась увенчанная замком гора.
— Каков же сей замок на вид? — доискивался мастер, охочий до деталей.
— Вокруг обеих башен располагалось множество построек, так что твердыня напоминала скорее крошечный город, чем замок. К четырехугольной баше примыкало большое здание, наподобие городской ратуши.  Круглую же башню опоясывали не столь значительные постройки, которые, однако, казались более пригодными для обороны, так как окон в них было мало, и располагались они на изрядной высоте. Чтобы попасть в замок, вожделенную цель всего путешествия, нужно было пересечь покрытое мглою поле.
— Что, по-Вашему, означает сия твердыня? — поинтересовался Бегайм. — Рай?
— То должно быть ведомо вам, богословам. Вы умеете все истолковать в нужном ключе, во всем усмотреть аллегорию. Замок мол — обители небесные, лес — юдоль земная, ну а полусгнивший труп на кляче, разумеется, — смерть.
— А Вы бы не согласились с подобным толкованием?
— Не знаю, может быть. Во всяком случае, я предчувствовал радостную встречу в замке.
— Не станем, однако, препираться из-за толкований, — вмешался Пиркгеймер. —  Время позднее. Моя голова не выдержит ещё одного спора с доблестным рыцарем креста, да и с Вами, умудренный звездочет. Посему я предпочту победный сон проигранному диспуту.
— Всецело согласен с Вами, любезный Вилибальд, — одобрил мастер. — Тем более, что сегодня мы услышали о вещах весьма необычных, кои не оставляют в голове места иным мыслям. Да и братьям все же надо побыть наедине. Сие было бы уместно даже, если не принимать во внимание те горестные известия, которые сообщил нам о своём будущем храбрый рыцарь Конрад.
Академики разошлись по спальным покоям, где их ждали взбитые служанкой перины. Братья Шварц остались в зале и проговорили всю ночь напролёт. Утром, завидев Конрада и Генриха на улице из окна, мастер удивился светлому выражению на их лицах. Близнецы постояли некоторое время молча, затем крепко обнялись. До конца дней своих мастер помнил фигуру крестоносца, стремительно удалявшегося по широкой улице.

Очутившись за городскими стенами, Конрад испытал необъяснимый прилив восторга: так ликует помилованный узник,  так торжествует святой отшельник, выдержавшему искушение. Несмотря на бессонную ночь, рыцарь был полон сил. Он окинул взором город, щекотавший небо щетиной своих многочисленных шпилей. На миг Конраду почудилось, будто высившаяся