Без определенного места жительства...

у прохожих деньги на водку, выпрашивала сигареты. Сами бомжи смотрели на нее с чувством превосходства. Иногда на ее одутловатом лице появлялось плаксивое выражение: в такие минуты она жалела себя. За что все презирают ее, унижают? Ведь всю жизнь лишь любовь к людям ощущала она в своем сердце. У Вальки не было ответа.

И все же для одного существа она была самым почитаемым человеком на свете. Этим существом была Кукла. Она пристала к Вальке полгода назад и за это время не раз спасала хозяйку от издевательств и побоев. Если быстро пьяневшая Валька падала прямо на улице, собака ложилась рядом, клала морду ей на талию или живот и грозным рычанием встречала всякого, кто подходил слишком близко…

– Говоришь, Валька, власти? –  переспросил Митрич. – А что они могут сделать?

Та тупо уставилась на него.

– Как что? – ответила за нее Ырыс. – В детдом поместить.

– Да бегут они из твоих детдомов. Свободы они хотят!

– А знаешь, Митрич, сколько из-за границы бабок присылают, чтобы не было беспризорников? Куда эти бабки деваются? В этом надо порядок навести.

Доцент взмахнул слегка рукой.

– Вос… – Он еле ворочал языком.

Старик повернулся к нему.

– Что, Доцент?

– Вос…

– Ну!

– …питание!..

Доцент вдруг свернулся калачиком прямо на том месте, где лежал, повозился и уснул.

– Поговорили! – хмыкнул Митрич.

Когда все было выпито, стали расходиться.

Утром Егорыч долго и тщательно приводил себя в порядок. Он очень волновался. Этого дня он ждал давно. Жена, выгнав его, вскоре сдала квартиру, а сама с Верой уехала в Россию. Месяц назад он узнал от соседей, что она умерла там от рака, а дочка собирается вернуться. Она приезжала сегодня утром.

– Ну вот, дядь Вов, теперь ты не один, – сказала Ырыс.

– А я себя одиноким и не чувствовал, – охотно подхватил он эту тему. – Одиночество – это что? Это, значит, когда ни один человек на свете о тебе не думает, ни один. А если ты хоть в одном сердце живешь, ты не одинок, нет. А Верочка-то обо мне всегда думает, об отце родном.

Митрич усмехнулся, но ничего не сказал. Бомжи попрощались с Егорычем. Валька всхлипнула. Они долго еще стояли и смотрели, как он быстро шагает по дороге. Канай повертел своей крупной круглой головой. На севере, за железной дорогой, между многоэтажными домами, виднелись, как всегда в дымке, невысокие казахские горы. На юге в бледно-голубое небо величественно вздымались снежные пики Ала-Тоо. А вот на востоке, за трубами ТЭЦ, по небосводу ползли темные, мрачные тучи.

– Дождь будет, – определил Канай.

6    
   
К вечеру действительно пошел дождь. Бомжи впервые пили без Егорыча. Вальки тоже не было.

– Ты, я смотрю, прибарахлился, – сказал Митрич Канаю. На том был  вполне приличный плащ.

– Возле контейнера нашли.

– Новый почти, – добавила Ырыс, подбрасывая в огонь хворост. Очаг нещадно дымил. – В одном только месте прожженный, дырочка незаметная. И выкинули! Я же говорю, заелись некоторые.

– Карманы проверяли?

– Пусто.

– А то я один раз на помойке пиджак подобрал, а в нем, в потайном кармане, пятьсот сомов, в трубочку скрученные…  А фингал откуда, Канай?

– А пусть не лезут, – засмеялся тот.

– С двумя шакалами поцапались из-за плаща этого! – запальчиво воскликнула Ырыс. Она прокашлялась и продолжала другим тоном, мечтательным: – Сейчас Дядь Вова лежит наверно на диване…    Во всем чистом… После ванны… Телевизор…

Ырыс осеклась. Перед ними стоял Егорыч, хмурый и мрачный. Он был пьян. Капюшона на голове не было. С редких прядей, с кончика длинного носа капала вода.

– Что, дядь Вов, не приехала?

– Гулять будем! Бабки есть. – Он похлопал по карману. – Тыща. Вера дала. С условием, чтоб больше не приходил. Откупилась!

Бомжи тактично молчали.

– Не заботился, говорит, всю зарплату пропивал. Неправда, не всю. Это мать против меня ее настропалила.  Я к эжешке, ждите. Гуляем сегодня!

Егорыч ушел, бормоча себе под нос:

– Вся в мать пошла, вся! Такая же бесчувственная…

Ырыс вздохнула. Бомжи долго молча курили.

– Жалко дядь Вову, – сказала наконец Ырыс.

– Я же говорил, – буркнул Митрич. – Ни одного бомжа не знаю, который бы к прежней жизни вернулся. Если бомжом стал – это навсегда!

Доцент сделал рукой протестующий жест. Он уже лежал, свернувшись калачиком. Доцент, как и Валька, быстро пьянел. Ырыс раздраженно воскликнула: 

– Ты хоть раз, Митрич, что-нибудь приятное сказал?

Доцент приподнял голову, промямлил:

– Не хватает тебе… поэтического видения… мира, Митрич…  – И уронил голову снова.

Старик метнул на него злобный взгляд.

– Тебя бы так с квартирой кинули! Чтоб ты тогда запел? Поэт нашелся! – Помолчав, он ворчливо продолжил: – Правду никто не любит. Когда я на полигоне жил…

– Это за городом, скажем так? – уточнил Канай.

– Ну. На городской свалке. Был там у нас один Санек…  Все твердил: «Я здесь временно…»

– Чувствовать поэзию жизни… – пробормотал Доцент, не поднимая головы. – Во всем…

– «Ценное, говорит, что-нибудь найду – и уйду от вас». Такое у него рвение было! Мы до обеда копаем, он – дотемна. Мастер был в этом деле. Самый длинный копок – у него…

– Что за копок?

– Палка такая с крюком…  Самый острый крюк – у него. Разгребает, а глаза горят! И ведь нашел! Американцы тогда мусор со своей базы привезли. А в ихних отходах чего только не попадалось! Фотоаппараты находили, шмотки исправные, консервы, булочки свежие…  Так Санек компьютер раскопал! Неисправный, понятно, но целый. Сплавил кому-то за приличные бабки. От нас ушел, как и обещал. Встречаю его как-то в городе. Одет чисто, умыт. У бабы одной, говорит, живет. Работу нашел… Ладно…
Ырыс закашлялась. Митрич подождал, пока приступ кашля пройдет, и продолжал:

– А через месяц смотрю: опять копает! Вернулся!.. Засасывает такая жизнь. Никакого тебе начальства, никакого с тебя спроса. Свобода! Чем ниже опустился человек, тем он свободнее…

Доцент пошевелился.

– Уважаю тебя, Митрич… за проницательный… ум…  С образованием мог бы ты… большим человеком стать…

– Запросто, – серьезно ответил старик.

– А ты, Митрич, что там находил? – спросил Канай.

– Ценного – ничего. Но все равно в день, бывало, и по стольнику получал. Только я там недолго пробыл. Один раз зазевался, самосвал меня овощами засыпал. Барахтаюсь в этом гнилье, хочу кричать – не могу. В рот, в нос – жижа вонючая. Вот думаю, как подыхать, значит, пришлось. Слава богу, кто-то видел все, откопали. Я в тот же день оттуда ушел, от греха подальше.

Дождь постепенно прекратился. Напротив крайней плиты затормозил автомобиль, долго сигналил. Со стороны оврага прибежали Руслан и Толян, сели в машину. Она развернулась и уехала.

– Ну крутые стали! – усмехнулся старик. – Машина за ними уже приезжает!

– Я эту ладу несколько раз на Правде видел, у моста, – заметил Канай. – Где проститутки, скажем так. Один раз  долго стояла. Я еще подумал: сутенерская, скажем так, тачка.

Раздался пронзительный гудок. Промчался поезд. Они продолжали пить.

– Где дядь Вова застрял? – с тревогой сказала Ырыс, дымя сигаретой. – Не надо было его одного отпускать. С такими бабками. Да еще поддатого. Канай, сходи узнай, а?

Тот натянуто улыбнулся.

– Все дядь Вова да дядь Вова.

– Ийи-и. Ревнуешь что ли? – Ырыс засмеялась довольным смехом. – Вот дурак! Нашел к кому. – Она сказала ему что-то вполголоса по-киргизски. Канай сразу обмяк, лицо его приняло обычное добродушное выражение.

Доцент снова зашевелился.

– Ревность – это… естественное, здоровое чувство…  Не ревнует тот… у кого… чести нет…

Канай отбросил окурок, встал.

– Ну, я поканал.

Это у них была такая шутка. Кто-нибудь отвечал: «Давай,  Канай, канай». На этот раз все промолчали. Подождав немного, он ушел.

– Дядь Вова еще под поезд бросится!

– Не бойся, Ырыс, бомжи самоубийцами не бывают, – заверил старик.– Это миллионер может на себя руку наложить, если разорится. У него, допустим, жилье осталось, машина, а он уже без своих миллионов жить не может, ему лучше смерть. Жизнь кончают, когда боятся вниз упасть. А мы уже в самом что ни на есть низу. Нам терять нечего.

– Дядь Вов дочь потерял.

– Не ляжет он на рельсы! Если бухой под поезд попадет – это другое дело. Это бывает.

Вдруг появилась Кукла, за ней – пьяная Валька. Она плюхнулась на землю.

– Каная сейчас встретила…  Все знаю…

Кукла время от времени рычала, глядя на дорогу.

– Ты дядь Вову видала? – спросила Ырыс.

– Еще как!.. Подхожу к комку, смотрю: он впереди идет…  К нам… Косой совсем… Падает… Сумку роняет всю дорогу… Линию переходит, а тут как раз… поезд…  Все, думаю, конец Егорычу…  Нет, успел перейти…

– Значит, он где-то здесь, – заметил Митрич.

– Хотела догнать… – продолжала Валька. – Не дождалась, когда поезд проедет…  Прилегла отдохнуть… Только вот очухалась… – С этими словами она завалилась набок. Бомжи затащили ее под плиту.

Канай возвратился через полчаса. Вид у него был озабоченный. В обеих руках он держал вымазанные в креме рыбные консервы. С указательного пальца правой капала кровь. Консервы он положил перед Ырыс. Кукла их осторожно обнюхала и тотчас отошла. Канай сел, держа палец кверху.

– Не встретил я Егорыча. К Толяну зашел – там Светка бухая ревет, кровь по морде размазывает. Наташка ее утешает. Больше никого. Наташка говорит, когда Егорыч от эжешки шел, с водкой, закуской, Толян и Руслан его позвали, пузырь раздавили. Тут мужик один, скажем так, проковылял в нашу сторону, хромой, бухой. Но спешил очень… Егорыч все сюда рвался, вы мол его ждете. Только ушел – Толян деньги вынимает, пересчитывает. Светка спрашивает, откуда, скажем так, бабки. Толян ей кулаком в рожу. Тут Егорыч возвращается, бабок мол нет. Вы, говорит, не брали? Толян его обматерил. Ты у комка, видать, выронил,  говорит. Ушли втроем искать. Больше Наташка Егорыча не видела. – Канай перевел дух. Он не привык так много говорить. – Потом тачка подъехала. Толян с Русланом подбежали, уехали. Помните?.. Я к эжешке двинул. Гляжу: на насыпи сумка. В ней четыре пузыря, скажем так, водяры, разбитые, пирожные, сардины. Вот эти. Когда вынимал – порезался.

– Да опусти, – сказала Ырыс. – Не течет же больше.

Канай осмотрел палец и опустил его.

– Назгуль-эже говорит, он дважды приходил. Второй раз деньги искал. Они возле комка посмотрели, не нашли. Он – назад… Я вдоль рельсов прошел. К пацанам зашел. Те как инопланетяне сидят, пакеты на головы натянули, клеем дышат. Я их и спрашивать не стал…  Все обыскал. Нигде нет.

– В овраге смотрел? – спросил Митрич.

– Ну. Заглянул.

– Заглянул! И что ты там мог разглядеть? Спуститься надо было. Все не по уму.

Кукла снова зарычала.

– Застонал кто-то! – воскликнула Ырыс. – Там, у забора.

Канай встал и направился к забору. Возвратился он с пьяным бомжом. Тот был маленького роста, лет тридцати. Он хромал и стонал при каждом шаге. Выражение лица у него было горестное.

– Присаживайся, – сказал Канай. – Тебя как зовут?

– Митя.

Митрич посмотрел на Каная.

– Это так ты все обыскал? Искатель!

– Он в кусты забился.

– Никого не видел? – спросила у бомжа Ырыс.

– Никого, – испуганно ответил Митя. Он осторожно сел, потрогал колено. – Вторую неделю не проходит… Чашечку, боюсь, повредили…

– Кто? – поинтересовался старик.

– По