Риск

душу, унижая на глазах у всех – и останутся на личико чистенькими, а ты, дрянь, и дальше будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура вдруг оказалась бессильна перед этим чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.
На заводе Егор быстро стал для Пети человеком, который своим вниманием  к другим и простым словом даже со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и так направить его силу, что, думаешь, и правда что-то толковое сделал.
- Отрезать бы железку! - мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в верхушках тополей. – Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь – в кулак, - он сорвал с ветки сада неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. – Ментов по камерам рассадить, чинушей – в баню…
- Почему в баню? - усмехнулся придумке Егор.
- Так не все же нам париться! - возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.
Егор напарником был недоволен. Этот бы купанием градоначальников не обошелся и сейчас бы уже получал срок, как и батя. Волю таким дай – всех к стенке поставят. А выпьют – так и своих… с грустью думал Егор, пока шли пустырем, затем влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорках стоящих, завалившихся сараев, столбов с не горящими фонарями, закрытых ларьков и тоскливого вида выплывающих из тумана, двух- и трехэтажных домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; кто помоложе гордились воспоминаниями, как бурно отстраивался город целыми кварталами, как открывались производства с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы какого-то провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не начались странные завалы, где-то трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах – не от шума, а от напряжения. После, запоздалый обвал, общий упадок, и удивительная растерянность всех людей, коматозное состояние, в котором все они так и замерли, к переменам не приспособясь и живя насущным. Ощущение беды появилось, когда вокруг стало все налаживаться. Заговорили о стабильности, страна будто задышала. Тихомир только зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные заводы. Улицы и дома хронически обозначились неблагополучием. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром огромную черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. В последние пару лет ощущение беды плесенью покрыло даже тех, кто еще верил другим, надеялся на избавление от дикого безвластия и небывалого воровства. Слово «беда» никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и – замолкли, затихли, сникли, признали в бедламе хозяина.
О них всех, о жителях Тихомира, и думал Егор, когда ребята шли проулками, думал, когда прошли вокзал, когда вышли к пятиэтажкам в центр. Хотел думать шире, глубже и не прекращать свои размышления, думать о всех, о близких ему ребятах, смотреть на себя со стороны, оценивать свои силы, размышлять, чего он хочет и что может сделать.

Поутру, в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего человека. Выбежит из дымки, просяще посмотрит и растворится в темноте сквера черная собака с коричневыми глазами.
Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.
- Здорово вы их, - кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.
- Важно было сделать это вместе, - разглядывая администрацию, сказал Егор. – По одиночке каждый и думать о том боялся. А так – встретились, высказались, обговорили и – сделали. Сделать – главное, конечно. Но сначала нужно об этом сказать без страха. Словом назвать дело…
Петя подумал и кивнул на серое здание:
- Вот скажи, там – враг?
Егор внимательно посмотрел в ответ.
- Я отвечу «да» и ты разнесешь все по кирпичикам…
- А что?
- В том-то и фокус – мы не знаем, кто там, - подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, называет их выродками. Говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью, лупит мать, все сжирает.
- А прихлопнуть ублюдка она не может?
- Она терпит, терпит, прихлопнет, родит другого, тот чуть подрастет, она глядит – снова ублюдок. Вот и мучается. Дуреет дитятко на мамкиных харчах, уговоров не слышит…
- Ща услышит, - Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.
В заспанной тишине визгливо зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Непонятно зачем, без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, где-то между заводом и железной дорогой.
- Мы – раньше, - смеясь и сбивчиво дыша, посмотрел на часы Егор.
- Слушай, - Петя разогнулся от отдышки, – а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..
- Чего того? Чтоб здорового родить, самой надо быть в теле. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа - тряпка.
Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный разум поток мысли. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще кого-то высокого и по походке взрослого человека.

ВО ДВОРАХ

Володька достал ножик и стал точить наконечник деревянной стрелы. Широкая, с густой кроной липа надежно скрывала его. Алешка, с пистолетом наизготовку, в маминой соломенной шляпе, изображал ковбоя. Вышел из-за угла, осмотрел заросли малины, сваленные у забора доски, и прошел мимо, не заметив Володьку.
Пропела стрела и бледнолицый был повержен. Краснокожие победили. Алешка прокрался на кухню и притащил два проигранных мороженых. Воины уселись на ветках среди листвы. Мороженое заменяло им трубки мира.
- Хорошо играть, когда еще рано, - сказал Володька. – Мама бы со стрелами не разрешила.
- И бегать по огороду! - добавил Алешка, откусывая мороженое большими кусками.
К липе, выйдя из-за поворота, подошли четверо. Лиц мальчишкам было не видно, зато голоса они слышали отлично.
- Железнодорожники сидят тихо – работа, зарплата – все как у людей. Но не думайте, мы не за них, - говорил взрослый, густой голос. - Развал у нас, как и везде. Кадров нет, техника слабая. У молодых пока глаза горят – они за железку, за контору. Кто постарше – знают, из чего эта контора слеплена. Начальники, у нас, думаете, воруют меньше? Чем они хуже других?
Мальчишки на дереве затихли, прижались к ветвям. Жажда скрытой тайны захватила их воображение, и хотелось непременно узнать, кто и о чем говорит под липой.
- По настроению рабочих я, может, и мог бы это обещать, - продолжал голос. – Не знаю, как им сказать. Да и ручаться, каковы они будут в деле, не могу.
- Говорить пока ни о чем не нужно. Ни даты, ни точного плана нет, - подхватил второй, молодой и твердый голос.
- Не то, ребятки, что-то вы затеяли, - со вздохом тревоги сказал взрослый голос. – Влепят вам за разжигание мятежа по двадцатке! Выйдите стариками. Если выйдите.
Под липой долго молчали.
- А что вы предлагаете? – хлестко, но жалобно и отчаянно проговорил другой, звонкий голос. – Что вы, пожившие, опытные, предлагаете? Говорите – вам не нравится власть, не нравится эта жизнь, - послышалось шуршание гравия, голос стал отдаляться, все четверо уходили. - Но что вы делаете, чтобы нравиться начала?.. - голос стал совсем тихий, ему что-то ответили, но слов было не разобрать.
Мальчишки бесшумными рысями спустились на землю, прошмыгнули в калитку, кустами обошли двор, снова перелезли через забор и спрятались в зарослях соседнего переулка, куда зашли те четверо.
… - Я, ребята, только хочу сказать, что давно живу в этой стране. Много таких героев прихлопнули так, что о них и не узнал ни единый человек. В Тихомире толком даже нет списка репрессированных ни в тридцать первом, ни в тридцать седьмом! - Володька и Алешка вопросительно переглянулись на незнакомое слово. – Железка тогда больше всего людей потеряла. Их фамилии на граните у вечного огня почему-то не выбивают.
- Скажите прямо, Андрей Николаевич, вы не поддерживаете протест? – смело спросил тот же звонкий, казалось, мальчишеский голос.
- Как вам сказать? Мы же с вами не с голоду умираем! Что это, сытый бунт? В России этого не поймут. Не власти – ваши же не поймут. А поймут, что вы заговорщики, подрываете стабильность… Протестовать хорошо, когда бардак. Тогда, пожалуйста – и свобода слова вам, и собраний… В девяносто первом, в толпе заводчан я стоял рядом с твоим, Егор, отцом, когда тот палил из ружбайки по окнам горсовета, - зычно, по-мужичьи усмехнулся он.
- Первый раз слышу об этом! - удивился Егор.
- Во батя твой молоток! – громко, чуть растягивая слова сказал четвертый, грубый голос.
- Тогда его даже не задержали, - с чувством сказал Андрей Николаевич. – Не до него было. Такое творилось, святых выноси. Потом только в девяносто восьмом половниками и кастрюлями на площади погремели, да и то когда только вся страна на улицы выкатилась. После, учителя голодовали группами, шахтеры стучали касками, но так, по мелочам уже…  
– Теперь понятно, кто из вас придумал искупать начальников, -  с иронией сказал грубый голос и расхлябанно захохотал.
- Так это… вы?.. – тихо проговорил Андрей Николаевич.
Повисло молчание.
- Сейчас это уже неважно, - сказал спокойный, твердый голос. – Вопрос в том, за нас или за них вы?
- Сложно решать. Теперь все иначе. Вы сыты, развал Союза вам не грозит. Вам власть надоела. Вы не хотите убрать Лёньку, Юрку, Мишку или Борьку… Вы хотите убрать власть.
- Вы боитесь… смертей? - сказал тот же твердый, уверенный голос.
- Да, Виктор. Я бы не боялся, да вся штука в том, что за две тысячи лет люди никак не разучатся убивать людей. И Христос им не помеха, и Бога они не боятся.
- Вы хотите, чтобы я пообещал, что этого не будет. Мы тоже так хотим. Очень. И хотим, чтобы вы поняли нас.
- Вы, ребятки, мир хотите переделать мирным путем. Одна проблема - еще никому никогда…
- Знаем. Потому мы и не перестреляли этих клоунов прямо там, в кабинетах, где это сволочьё грызет бюджет и водку жрет. Решили пока одно – все это просто не может оставаться как есть. Просто – не может! Как когда-то не мог дальше продолжаться царский режим, потом - советская власть… Но у нас есть мысли, планы, идеи. Сначала мы хотим сделать так…
Говорившие отдалились. Мальчишки перестали разбирать слова, а пробираться по кустам было