Сказ про Ивана Огнищанина

словно бы знали, кем он был раньше и во что превратился теперь.
Спросят меня, неужели был человек один, а стал другой? Как можно, чтобы, зная и ведая такое, человек настолько другим стал? На это отвечу, что многое стал позволять себе Иван, списывая все на свое «великое» горе. То, что было с ним раньше, и Митрич, и чудеса всякие, помнилось еще, и больно порою кололо совесть, особенно в те минуты, когда безудержные желания и горькая жалость к себе отступали. Проснется Иван с утра, сядет рывком в кровати, сигареты с тумбочки схватит, сидит, дымит и силится понять: кто же он? И какой? И почему? Однако никакого зрелого ответа на все эти вопросы и раздумья у Ивана не возникало. Как нет его и у меня.

                                                       3
Тут бы и вспомнить Ивану, зачем он из деревни своей безмятежной в районный центр подался, зачем пустился «во все тяжкие». Да где ему было, болезному моему. Уж завертели им страсти необузданные, так тяжело, как болеют непривычные северяне неизвестной у них желтой лихорадкой. А если бы мог Иван, то, возможно, и проследил бы связь, между целью своего переезда, и последующими бурными событиями в его жизни.
Понимая читательское нетерпение, вынужден я завесу над мудреными причинно-следственными связями приоткрыть.
Надо вспомнить плюгавого лысеющего Толяна, бездарного и распущенного. Вспомнить и понять: как же он, будучи, прости Господи, урод уродом, девку-то такую заполучил? За версту видно, тут не иначе, как ворожбой пахнет!
Но это мы с вами знаем. А Иван не знал. Не смог понять за своей болью, растерянностью и обидой, поддался им, неизведанным и сильным чувствам. В довершение всего, словно змеи в болотной траве, зашевелились и явили свой адский нрав страсти, этому миру свойственные: самопотакание, распущенность, лень и алчность. Подействовали они на Ивана, словно отрава на малого ребенка, сильно и незамедлительно.
Так вот, взял однажды Толян, нами уже не раз упомянутый, изрядно денег, водки и закуски из кабака, и отправился в уже знакомый нам частный дом на отшибе. В тот самый дом, которого дети чурались, без резных узоров и оберег под коньком, без старых незатейливых изображений, охранителей славянского быта. Не пожалел Толян, будь он неладен, денег ни на черные свечи, ни на прочие ведьмовские атрибуты. Прихватил и Катькин гребешок, что она в подсобке ресторана в ту ночь у него позабыла. Ну, а небезызвестные нам чертовы ведьмы, деньги и дары отработали, как водится, «на совесть». Наговор приворотный составлен был крепко, со знанием дела, с соблюдением всех формальностей. И вот, как видим, результат не заставил себя ждать. Ушла Катька от любимого, силком ушла, словно на аркане.
Если бы знал Иван, если бы хоть на минуту мог предположить, кто его счастья разрушитель! Но нет. Окутало мороком Ивана, словно древнего богатыря взял Ивана (того, настоящего) беспробудный сон. Не воспротивился, не спас дорогое существо, не почуял беды.
А Катерина, между тем, от нового своего «спутника жизни» занеслась. Толян, конечно не больно-то обрадовался, но и на аборте, впрочем, не настаивал, да и вообще, с получением «радостной» новости никак особенно не изменился. Само собой, пока живота у Катьки видно не было, он, попросту, и факта-то не осознавал. К тому же, в постель-то она пока годилась.
Иван же, когда случалось ему Катьку на улицу встретить, испытывал комплекс ощущений довольно сложный. То, казалось ему, все бы отдал, чтобы вернуть ее. То, напротив, ничего бы не пожалел, чтобы увидеть, как упрется она в жизни своей, как будет мучаться, как жестоко раскается. Эти мысли, как видно, и помешали Ивану заметить, что Катька какая-то сама не своя стала. Потемнело и сделалось безжизненным лицо, равнодушно скользили глаза по Ивану, зубами скрипевшему, равно как и по всем остальным элементам действительности. Всем, кроме Ивана, да и Толяна в придачу, было совершенно очевидно: жизнь из нее уходит, словно кровь из глубокой раны, как и почему, не известно.
Так и прошел положенный Катьке срок. Между тем, озабоченные чем-то врачи без конца настаивали и Катьку усиленно склоняли на сохранение лечь, «обследоваться», «понаблюдаться», не иначе, предчувствовали недоброе. Катька, однако, исправно писала расписки с отказами, потому так и вышло, что когда скорая ее забрала, схватки у нее уж во всю шли.
К чему я клоню, читатель? Да, увы. Умерла Катя. Сложные роды, обильная кровопотеря, бестолковые врачи – все это для нашей действительности не редкость. И мальчик ее умер, так и не получив имени. Он и не мог жить, как доктора уже потом определили.
Не стало Кати.
И с Толяном (еще и девять дней не прошло) случилось несчастье, правда, иного свойства. Будучи пьян в дым, что сделал он в те дни своим обыкновением, упал Толян с кабацкой эстрады. Оступился и упал. Той эстрады и высоты-то всего полметра, однако ж, от судьбы не уйдешь. Угодил виском об угол массивного стола на шесть персон, тут же и кончился. Схоронили и его.  

                                                       4
Снится Ивану Катька, натурально и реалистично, даже ярче, чем это в жизни бывает. Лежит она почти нагая в задранной и смятой исподнице, лежит ноги разбросав. А там, между ног ее - дыра кровавая, большая, против всякого естества. Хлещет на ноги Катьке толчками алая кровь, не иначе маточная артерия задета. Кричит Катька истошно, жалостно так кричит, мечется в глазах отчаяние, губы синюшные ужасом перекошены. Лежит и корчится, окровавленная и голая, беззащитная и обреченная настолько, насколько вообще возможно. Видит Иван, как Катька воздух ртом начинает хватать, и уж не кричит, а только жалобно охает в такт выдохам, силиться коленки смежить, прикрыть от нерасторопных и равнодушных врачей страшное зрелище. Но тщетно, тело уже не слушается. Начинает Катька хрипеть, врачей в родзале прибавляется, снуют уже побыстрей, суетятся. Сестричка молодая в головах к Катьке подсела, бледная и трясущаяся, зашептала неуверенно ей что-то ободряющее в самое ухо, да только слышит ли она? Спит Иван, и словно катькиными глазами видит, как вползает в них темнота, чувствует, как недостает воздуха и путаются мысли. А еще чувствует, как безумно страшно, как заставляет этот ужас коченеть руки и ноги. А потом словно рывок чувствует, грубый, жестокий, окончательный, и словно бы с неудержимой силой начинает засасывать куда-то, и нет возможности этому воспротивиться...
Выходят врачи наружу, кто перекурить, а кто просто на воздух. Ничего их глаза не выражают, еще бы, навидались всякого. Катя на каталке лежит, простыню на нее уже набросили, в середине багровое пятно расплылось. И нет этой истории обратного хода, ничего не поправить, ничего не изменить, ничегошеньки...

Проснулся Иван, заголосил страшно, утробно, всем нутром почувствовав тоску адскую и неутолимую. От воя этого звериного соседей в двух кварталах проняло, заплакали дети, залаяли собаки, зажглись окна. Понял Иван, что случилось, без всяких сомнений понял. Пол ночи Иван куралесил, то кричал надсадно, то стонал потихоньку. Забарабанили в двери, закричали в подъезде, но до того ли ему? Подкатил к подъезду УАЗик с красным крестом, решетки, как на милицейском фургоне. Подоспел и участковый, вот уж и дверь взломали. Иван признаков осмысленного поведения не подает, еще бы, после такой-то ночки! Тут  всплыл на свет иванов белый билет, а с ним и диагноз, за который такой билет полагается. Когда вели к машине, Иван не шумел и не буйствовал, то ли не мог, а толи апатия им овладела такая, что и без разницы ему было, с кем идти, куда ехать...
А поехали за город. Вышел УАЗик на гладкое шоссе, перестал подскакивать на городских колдобинах, скорость наддал. В окошке потянулись дачные наделы, маленькие и ухоженные, издалека похожие на пестрое лоскутное одеяло. После них поля замелькали, деревеньки, лес облетевший осенний. Даже опята ноябрьские из окошка видать, вон, на валежине у дороги, «бери-не хочу»! Даль сизоватая,  одинокий колодец с журавлем, бурые травы, колышимые ветром, колхозное стадо, ведомое молоденьким светловолосым пареньком с кнутом и в непомерно большом брезентовом плаще. Промелькнули знакомые с детства картины, все то, что считал Иван своим, а потому – привычным. А теперь дивился он в глубине души, как странно ему наблюдать все это через зарешеченное окно УАЗИка, где пахнет спиртом и еще какими-то снадобьями. И странно-то, как видно, именно потому, что ко всему этому Ивану путь заказан стал.
Сидит Иван между двух медбратьев смирно и тихо, пытается осознать эту новую реальность, но такая усталость свинцом вверх по жилам ползет, то ли от уколов их, а то ли от опустошения, что мысли словно смерзлись, как мойва брикетами в рыбном отделе. И нет никакой возможности эти мысли-рыбинки отодрать и отделить одна от другой. Только ждать, ждать пока оттают...

                                                          5
А в районной психобольнице со времен предыдущего иванова визита мало что изменилось. Не удивился Иван, когда УАЗик, оглушительно скрипнув, затормозил у того же самого отделения. Не выразил он эмоций и тогда, когда старенькая санитарка баба Маша проводила его в ту же самую палату. Больше того, койка его тоже пустовала, аккуратно застеленная, она словно бы ожидала его с тех самых пор.
Толи вследствие пережитого потрясения, толи под воздействием лекарств, уснул Иван рано, едва стало смеркаться. И почти сразу стал видеть сны. Сначала он увидел Катю, изуродованную и окровавленную, почему-то в каких-то лохмотьях. Видел в каком-то подвале, где, как чувствовал Иван во сне, неимоверно опасно, словно бы в воздухе витала невидимая и страшная болезнь. Катька молчала и не глядела на него, а он не мог к ней приблизиться, не мог заговорить, то странное пространство, куда он попал, казалось, полностью сковало его. Потом сон перенес его в родную деревню. Иван сидел на лавке в какой-то деревянной бане, а напротив его сидел Митрич, такой, каким он знал его в жизни, в его солдатской шинели, косоворотке и стоптанных кедах. Однако, вопреки обыкновению, Митрич не был ни шутлив, ни язвителен, ни приветлив. Лицо его вовсе не выражало свойственных человеку эмоций, оно было каменным и напряженным, а глаза, лучившиеся странным и страшноватым блеском, смотрели на Ивана. Не глаза в глаза глядел Митрич, однако, чувство у Ивана было такое, будто до самых глубин его души проникает тот взгляд. Знал Иван, почему так смотрит Митрич, всем нутром чувствовал вину свою, как никогда ясно. Знал так же Иван, что не будет в этом взоре ни осуждения, ни упрека, не топнет ногой Митрич и по-матерну браниться не станет. И было это хуже всего, и понимал Иван, что нет проку в ноги к Митричу падать, нет нужды просить и умолять о прощении, ведь Другого Мира человек – Митрич! И смотрит он, оставив все чувства и предпочтения земные, смотрит пристально и неотрывно, жива ли еще душа в человеке, не надорвана ли нить золотая, что с Отечеством Небесным его связывает? Долго глядел Митрич, казалось, вечность прошла, и, верно, не было в жизни Ивана минут тягостней этих. Так и не сказал ничего Митрич, ни виду, ни знака не подал. На том и сон прервался.
Проснулся Иван, заплакал потихоньку в одеяло, шуметь-то в таком заведении не с руки, можно буйных растревожить, да и начальство больничное по головке не