в своих ладонях, как вдруг явился Конрад Шварц. Он задержался из-за неприятностей в Эрнестинской Саксонии, а потом просидел в Любеке, ожидая благоприятной погоды. Но самое главное: Шварц не привёл с собою подкрепления, если не считать двух сотен швейцарских пехотинцев. Ни единого рыцаря, ни единого! Охотников воевать не нашлось. Привлекательность Ордена падала стремительно, даже в Вестфалии. Вместо рыцарей фенрих пригнал телеги, груженные аркебузами и порохом. Конрад Шварц потратил на пехотинцев и аркебузы все деньги, которые ему выделили из орденской казны. Не просто потратил, а щедро оплатил своему братцу из Нюрнберга и швейцарцев, и огненные снаряды. Тот будто бы показал Конраду книги о новом ведении боя. Итальянцы и швейцарцы придумали такое устроение битвы, при котором меткая нескончаемая стрельба из пушек и аркебуз рассеивает отборное рыцарское войско. Швейцарцы, рассказывал фенрих, даже сумели разгромить конницу Императора и Швабского союза. Ах, что было бы, ежели б не Шварц, а он, Лукас Хамерштетер, столь самовольно обошёлся с орденской казной? Его предали бы суду немедленно. Но Шварцу верили.
Теперь с утра до ночи из леса доносится пальба и приказы на верхненемецком наречии — это швейцарцы муштруют ливонскую пехоту. Пехота, ландскнехты и пешие рыцари, примет на себя главный удар.
Как просияли глаза магистра, когда ему доложили о прибытии злополучного фенриха! Хамерштетера задвинули, будто и не было ни Изборска, ни Пскова, ни долгих лет преданного служения Ордену, на протяжении которых он мучительно вытравливал из себя страх, закалял дух упорным трудом, добивался бесстрашия, которое баловням судьбы вроде Шварца и Плеттенберга, подарено от рождения.
И все же Лукас радовался тому, что сохранил Шварцу жизнь. Он не унизился до отравления. Сверши он подобное злодеяние, и все надежды на удачную попытку сравняться со Шварцем — нет, превзойти его! — рухнули бы в одночасье. Здесь на Смолине, в тридцати милях от Пскова, с ордами русских в тылу Орден победит или погибнет. Но даже, если и победит. Что потом? Лукас не хотел сейчас об этом думать. Он ощущал непомерную обиду, неизбывное тщеславие и такую неистовую ярость, что ни страху, ни мыслям о будущем, казалось, более не осталось места в душе его. На сей раз он решил лучше умереть, чем пасть с занятой вершины. Хамерштетер знал, что решимость может покинуть его перед лицом опасности, как случалось уже не раз, но теперь всё иначе, ибо сама судьба загнала его и Орден в тупик, из которого имелось лишь два выхода: победа, или смерть. Правда, оставалась ещё одна возможность… Хамерштетера передёрнуло. Как бы не противна была ему эта мысль, но она нет-нет, да и выползала из зловонных расщелин ума.
От занимавших его дум Лукаса отвлекли двое всадников на противоположном берегу. Хамерштетер пригляделся. Они явно старались незаметно прокрасться к лагерю.
«Русский высылает соглядатаев, — пронеслось в голове рыцаря. — Значит он совсем близко. Надобно известить магистра».
Хамерштетер поспешил в лагерь, гадая по дороге, разглядят ли с того берега московиты ливонское войско или нет. Бросалось в глаза необыкновенное положение немецкого обоза: его прямо-таки выставили на показ. Рядом не-немцы держали наготове коней. Краем глаза Лукас заметил эста, с которым он имел столь малоприятную беседу на берегу. Тот отдавал какие-то распоряжения крестьянам на своём тягучем языке. Янус продал бы не только услужение, но и саму душу, если бы это хоть на волос приблизило его к заветной цели: поселиться в Ревеле и обзавестись собственной мастерской. Пятнадцать серебряных кругляшей, которые Лукас отвесил ему сегодня, чуть-чуть приоткрыли Янусу ворота Ревеля. Конечно, он предпочел бы подмешать Шварцу яд в вино и получить вдвое больше, тем более что, мало какой эст или лив откажется увидеть смерть немца, особенно если она оплачена другим немцем, ведь сами аборигены редко могли позволить себе такую роскошь как открытый бунт. Они неизменно терпели поражение в неравной вражде, и цена его оказывалась всякий раз чересчур высока. Потому аборигенам оставалось только покоряться и ненавидеть, хотя, для ненависти они слишком рассудительны и спокойны. Добра им ждать неоткуда. Смени немцев поляки, или шведы, жизнь их не полегчает, а уж тяжелую руку Московита они чувствуют на себе непрестанно. Лукас уважал этот тихий и трудолюбивый народ. Он не презирал не-немцев, хотя и изображал презрение. Так уж заведено в здешних краях. Туземцы работали и подчинялись, подчинялись и работали. И копили, постоянно копили. Копили все: имущество, детей, умения, песни, трудолюбие. В отличие от Прусских земель, Ливония так и не стала немецкой. Заезжему путешественнику могло показаться, что немецкий закон и обычай правят здесь столь же безраздельно, как и в Пруссии, а Рига и Ревель —такие же города как Данциг или Кёнигсберг. Однако от поверхностного взгляда ускользало то бесшумное движение, которое пронизывало самые недра страны. Смотря на Януса и его соплеменников, Хамерштетер ощущал, как набухает эта земля самобытностью, как неторопливо но жадно впитывает она всё необходимое для отдельного и свободного бытия. Однажды Ливония проснётся и предстанет на удивление окружающим её народам во всей своей юной красе, вызывая зависть и восхищение, как молодая служанка, покидающая дом стареющей госпожи.
Приготовления к битве не прекращались ни на мгновение. Перед мысленным взором Лукаса постепенно вырисовывался план магистра. Конечно, Плеттенберг рассчитывает, что русские бросятся на обоз, поэтому-то телеги с добром и выставили вперед. Роскошные ткани и посуда, вопреки обыкновению лежали поверх менее ценного скарба. Пожертвовать обозом, чтобы отвлечь часть войска — расчёт может оправдаться. Левый фланг прикрывает озеро, значит, московиты отсюда зайти не смогут. Но остаётся правый фланг и тыл. Кто знает, сколько у Щени и Шуйского на самом деле воинов. Что если их орды просто окружат орденский отряд и сбросят в озеро? Хамерштетер с тревогой взглянул на край поля, всё ещё прикрытый лоскутами утреннего тумана, цеплявшегося за опушку. Из леса доносился гулкий стук топоров и треск падающих деревьев. Как же он сразу не догадался: у обоза и осталось так мало аборигенов, потому что большую часть из них отправили копать рвы и ставить частокол. Но укрепления смогут выдержать натиск московитов, только если их будет оборонять достаточное количество воинов, а их не хватает.
Что-то хлюпнуло под сапогом Лукаса. Он посмотрел на землю и выругался — подошва погрузилась в падаль. Рыцарь принялся неистово тереть сапог о траву. Нельзя идти к магистру, распространяя вокруг себя зловоние. Он представил себе гримасу Руперта.
— Гром и молния! — клокотал Лукас, — Дьявол!
До шатра идти и идти. Времени нет, нужно спешить. Лукас выругался в последний раз и пошел быстрее, не обращая внимания на укоризненный взгляд шедшего мимо капеллана во францисканской сутане.
Ландскнехты расставляли на холмах пушки. Все до единой. «Что же он придумал, этот Плеттенберг, — гадал Лукас. — Ни одной пушки на фланге. Да нас же сомнут!»
По полю, откуда должны наступать московиты, расхаживали швейцарцы, вбивая на одинаковых расстояниях колья с красными лентами. «Что они, на турнир что ли собрались?» — недоумевал Хамерштетер.
Путь в шатер магистра преградили скрестившиеся алебарды. Хамерштетер бросил гневный взгляд на рослых пехотинцев.
— Идёт военный совет, — сказал начальник охраны, издевательски глядя рыцарю в глаза. От ярости кровь бросилась Лукасу в лицо, но он сдержался. Его не удосужились позвать на совет! Положение и впрямь отчаянное, если даже дипломатичный Плеттенберг пренебрёг своими правилами. Зато теперь Лукас точно знал отношение магистра к своей персоне: в нем, Лукасе Хамерштетере, на самом деле не нуждались. Ему льстили, его задабривали маловажными поручениями и обильными посулами, но в решающий миг про него забыли.
— У меня срочное донесение магистру, — сказал он невозмутимо и вошёл в шатёр. Как и следовало ожидать, Лукас увидел возле Плеттенберга знакомые персонажи. Матиас Пернауэр сидел за столом, подперев ладонью голову, его мощная пятерня терялась в каштановой курчавой бороде. Генрих расположился рядом, откинувшись на спинку резного стула, и, скрестив перед собой вытянутые ноги, разглядывал орнамент на средней колонне шатра. Феллинский комтур морщил лоб, всматриваясь в рисунок, который фенрих Шварц набрасывал пером на большом листе бумаги. Шварц нагнулся над столом, его плащ и волосы ниспадали на бок, закрывая от Хамерштетера лицо. Плеттенберг восседал во главе стола — седеющие волосы, раздваивающаяся к низу борода и исхудавшее лицо свисали с блестящей лысины. Он напоминал скорее клерка или университетского профессора, нежели полководца. Лишь огромная мозолистая рука, впившаяся в стол наподобие лапы хищной птицы, выдавала подлинный род его занятий.
— Ежели они и вправду бросятся на обоз, — услышал Лукас обрывок разговора, — то мы уйдем непобеждёнными. Но если они нападут на нас всеми силами…
Тут все обратили взгляд на Хамерштетера.
— Двое русских соглядатаев высматривают лагерь, — доложил он, не дожидаясь расспросов. — Они совсем близко.
Магистр поднялся на ноги, за ним встали оба Пернауэра и Руперт. Шварц положил перо на стол и выпрямился.
— Следует выслать своих соглядатаев, — сказал Плеттенберг. — Нам нужно знать их количество, где сейчас их главное войско и сколько у нас времени на изготовку.
— Позвольте мне исполнить сие, — предложил Хамерштетер.
На мгновение их глаза встретились. Плеттенберг понял, какая глубокая обида терзала Лукаса.
— Благодарю, брат Хамерштетер, — ответил он, слегка склонив голову на бок. — Все здесь присутствующие свидетели Вашей храбрости и преданности Ордену. Скачите немедленно и да хранит Вас Бог.
Все пятеро вышли из шатра, их белоснежные плащи слегка развевались на ветру. С запада заходили черные тучи.
— Надеюсь, управимся до грозы, — бросил Руперт отрывисто. — Иначе конница увязнет.
— Все, кто способен сражаться пешими, пусть оставят коней, — приказал магистр.
За холмом прогремело. Лукас удивился, что гроза столь близко, но спохватился, вспомнив про пушки. Вскоре они подошли к позициям. Швейцарцы суетились возле орудий, подкладывая деревянные колья под одни, вынимая их из-под других. Рослый малый подошёл к Плеттенбергу.
— Огненный снаряд пристрелян! Не желаете ли взглянуть?
Магистр кивнул.
Швейцарец достал из ножен меч и занес его над головой. Барабанщик забил дробь. Белой молнией клинок блеснул в воздухе, и поле огласилось грохотом. Запахло порохом. Плеттенберг прищурился, стараясь проникнуть взглядом сквозь дымовую завесу. Ветер унес белые клубы, обнажив поле, геометрически израненное воронками. Все ядра точно легли на расстояниях, отмеченных колышками с красными лентами.
— Аркебузы столь же славно пристреляны? — спросил магистр цойгмайстера.
— Желаете убедиться?
— Нет, довольно. Не будем тратить порох. Швейцарцев надлежит одеть так же, как и орденских ландскнехтов. Пусть Московит думает, что мы лишены всяких подкреплений.
— Да и поберечь их
