Без определенного места жительства...

взволнован, возбужден и поэтому не совсем еще пьян. – Ответьте мне на один вопрос. Почему бомжи – русские и киргизы? Вы бомжей-евреев видели? –  Все рассмеялись.– Или кавказцев?

– А Руслан разве не кавказец?  – спросила Ырыс.

– Нет, метис какой-то, – сказал Митрич.

– Подумайте и ответьте, – повторил Доцент.

Минуту  они добросовестно думали.

– Простодырые мы, – сказал старик.

– Кыргызы и, скажем так, русские бухать любят, – высказал свое мнение Канай.

– А почему?

– У нас с вами душа беспокойная. Ищущая, скажем так.

– Заладил! – махнула на него рукой Ырыс. – Таджики вот не пьют, а тоже как бомжи. Раньше милостыню на каждом углу просили.

– Это не таджики, – поправил Доцент. – Это люли́ – таджикские цыгане. У них образ жизни такой, они веками попрошайничают. Люли не в счет.

– Насчет кавказцев: гонора у них слишком много, чтобы бомжевать, – решил Митрич.

– Совершенно верно! То есть их воспитывают по-другому. Для них стать бомжом – позор. Если  они все же окажутся вдруг в такой ситуации – они все сделают, возможное и невозможное, чтобы бомжами не быть…  А белоэмигранты! Они ведь тоже за границей вначале на положении бомжей оказались. Но смогли обосноваться. За любую работу брались. Генералы швейцарами служили. Один великий князь токарем устроился. Гордость не позволила им опуститься. Воспитание не позволило. – Доцент сделал паузу и произнес менторским тоном: – Главное – это вос-пи-та-ни-е!

– Ну, завел свою песню, – буркнул Митрич.

– Доцент, ты уже достал своим воспитанием, – досадливо отмахнулась Ырыс.

– Что же ты на помойках роешься, такой воспитанный? – с едкой усмешкой спросил старик.

– Это временно.

Бомжи засмеялись.

Доцент всегда искренне верил, что через неделю или две, в крайнем случае через месяц, вырвется отсюда. Даже на миг не допускал он мысли, что останется бомжом дольше. Этой надеждой и жил. И когда он вдруг вспоминал, что точно так же он думал и год, и два назад, ему становилось жутко. В такие минуты он ясно сознавал, как мало вероятности, что его жизнь через месяц изменится, что она изменится вообще когда-нибудь. И он старался поскорее напиться.

– А в школе что, не воспитывают? – допытывался старик. – Вот ты учителем был. Ты что, не воспитывал?

– В семье надо воспитывать. Личность ребенка формируется до пяти лет.

– Доцент все знает, – с умилением пролепетала Валька. В этот вечер она была в особенно сентиментальном настроении. – Эх, какой человек пропадает!

Они выпили. Митрич махнул рукой.

– Квартирный аферист попадется – и никакое твое воспитание не поможет…  Или если запьешь.

– Хорошо, рассмотрим вопрос с этой точки зрения, – сказал Доцент. – Иногда, действительно, пьют, чтобы душевную боль заглушить…

– Красиво говорит, – снова умилилась Валька.

– Но большинство-то начинает пить от скуки, от низкой культуры, оттого, что все вокруг пьют. А если родители не пьют, если приобщают ребенка…

– Приобщают! – подняла палец Валька. Ырыс хрипло рассмеялась.

– …к настоящей культуре, он пьяницей потом не станет. Если только с горя запьет. Но тут уж…– Доцент развел руками.

– Путано объясняешь, Доцент, – проворчал Митрич.

– Ничего не путано, – возразила Валька. – Я и то догоняю.

Время от времени Доцент испытывал потребность произносить такие речи. Словно боялся, что иначе в нем атрофируется способность ясно излагать свои мысли да и вообще мыслить.

– Теперь о второй причине, о сволочах, – продолжал он. – Если ребенка правильно воспитать, он сволочью не вырастет. Главное – не лениться воспитывать.

Канаю и Ырыс стало скучно. Они это слышали не первый раз. Они заговорили между собой по-киргизски. Митрич насмешливо улыбался. Валька уже клевала носом. Зато Наташа смотрела на Доцента широко открытыми глазами.

– Внушить ребенку, когда он еще все как губка впитывает, – все больше вдохновлялся Доцент, – внушить на всю жизнь, что нельзя обманывать. Нельзя оскорблять женщину. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже худшую на земле. Нельзя двоим бить одного. Если…– Он на миг осекся, заметив удивленно-восхищенный взгляд  девушки. – Если все дети вырастут  порядочными  людьми… не только бомжей не будет – вся жизнь переменится. Не будет грабежей… Воровства…  Не будет коррупции… Честь не позволит взятки брать…

Ырыс на мгновение повернулась к нему.

– Доцент, ты иногда таким занудой бываешь! Уши вянут. – И снова заговорила с Канаем.

– Дедовщина в армии исчезнет… Человек чести… издеваться над собой не даст… Скорее погибнет…  Или убьет… Да никто и не станет издеваться…– Язык у него начал заплетаться.–  Милиция совсем другой будет…  Эх, какая жизнь наступила бы!.. И ведь надо для этого… совсем немного…  Воспитать только в своих детях… благородство и честь…

– Родители, значит, должны воспитывать? – с ехидством спросил старик.

– Совершенно… верно…

– Как же они будут воспитывать, если их никто не воспитывал?

Доцент на миг задумался.

– Ценю, Митрич, твой пытливый ум…  В самую точку… Да, в третьем поколении только… Эх, а ведь были такие люди… Дворянская интеллигенция… Дворянская – значит честь… Интеллигенция – значит само… ограничение… Лучше людей в истории не было!

– Заболтался ты, Доцент, – с неудовольствием проворчал старик и обратился к Канаю: – Ты что, правда, мешок дров нашел?

– Больше всего они боялись… неблагородно поступить…– бормотал Доцент.

– Ну. Обрезки в основном, – сказал Канай.

– Порядочность для них… дороже жизни… – продолжал Доцент, оглядывая всех осоловевшими глазами.

– Пятнадцать сомов дали, Митрич.

– Лучше бы сюда, Канай, приволок. Пригодились бы.

– Большевики их … извели…  Не любили они… людей чести… Достоевский не зря… говорил… что революция…  это право на… бесчестие… А если бы они… среди нас… жили!.. Эх! Другая бы жизнь тогда… Сознание общественное дру… – Доцент внезапно сник, свернулся калачиком, причмокнул два раза губами и заснул.

Бомжи допили водку. Митрич ушел к себе. Наташа осталась ночевать у Каная и Ырыс.

8 
     
Раньше у Доцента была любимая жена, любимая работа, квартира в центре города. Эта счастливая жизнь закончилась внезапно, в тот миг, когда он узнал об измене жены. Уже на свадьбе к нему пришло непривычное, тревожное сознание того, что теперь не только он, но и еще один человек, его жена, распоряжается его честью. Но это были лишь теоретические рассуждения, и он верил, что они такими и останутся. Тем сильнее оказался удар. Он развелся, квартиру оставил жене, сам снял комнату. Раньше он практически не пил, теперь пристрастился к водке. Его уволили из школы. Хозяева за неуплату выставили его за дверь. Это случилось зимой. У него не было в Бишкеке ни родственников, ни друзей. Он сидел на уличной скамейке, запорошенный снегом, дрожащий от холода. Ждал, что кто-нибудь подойдет к нему, поинтересуется, что с ним, предложит помощь. Однако прохожие равнодушно проходили мимо. И он вдруг понял, что его от всех этих людей отныне отделяет непреодолимая черта. Он отверженный, изгой. Он и они существуют в разных мирах. Ему стало страшно. Он пошел к одному своему бывшему коллеге, Петрову, но дома никого не оказалось. Приближалась ночь, мороз усиливался. Очень хотелось есть. Он стал бесцельно бродить по улицам, ходьба согревала. Возле одной мусорной кучи у костра грелись бомжи. Попросив разрешения, он подсел к ним. Его угостили самогоном…  Очнулся он на бетонном полу в каком-то подъезде. На одной ноге была пушистая домашняя тапочка, на другой – дырявый носок. Сколько времени прошло, как он здесь оказался, он не помнил. Чувствовал он себя совершенно больным. Видимо, он и отравился самогоном, и простудился.

– Ишь разлегся! Гнать его надо в шею! –  раздался внезапно сверху, со второго этажа, визгливый женский голос. Возмущение, презрение, гадливость слышались в нем.

Кто-то толстый, с усиками, перегнулся через перила, лениво пробасил:

– Мужик, вали отсюда! По-хорошему.

Он с трудом поднялся. Грязный костлявый котенок, такой же бездомный, как и он, крутился у ног и жалобно пищал. На первом этаже открылась дверь. К нему спустилась женщина средних лет с кружкой горячего чая в одной руке и с блюдцем с блинами – в другой.

– Вот, подкрепись. И давай, дуй отсюда потихоньку. Вот возьми. – Она сунула ему в карман двадцать сомов.

– Очень… благодарен…

– Да ты разутый! Я сейчас.

Она ушла. Он дрожащими руками отрывал от блинов куски и одни отправлял себе в рот, другие бросал котенку. Женщина принесла старые ботинки, помогла надеть и ушла. Минут пятнадцать он выходил из подъезда: ноги отказывались служить. Мимо прошел усатый.

– Ты еще здесь? Чтоб через пять минут тебя не было! – В его голосе зазвучала угроза.

– Да что я сделал? – пробормотал он вслед  усатому.

Еще четверть часа ушло на то, чтобы пройти несколько метров по двору. Правой рукой он цеплялся за штакетник, в левой зачем-то держал тапочку. Котенок не отходил от него ни на шаг. Ботинки были малы. Он потопал ногами, чтобы вбить пятки в ботинки. На это ушли последние силы. Он почувствовал, что может умереть в любую минуту. Посмотрел украдкой на окна, надеясь увидеть ту женщину. Сейчас из всех людей на земле только ей его судьба небезразлична, казалось ему, только она может его спасти. Но ее не было видно. Он вернулся в подъезд, свернулся калачиком на прежнем месте. Котенок улегся на нем и немного согревал. Вскоре пришли какие-то шумные женщины, с грубой шутливостью попытались поднять его и выпроводить. Убедившись, что он в самом деле не может идти, оставили в покое. Приехала «Скорая», но врач отказался его забирать. «Экстренного лечения не требуется,  –  сказал  он. – Ни одна больница не примет». «Скорая» уехала. Ночью ударил мороз. Он всем своим существом ощутил, как из него уходит жизнь. И тогда он закричал, вернее, взвыл. На первом этаже хлопнула дверь. К нему спустилась та женщина. Принесла стакан водки, закуску, старое одеяло. Она была немного навеселе. Он выпил, и по телу разлилось живительное тепло.
 
Женщина сказала что-то ободряющее, забрала посуду и ушла. Она его спасла. Проснувшись на рассвете, он почувствовал себя лучше. Заковылял на улицу. Котенок увязался было за ним, но скоро отстал. Тех бомжей он не нашел, прибился к другим. Так начиналась его новая жизнь. Она длилась уже три года.

9     
  
Утром к Доценту подошла Наташа, спросила застенчиво:

– Можно, я с вами пойду?

В этот день они собирали бутылки вдвоем. Вечером после обычной выпивки у Каная девушка проводила шатающегося Доцента до его плиты и робко сказала:

– Можно, я здесь останусь?

Больше они не расставались. Оба ухватились за эту любовь как утопающий за соломинку. Наташа верила, что это чувство не даст ей погубить душу. Доцент ощущал, как крепнет его воля, его решимость изменить свою жизнь.

– Всем они друг другу подходят, – умиленно шамкала Валька. – Они даже не матерятся.

Наверное, самое здоровое психическое состояние человека  – это безумное состояние любви. Доцент бросил пить! Первое время он страдал, не находил себе места. Затем, исследуя свое внутреннее состояние, стал удивляться:

– Вот сейчас я трезв, а радости больше, чем отрицательных эмоций. Несколько лет