Риск

лицом смотревшего на нее.
- А все-таки? – не спуская с губ тяжелой улыбки, бережно настаивал Витя.
- Разное говорят, - хмыкнула Женечка, нахмурившись и внутренне напрягшись. – И вообще, смеются. Смеются просто.
- Молодцы! – Витя азартно хлопнул в ладоши. – Правильно! Ни ругать, не осуждать! Смеяться надо! – весело выкрикнул он, и у всех как-то внутри полегчало. -  Смеяться над властью – самое верное средство! Молодцы школяры!
- Судья говорил… - медленно произнесла Оксана, вот уже минуту не спуская глаз с Вити, на что тот никак не реагировал, - налетчики друг друга называли фамилиями революционеров. Одного точно – Троцкий. Еще.. Капуст.. нет.. Комар…
Витя внимательно, с успокоением, посмотрел на нее:
- Вымышленными фамилиями, солнышко, вымышленными. Второй – Каменев, третий – Зиновьев. Правильно? – заглядывая Оксане в самую глубину глаз, неторопливо, делая ударение на каждом слове, произнес Витя.
Оксана отпрянула и застыла лицом. Витя с напускным спокойствием обвел всех взглядом, поднял чашку, чуть отпил и медленно заговорил:
- А вы что, девочки, думаете – мы здесь в крестики-нолики играем? Устроили себе клуб по интересам, критику развели, разговоры умные ведем о неблагополучии народного стада и довольны собой, как жирные коты? шкурку лощеную вылизываем, мурлычем себе всласть? А сами мы, конечно – хе, хе – гражданское общество, демократию делаем, рабочие мозоли на языках наживаем и будем с успехом продолжать наблюдать, как эти клоуны в шелковых костюмах набивают бюджетом карманы? – Витя игриво усмехнулся и развел руками, но внутри себя переживал он крайне и страдал в сомнениях: поймут – не поймут, примут – не примут. – Конечно, так вы и думаете! Тогда я вас сильно огорчу – у нас тут не ущемление конституционных прав. Не модное либеральное беспокойство – разгул силовиков, феминисток гоняют, там парковки закрыли, тут на троих сообразить не дают, глядишь, в сортиры больше пятерых пускать не будут! У нас, девочки, – бедлам  и безвластие, - говорил Витя, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не сорваться. – Безголовый Тихомир гниет отовсюду! Нам не коммунисты и капиталисты угрожают – феодалы! Мы провалились в средневековье, к соломенным крышам, к крепостному праву… и никакой Ренессанс нам не грозит! Воды в половине города нет, во второй половине – ржавь из крана. Канализачка хлещет из всех люков – в городе смрад! Ночью с центральной улицы два шага в сторону – могила. Бездорожье, пьянь, взятки. Экономики нет! Ни плохой, ни хорошей! Нам же даже самый мировой из всех мировых кризисов не страшен! Банкротиться-то нечему!
- Но оружие, Витя! – то ли спросила, то ли упрекнула Женечка. Оксана сидела тихо, сцепив зубы, молчала. – Нельзя же с оружием!
- А с чем, ну с чем, против них? – немного плаксиво, жалостливо сказал Егор, подсел к Женечке и взял ее руки в свои. – Если сейчас идти надо! В эту самую минуту? Они же плюнут в лицо и хлопнут дверью! По городу в теплосетях износ – девяносто пять процентов. Дети будут мерзнуть. И все будут молчать. Все! А плата будет расти. Всегда. А зарплата никогда не позволит купить жилье, родить детей. Ну с чем против них идти? Не потом – когда, наверное, станет лучше… а сейчас? Слова для глухих нет. Им плевать. На всё. Так почему же, милая, родная моя девочка, нам не должно быть плевать на них? Ну почему? – едва не без слез говорил Егор. - У меня половина заводчан хоть завтра бы поставила всю эту шушеру к стенке! Десять лет уже как они вцепились зубами в горло и слизывают красную, алую живительную силу города. Думали – наворуют, и мы их переизберем. А теперь какая на выборы надежда? Они третий срок сидят и не против четвертого! – Егор говорил восторженно, с юношеским напором, хотя самому было за двадцать пять, и мало кто из друзей мог с ним спорить в упорстве и решимости.
В комнате повисла хмурая, грозовая тишина. Витя молчал и думал - хватит ли девушкам смелости понять? Хватит ли решительности согласиться с правдой? Неприятной, опасной, неудобной. Неизбежной. Сколько раз он видел, как люди, близкие и чужие, легко находили силы отвернуться, пренебречь правдой, не находя сил быть честными. Из памяти всплыло лицо преподавателя, которому он первый раз давал взятку – лицо надежного семьянина и добряка. Вспомнил, как долго и насыщенно, будто желая отравиться, курил в форточку редактор, когда  позвонили с запретом на публикацию о замерзающей школе в поселке под Тихомиром - редактор напился, но статья не вышла. Вспомнил, как менялись глазами чиновники, как только вопрос – лишь слегка, совсем слегка – мог навлечь на них гнев кожаных кабинетов их начальников. Вспомнил, как исчезали перед интервью свидетели властных нарушений, как молчали телефоны, отключенные испугом быть услышанными. В те дни Витя понял – закон, убеждения, интересы – все блеф, ничто не поможет стать человеком тому, кто не чувствует в себе орган совести. Это было как открытие! Будто он думал – все люди равны, живут едиными правилами. И вдруг ясно увидел, что правила каждый себе придумывает сам, а только притворяется равным, чтобы не возмутить тишину, в которой наживается и жиреет, и никакого равенства они совсем не хотят, за малую потерю сгрызут любого, и под эту удобную, под себя устроенную неравность любое правило перекорячят, какой угодно закон подстругают.
В дверь растерянным и протяжным сигналом позвонили. С порога, не проходя, Саша обрывисто и громко объявил:
- Кольку Полетова взяли! Шьют налет. Алиби у него смешное – водку жрал где-то весь день.
Ребята переглянулись. Колька, конечно, сволочь, еще в школе классного учителя и мать до сердечных приступов доводил, в пятнадцать лет сидел по разбою, и списать на него нападение ничего не стоило. Но никак не при деле.
- А списать наше с вами хамство на кого-то надо, - сел и откинулся на спинку дивана Саша. – Не подумали мы, товарищи наркомы, об этом. Где телефон? Институтских кое-кого обзвоню – вдогонку забрить могут. Егор, ты бы тоже…
- У заводчан всегда пара кандидатов на автозак найдется, - не без гордости откликнулся Егор.
- Плюс – железнодорожники. Как у них профсоюз прихлопнули, творят там, что хотят, - сказал Саша, сделав несколько звонков.
– Мы пошли, Вить, - оглянулся Егор на Сашу, а следом на Оксану, которая тише воды сидела тут же. – Будьте на связи.
В дверях, чтоб девушки не слышали, Витя остановил ребят.
- Давайте-ка соберем по рюкзаку. Присмотрите себе по тихому углу. Если кого-то из нас берут, остальные – в разбежку. И спокойно всех сдаем. Не настолько наворотили, чтобы рисковать здоровьем. Страшно думать, что там с Полетовым. Он ведь и правда ничего не знает. А так – пусть ищут. В своем собственном бедламе.

На город спустилась теплая летняя ночь и город затих. Не лаяли, как в деревнях, собаки, не посвистывала перепелка, не трещал коростель; из машин – неторопливые такси, да пьяные лихачи; редкий прохожий запускал струю ругани в темень дворов, провалившись в яму на дороге. У вымирающих подъездных фонарей роем кружились мотыльки. Все остальное: парки, скверы, детские площадки, школьные дворы, переулки, все утонуло в окутывающей и душноватой тьме. Только памятник Вождю на площади, где замерло безлюдье и глухота, освещался яркими фонарями со всех сторон, будто служил главной топ-моделью на подиуме.
Витя обзвонил знакомых. Собрал кое-что об аресте Полетова. Дело казалось гиблым: одни убеждали, что в тюрьме Полетову и место; другие – так и просто были уверены, что нападение Полетов, вконец обнаглев, и совершил. Витя просмотрел нужные на случай побега вещи, но рюкзак собирать не стал. Открыл толстую «тетрадь действий» на случай бунта. Уже месяца два ребята обсуждали, записывали главное, на случай захвата администрации: связи, милицию, обдумывали, сколько нужно людей, куда направить основные удары, и сколько понадобится времени. Витя был недоволен. В городе началось движение, а они так слабо готовы!
Оставшись вдвоем, сели пить чай. Невзрачно, не понимая слов, о чем-то переговаривались. Витя увидел в глазах Оксаны затаенный страх. Где-то глубоко такой же страх сидел и в нем. Чаю налил крепкого, щедро насыпал сахара и внимательно размешивал его ложечкой.
- Ты боишься потерять эту жизнь? – Витя обвел взглядом утихшее в ночном сне их скромное жилище.
- Я боюсь за нас. За тебя боюсь, между прочим! – с осуждением сказала Оксана.
- Неправда, - жестко произнес Витя и в упор посмотрел на нее. - Ты боишься за себя и только поэтому переживаешь за меня. Это нормально. Ты боишься потерять наше уютное будущее. Мне тоже страшно потерять этот уклад жизни. Но страшнее – потерять искру в жизни. Превратить то, что у нас есть в прибежище невежества, стыда и глупости, обычных человеческих стыда и глупости, среди которых ты станешь героиней базарной толкучки, а я – каким-нибудь очень глубоко уважаемым передовой общественностью директором чего-нибудь стеклянного, с мраморными ступеньками при входе, с харей как футбольный мяч и упругим пивным животиком. И буду обмазан со всех сторон медом, от которого за версту будет нести дегтем.
Оксана сначала ничего не отвечала, упершись взглядом в белизну стола, и уже новым, со смешанным страданием, любовью и огнем взглядом повернулась к Вите:
- А я все равно боюсь. Имею я право бояться? – не отступала Оксана. – Они сделают с нами что захотят, - мельчайшие кристаллы страха внутри ее глаз слились и обратились в крупные, как утренняя роса слезы и застыли на веках.
- Думаешь, мне не страшно? - Витя взял ее руку. – Ты думаешь, я тут герой с дыркой в штанах? Да мне еще страшнее, чем тебе! – в глазах его были отчаяние и решимость. – Мне не страшно при мысли, что ребята – Егор, Саша, все наши – могут сесть? В лучшем случае. Да я тысячу раз думал, пока голова не затрещит и совесть в груди ныть и царапаться не станет. И ничего не надумал! - он до боли сжал ей руки и посмотрел так глубоко в ее глаза, что казалось, увидел на дне их душу. – Есть только выбор – идем или не идем, делаем или не делаем, вместе или не вместе. И придется выбирать. И тебе и мне.
Оксана вырвала от него руки, схватилась за лицо и в слезах выбежала из кухни.
Витя недвижно сидел за столом с целую минуту. Потом отпил чая, выплеснул остатки в раковину, подошел, всматриваясь в непроглядную темноту, к окну. За стеклом стояла черная стена, и только светился квадрат далекого окна. В окне кто-то жил и что-то делал. Было страшно и тоскливо.

СУББОТНИЙ ШАШЛЫК

Маленький Коля достал из воды прозрачную резиновую рыбку и наблюдал, как на ее мокром боку переливаются лучи солнца. Катя спрыгнула с борта бассейна и окатила мальчишек сверкающими брызгами. На всю ширь свежего, ухоженного газона, весь сад и двор из большого надувного бассейна доносились озорной детский визг и шлепки по воде.
Катя против Коли, Филиппа и Вани из девочек была одна, но держалась смело и ни драчун Филипп, ни зануда Колька, ни толстый, с бисерными глазками на широком лице, Ваня не могли командовать ею. Наоборот, Катя, пользуясь перебранками мальчишек, сама нападала на них и была первой по крикам и визгу в бассейне.
- Во, разошлась! - посмотрела в окно Елена Сергеевна, мама Пети и Коли, глядя, как Катя загнала мальчишек в угол бассейна и что-то им выговаривает.
- Да уж, горе мое